Последняя рукопись

Колен записал информацию в блокнот, который постоянно таскал во внутреннем кармане куртки вместе с дешевенькой шариковой ручкой с обгрызенным колпачком. И сейчас он тоже стиснул его зубами.

– Три дня назад твоему мужу звонил отец и предупредил, что на праздники уезжает из Монпелье. Я прослушал это сообщение на мобильнике Жюлиана. Кстати, на период следствия его телефон останется у нас. А потом, пока ты была в дороге, я позвонил твоему свекру и рассказал о нападении. Завтра он будет здесь.

Лин кивнула. Полгода назад Жак Морган потерял жену: она покончила с собой, наглотавшись снотворного. Лин вообще не помнила свекровь счастливой. В глубине ее глаз постоянно мерцала чудовищная печаль, причины которой были неведомы не только Лин, но и Жюлиану. Вся ее жизнь проходила под действием алкоголя и антидепрессантов. Романистка много раз пыталась понять, как Жак это выносит.

Колен отвлек ее от воспоминаний:

– И раз уж мы доверяем друг другу, есть еще одна штука, о которой ты должна знать. Примерно два месяца назад Жюлиан рано утром позвонил в комиссариат, чтобы сообщить о краже со взломом.

Лин не донесла стаканчик с кофе до рта.

– О краже со взломом?

– Он решил не говорить тебе об этом и меня тоже попросил молчать. Не хотел, чтобы ты волновалась, поскольку знал, что у тебя скоро выходит книга и твоя голова будет занята другим. Я приехал на виллу зафиксировать факт незаконного проникновения в жилище, но…

Казалось, Колен смущен. Лин не сводила с него глаз.

– …в доме ничего не было перевернуто или выпотрошено. Жюлиан спал наверху и не слышал, как все происходило. Он сказал нам, что кто-то рылся в его вещах; он заметил, что документы лежат по-другому, что вор зашел в ванную комнату и украл самые обычные вещи: например, мыло и щетки для волос. И еще, что из книжного шкафа исчезли экземпляры твоих романов.

Лин казалось, что она участвует в последнем раунде матча по боксу и получает удар за ударом. Она бросила в мусорное ведро стаканчик с остатками кофе. От его металлического привкуса саднило горло.

– Бред. Мыло? Мои романы? С чего бы вдруг?

– К тому же нет никаких следов взлома. Жюлиан заверил нас, что запер все двери. Значит, вор, если таковой был, вошел со своим ключом.

– Думаешь, Жюлиан бредил?

– Накануне он пил, Лин. Как и за два дня до этого, и за три… В мусорном ведре мы обнаружили несколько пустых бутылок из-под алкоголя. Еще раз повторю: в последнее время его частенько подбирали возле дверей кафе. Мы не имели никакой возможности проверить то, что он нам рассказал. Щетки для волос, представляешь! А кому может понадобиться красть твои книги, если они есть в библиотеках? Зачем ради этого рисковать и вламываться к вам в дом? Я, разумеется, принял его заявление, но должен тебе признаться, положил его, как говорится, под сукно.

Лин вздрогнула. После исчезновения Сары Жюлиан очень изменился. Алкоголь, отчаяние, бесплодные поиски… Сколько раз, даже многие месяцы спустя, он обследовал километры дюн вдоль и поперек? Сколько прощупал квадратных километров морских глубин? Осталась ли в Берке хоть одна дверь, в которую он не постучался? Хоть один житель, который не читал бы напечатанных им листовок с портретом дочери? Как он мог жить в доме, где спустя полгода после исчезновения Сары они получили конверт с ее волосами? Где еще через полтора года они узнали, что их дочь была одной из жертв Энди Джинсона, зловещего Путешественника в автофургоне, который насиловал, убивал и закапывал своих жертв в лесу, а потом, будто этого ему было мало, посылал пряди их волос родителям?

Лин-то бежала из «Дарящей вдохновение». Она бежала от этих дней, исполненных бесконечных метаний в четырех стенах. От своих внезапно вернувшихся детских кошмаров – из-за них она снова страшно кричала по ночам. От долгих часов, проведенных перед дверью опустевшей комнаты дочери. От неспособности найти хоть какую-то идею для романа. От невозможности надеяться на новости в расследовании и от необходимости привыкнуть к мысли о похищении Сары. От ужаса, который теперь внушал ей собственный дом, а главное – Джинсон. Она представляла, будто он притаился среди дюн, зарылся в песок и собирается проникнуть в ее жилище и спрятаться у нее под кроватью. Невидимое присутствие, пугающее ее, как Орля у Мопассана.

