Сорок дней Муса-Дага

– Это невозможно. С моей рукой…

Жюльетта окинула ее встревоженным взглядом.

– Это правда… Но сколько же будет эта история длиться? Два-три месяца. Я возьму тебя с собой, Искуи. Даю тебе слово! В Париже, в Швейцарии есть больницы, где такие болезни вылечивают.

Почти в тот самый час, когда супруга Габриэла Багратяна высказала столь смелые предположения, первые истерзанные колонны депортированных прибыли на место назначения, в пустыню Дейр-эль-Зор, в Месопотамию.

Искуи не всегда бывала так дика и молчалива. Когда страшные видения на время оставляли ее, когда калейдоскоп мерзких личин отпускал ее на волю, к ней вдруг возвращалась способность смеяться, она охотно и весело рассказывала разные забавные истории о Зейтуне. Но что она певунья, открыл Стефан, который с недавних пор повадился ходить после обеда в пошивочную мастерскую.

Жюльетта снова затронула тему, которая доставила уже немало неприятных минут ее мужу. Странное дело, Искуи, за отсутствием Габриэла, вызывала в ней острое желание отпускать критические замечания по адресу армянского народа и противопоставлять его культуре, точно некоему полутемному закоулку, море света галльской цивилизации:

– Вы древний народ, допустим! – ораторствовала она. – Культурный народ. Допускаю. Но чем, в сущности, вы докажете, что вы культурный народ? Ах да, знаю! Именами, которые мне беспрерывно твердят: Абовян,[61 - Хачатур Абовян (1805-1848) – выдающийся армянский писатель, просветитель-демократ, основоположник новой армянской литературы, горячий поборник присоединения Армении к России.] Раффи, Сиаманто.[62 - Сиаманто (лит. псевдоним Атома Ярджяняна, 1878-1915) – поэт, классик армянской поэзии. Родился в г. Акне в Западной Армении. Учился в Швейцарии, затем в Сорбонне. Его поэзия полна тревоги за судьбу армянского народа. Сиаманто воспевал первую русскую революцию, верил в ее победу. Поэзию его, примыкающую к символизму лишь по поэтике, характеризует трагическая напряженность и большой эмоциональный накал. Стихам его присуща богатая ритмика, метафоричность. Аветик Исаакян назвал Сиаманто «уникумом в мировой поэзии». Зверски убит турками во время геноцида в 1915 году.] Но кто этих людей знает? Никто на свете, кроме вас. Европеец никогда не научится понимать ваш язык, говорить на нем. У вас не было Расина и Вольтера. У вас нет Катюля Мендеса[63 - Катюль Мендес (1841-1909) – второстепенный французский писатель, писал стихи в традиционной манере парнасцев, новеллы его и романы изображают главным образом патологические явления психики.], нет Пьера Лоти[64 - Пьер Лоти (1850-1923) – французский писатель, автор популярных в свое время так называемых «колониальных романов», овеянных восточной экзотикой.]? Читала ты что-нибудь Пьера Лоти, моя милочка?

Искуи, пораженная злостью этого монолога, вскинула на Жюльетту настороженный взгляд.

– Нет, мадам, нет, ничего не читала.

– Это книги о дальних странах, – сухо пояснила Жюльетта, словно Искуи заслуживала порицания за то, что не знает Пьера Лоти.

Со стороны Жюльетты было не очень благородно аргументировать аналогиями, которым собеседница ничего не могла противопоставить. Но Жюльетту можно было понять – в ее положении приходилось защищать свой мир от этого неизмеримо более сильного окружения.

По глазам Искуи нетрудно было догадаться, что ей есть что сказать. Но она ограничилась простой фразой:

– У нас есть старинные песни. Они очень хорошие.

– Спойте что-нибудь, мадемуазель, – попросил Стефан из своего угла, откуда он разглядывал Искуи.

Она только теперь его заметила. И только теперь ей стало ясно, что сын француженки – чистокровный армянский мальчик, без малейшей примеси иноплеменных черт. Из-под бледного лба смотрят неповторимые глаза его народа, а ведь эти детские глаза всю жизнь видели только доброе и приятное. Быть может, это открытие и побудило ее преодолеть внутреннее сопротивление и согласиться петь.

Пела она не для того, чтобы показать ничего не приемлющей Жюльетте, как хороши армянские песни. Она пела только для Стефана, словно то был ее долг – вернуть это потерянное дитя народа в его родной мир.

У Искуи был высокий, нежный голос, не чарующее сопрано взрослой женщины, а скорее – голос девочки. Но скорбный и мерный ритм ее мелодий превращал этот детский голос в голос жрицы.

Искуи начала с «Песни о приходе и уходе»[65 - Текст «Песни о приходе и уходе» принадлежит известному армянскому ашугу Дживани (1846-1909). Называется она «Дни неудач». Песня эта и до сих пор очень популярна в народе. Верфель лишь слегка изменил текст песни и дал ей другое название. Впервые на русском языке стихи Дживани были опубликованы в антологии «Поэзия Армении», М., 1916. Приводим стихи Дживани в переводе В. Я. Брюсова:], которую привезла с собой в Зейтун из Йогонолука. Это была рабочая песня семи деревень, и не столько благодаря своему исполненному мудрости тексту, сколько размеренной, торжественной мелодии:

Минуют горчайшие, черные дни,
они, словно зимы, приходят-уходят.
Страдания нам не навечно даны,
вот так покупатели в лавке приходят-уходят.
Гоненьям и казням наступит конец
вот так караваны приходят, уходят.
Восходят на ниве земли племена,
и плевелы и бальзамины приходят, уходят.
Убогий! Не плачь! Не кичись, властелин!
Все в мире непрочно – приходит, уходит.
Бесстрашное солнце извечно горит,
а тучи в молельню приходят, уходят.
Весь мир наш – приют у развилки дорог,
народы, как гости, приходят, уходят.
Лелеет земля просвещенных сынов,
а темные расы уходят, нисходят.
Как дни зимы, дни неудач недолго тут: придут – уйдут.
Всему есть свой конец, не плачь! – Что бег минут: придут – уйдут.
Тоска потерь пусть мучит нас, но верь, что беды лишь на час:
Как сонм гостей, за рядом ряд, они снуют: придут – уйдут.
Обман, гонение, борьба и притеснение племен,
Как караваны, что под звон в степи идут: придут – уйдут.
Мир – сад, и люди в нем цветы! но много в нем увидишь ты
Фиалок, бальзаминов, роз, что день цветут: придут – уйдут.
Итак, ты, сильный, не гордись! Итак, ты, слабый, не грусти!
События должны идти, творя свой суд: придут – уйдут!
Смотри: для солнца страха нет скрыть в тучах свой палящий свет,
И тучи на восток плывут, бегут: придут – уйдут.
Земля ласкает, словно мать, ученого, добра, нежна;
Но диких бродят племена, они живут: придут – уйдут…
Весь мир – гостиница, Дживан! А люди – зыбкий караван!
И все идет своей чредой: любовь и труд, – придут – уйдут!

Слушая Искуи, Жюльетта явственно уловила то неприступное в ней, что проявлялось в обличье застенчивости или печали, да и в том, что Искуи отстраняла жюльеттины подарки, и было это не чем иным, как упорным сопротивлением, вопреки всем стараниям Жюльетты. И так как Жюльетта не все в песне поняла, то попросила перевести ей текст. Когда дело дошло до последней строфы, она с торжеством заявила:

– Лишний раз убеждаешься в том, как высокомерны вы. «Лелеет земля просвещенных сынов, а темные расы уходят, нисходят». «Просвещенные сыны», это, конечно, армянский народ, а «темные», невежественные расы – все Прочие…

Стефан перебил ее почти властно:

– Еще что-нибудь, Искуи!

Но Жюльетте хотелось услышать что-нибудь для души. Ничего, над чем нужно думать, ничего такого, где бы говорилось о просвещенных сынах и невежественных расах.

– Настоящую chanson d’amour[66 - Песнь любви (франц.).], Искуи!

Искуи неподвижно сидела на стуле спиной к окну, чуть наклонившись вперед. Больную руку со скрюченными пальцами она положила на колено. Багровое солнце светило в спину Искуи, так что черты ее были почти неразличимы в тени. Немного подумав – в памяти ее, должно быть, всплыло какое-то воспоминание, – она сказала:

– Я знаю несколько песен о любви, которые здесь поют. Я все их запомнила, хотя была совсем еще маленькая и ничего в них не понимала. Одну в особенности. Она совершенно сумасшедшая. Вообще-то ее должен бы петь мужчина, хотя самое главное тут в девушке.

Голос девочки, слиянный с голосом жрицы, исходил как бы из пустоты. Исступленные слова невероятно диссонировали с этим холодным голоском:

Вышла она из сада,
прижимая к своей груди
два крупных алых граната,
два спелых сочных плода.
Не взял я этих плодов,
и тогда она кулаком,
себя кулаком ударила в грудь
три раза, и шесть, и двенадцать раз,
и услышал я кости хруст.

– Еще раз! – потребовал Стефан.

Но Искуи не захотела больше петь, потому что в комнату, тихо отворив дверь, вошел Габриэл Багратян.