Лин уехала. А Жюлиан, уверенный, что в один прекрасный день Сара появится, отказался перебраться вместе с женой в парижскую квартиру, он хотел дождаться возвращения дочери. Он сосредоточился на своих навязчивых идеях, не желал поверить, что Джинсон убил Сару, как и всех остальных, и закопал ее. Во всяком случае, не хотел верить до тех пор, пока собственными глазами не увидит ее тело. Теперь он работал, только чтобы выжить, пил, чтобы забыться, а в остальное время шарил по интернету, на разных форумах. Он распространил фотографии Сары во всех социальных сетях, в витринах магазинов и заправок. Он надеялся, что однажды кто-то наконец скажет ему: «Я ее видел» или «Я знаю, где она, у нее все в порядке». Самоубийство матери ничего не изменило в его жизни.

Когда Лин обосновалась в Париже, вдохновение вернулось к ней: она расскажет историю писателя-извращенца, насильника, убийцы, которого одна сумасшедшая запрет, чтобы он сочинил концовку своей книги. Еще не написав даже первой строчки, она уже придумала название: «Последняя рукопись». В конце года роман вошел в список бестселлеров.

Голос Колена вернул ее к действительности:

– Ты собираешься некоторое время пробыть в Берке?

– Да, я прихватила кое-какие вещи.

– А как же продвижение твоей книги?

– Она хорошо продается. Есть дела поважней.

По тому, как Колен посмотрел на нее, Лин поняла, что для него это, пожалуй, хорошая новость.

Появился лечащий врач Жюлиана, Ян Гжешковяк. Романистка давно его знала: вот уже несколько лет он снабжал ее материалами по проблемам памяти и отвечал на вопросы, касающиеся написания одной из ее книг. Он тепло пожал ей руку.

– Сейчас вашего мужа повезут на различные обследования, но, зная, что вы проделали долгий путь, я дам вам пять минут, чтобы повидаться с ним. Он выкарабкается.

– У него серьезные увечья?

– Физически все не так плохо. Перелома нет, но значительные травмы шеи спровоцировали внутренний отек в области горла, что может привести к потере голоса и затруднить общение с ним в течение нескольких дней. Впрочем, ничего непоправимого. Что касается черепной коробки – нашей главной заботы, то мы не обнаружили ни ушибов, ни гематом. Его словесные и двигательные реакции носят, скорей, обнадеживающий характер. В ближайшее время мы проведем еще кое-какие обследования, чтобы убедиться в отсутствии церебральных нарушений. Все-таки после нападения он потерял сознание.

Колен достал блокнот.

– На него напали сзади?

– Думаю, да. По моему мнению, его пытались задушить, потом ударили по голове сверху. Кожный покров волосистой части головы не поврежден, площадь ушиба – примерно два-три сантиметра, следовательно, удар был нанесен тупым предметом, чем-то вроде бейсбольной биты.

Каждое его слово буквально хлестало Лин. Она страшно злилась на себя, представляя, как оставленный ею в одиночестве муж лежит без сознания на земле, пока она потягивает белое винцо по тридцать евро за бутылку. Почему она, прослушав его сообщение на автоответчике, сразу не отправилась в путь, еще два дня назад? Почему не почувствовала в его голосе срочность, опасность, которая, возможно, уже витала вокруг него? Что он собирался рассказать ей об их дочери?

Они свернули в коридор. Прежде чем войти в палату номер двести двадцать два, Лин инстинктивно стиснула кулаки. Жюлиан в белой пижаме и с перебинтованной головой неподвижно лежал под капельницей, глядя в потолок. Но когда она вошла, перевел взгляд на нее. Его правый глаз опух и был налит кровью из лопнувших сосудов. Волосы ему коротко остригли.

В душе Лин бушевало адское пламя. Она стояла не просто у постели некоего пациента, но перед собственным мужем, отцом Сары, мужчиной, с которым она провела почти полжизни. Перед человеком, который претерпел от ее навязчивых состояний больше, чем она сама: когда она неделями напролет не выходила из спальни, зациклившись на своих мыслях, не разговаривала, не смеялась. Перед тем, кто потом, день за днем, постепенно отдалялся от нее. Лин бросилась к Жюлиану и тыльной стороной ладони погладила его по щеке. Пальцы ее дрожали.

– Видишь, я здесь.

Он внимательно посмотрел на нее – в глубине его глаз таился явный страх – и ломким голосом, который она едва узнала, произнес:

– Кто вы?

6

Среди ста двадцати семи жертв, которых Вику довелось видеть в прозекторской, было семьдесят два мужчины, сорок три женщины, одиннадцать детей и один новорожденный. Груды статистических данных, включающих также количество утонувших, сгоревших, пострадавших в результате несчастного случая, блондинов, брюнетов, лысых, загромождали его мозг. Он помнил погодные условия, адрес каждой жертвы, место и дату обнаружения тела, его вес, рост, а самое ужасное – лицо. Он хранил в памяти патологическую коллекцию выколотых глаз, сломанных носов, искромсанных зеленоватых, голубоватых или попросту серых щек. Это не делало его ни несчастным, ни безумным, ни одержимым, а только превращало в набитый уголовными делами старый шкаф.

Вик страдал гипермнезией, сверхъестественной способностью запоминать, а точнее, неспособностью хоть что-то забыть. Это необыкновенное свойство поначалу было его козырем. В раннем детстве он читал, писал, выучивал наизусть и считал гораздо быстрее любого ребенка своего возраста. Однако губка его мозга, поначалу абсолютно сухая, очень быстро разбухла. Осознав его невероятные возможности, родители стали водить ребенка в шахматный и астрономический кружки, учить игре на скрипке и фортепиано, а также отдали в школу для особо одаренных детей. Они подписали его на десятки научных, исторических и географических журналов, на Рождество дарили ему словари и в своем воображении с удовольствием представляли сына видным ученым, нобелевским лауреатом по физике, гениальным пианистом…

А Вик мечтал играть в футбол и в прятки, бегать со сверстниками. Но ему не оставили на это времени. В двенадцать лет он мог назвать тысячу четыреста десятичных знаков числа «пи» после запятой и одержал победу в первом же конкурсе на запоминание среди ожесточенных взрослых, которые видели в нем прежде всего соперника, а не того, кем он тогда был, – ребенка.

И все пошло кувырком, особенно в отрочестве. Он возненавидел уроки, не мог спокойно смотреть на шахматную фигуру, изображенную на картине, и вбил себе в голову, что знает величину квадратного корня из двух более точно, чем показывает калькулятор. Он играл Моцарта, Шуберта и Вивальди, не умея читать ноты, – просто по памяти. Жажда знаний иссякала, в мозгу не хватало места, кислорода, у Вика уже накопилось воспоминаний больше, чем у кого-либо к концу жизни. Его обожали – всем было лестно иметь друга, способного меньше чем за минуту запомнить расклад колоды из пятидесяти двух карт, – но еще больше его ненавидели. Он никогда не знал нормального состояния, равновесия. В ускоренном режиме он пережил свои первые влюбленности, узнал, как соблазнять, волновать, куда лучше целить, чтобы возбудить. Он угадывал ложь – разные ответы на одни и те же вопросы с интервалом в несколько месяцев. Если бы жизнь состояла из суммы наших личных воспоминаний, Вик имел бы много жизней. Или ни одной.

В армии он полюбил женщину, которая была старше его. Физические упражнения, дисциплина, владение оружием, одинаковая форма у всех, общение на равных с товарищами, которые ничего о нем не знали. Маршировка в лютый мороз и по грязи, разбитые в кровь ноги. Удары, полученные на ринге. Это стало откровением. Он не будет ученым-астрофизиком, он станет служить своей стране, вольется в серую массу людей в форме. В казарме ему рассказали о профессии сыщика, и он быстро сделал свой выбор. Энциклопедическая память поможет ему принимать решения в ходе следствия, ловить преступников.

Спустя три года Вик окончил школу полиции в Канн-Эклюз, получил звание лейтенанта и выбрал распределение в Гренобль, где он вырос. Еще через год родители переехали и не сочли нужным присутствовать на его свадьбе. Они поставили крест на своем сыне, и «ничтожество» стало последним словом, услышанным Виком от матери. Спустя годы он согласился принять участие в телевизионной передаче, посвященной загадкам памяти, надеясь, что отец с матерью увидят ее, преисполнятся гордости за сына и восстановят с ним отношения. Однако, несмотря на восемьдесят три победы подряд, одержанные ко дню своего сорокалетия, Вик так и не дождался телефонного звонка от родителей. Следующую партию он проиграл и вернулся к своим трупам.

И вот сегодня сто двадцать восьмой покойник, вытащенный из холодильника более чем через сутки после обнаружения в багажнике автомобиля, поджидал Вика на стальном столе под слишком резким светом бестеневой лампы.

Офелия Эр, один из судмедэкспертов Института судебно-медицинской экспертизы Гренобля, уже трудилась над трупом, когда около часу ночи в приемной появились В + В. Не лучшее время проводить вскрытие, но об автобусной аварии в Шамрусе сообщили в средствах массовой информации и на самый верх государственной власти. Автобус сгорел дотла, вместе с пассажирами. Руководство страны потребовало, чтобы обследование пятидесяти двух тел – аутопсия, пробы ДНК – производили в первую очередь, отложив все остальные дела.

Нос Эр был закрыт бумажной маской.

– Я начала без вас. Взвесила, побрила, приступила к вскрытию черепа. Простите, но это мой седьмой клиент с восьми утра, и мне просто жутко хочется спать. А насчет аутопсии того типа, что разбился на скалах, могу сказать, что до него очередь дойдет не раньше чем через два-три дня. Еще полно работы с шамрусским автобусом.

– С этим парнем все не так срочно. Мы знаем, что с ним случилось: он просто угнал неправильную тачку.