Мысли садов. Перевод с французского Елены Айзенштейн

…Робинзон Крузо шел в Амстердам
(по крайней мере, я полагаю, он возвращался,
с тенистого острова зелени, свежих кокосов и виноградных плантаций).
Какие эмоции владели им, когда он видел блеск вместо зверей
с тяжелыми молотками странных дверей,

Когда с любопытством глядел он на мезонины,
где торговцы писали счетоводные книги?
Хотел ли заплакать, вспомнив опять
дорогого своего попугая под тяжелым зонтом,
на грустном и милостивом острове том?

«О вечность! Будь благословенна!» – писал Робинзон
пред сундуком с тюльпанами намалеванными.
Но его сердце, радостью возвращения очарованное,
Горевало о козленке на островном винограднике,
Оставленном в одиночестве и, может, умершем там, в палисаднике.

Среди таких воскрешений, которые вызываются во мне из текстов и образов детства, не красота виноградной лозы, создававшей большую тень, не рыба, пойманная удочкой или крюком, не одинокий кокос в голубой пылкости утра, не розы и лиловые гроздья винограда во время отлива, не запеченное козье мясо, посоленное солью скал, не яйца сонных черепах, не спокойный градус воды, добавленной в ром, не попугай, не кошка, не родственная собака, не восторг разочарования от рисунка солнца на компасе, не источник пресной воды, не грубые, сделанные из глины тарелки, преследовавшие меня, может быть… Но старость Крузо! Вот тогда, заново смешавшись с толпой, в возрасте семидесяти двух лет, он был одинок, как никогда; когда он больше не ждал мира смерти, с размахом одетый в дорогое платье; когда огромная нежность, подобная светлому туману бури, фильтровала в своей темноте маленькое жилище Лондона. Я приветствую тебя, о Крузо, брат мой! Я, как ты; ураган жизни кинул меня на пустой остров, где я не осознал, по широте, что молчаливая и монотонная вода иногда приносит затонувшее судно, которое я рассматриваю мгновение. Потом возобновляется мое мечтание, гармонизуясь с гудящим смущением бесконечности; иногда улыбка освещает мое лицо. Что за циклон предстает! Какие я вижу в моей старости пальмы Бога, омрачающие мое сердце, казалось бы, мирной трелью.

О Христофоре Колумбе и Альфонсе Пинкоке

Я приблизился к Христофору Колумбу, не изучив той части экипажа, открывшего Свет, которая утверждала, что видела в течение ночи, прежде, чем крик «Земля!» исторг Родриго Триана[13 - 12 октября в два часа ночи Родриго Триана издал свой крик..]. Мы знаем о пожизненной пенсии, обещанной тому, кто первый увидит землю. Или это сделал Колумб, который позднее коснулся вопроса о пенсии для мясников Севильи, а не Родриго Триана. Колумб объявил, тайно назвав имена Пьера Гутьере и Родриго Сальчедо, «виновников» появления этого света во тьме. Это удостоверила его речь.

Да, почему не сделать заявление, после того как матрос Пинта исторг крик. Пинта, который предшествовал Сан-Марии, где находился Колумб и возвышался Альфонс Пинсон[14 - Марти?н Ало?нсо Пинсо?н – испанский судовладелец, соратник Христофора Колумба, капитан «Пинты».]. Этот Альфонс Пинсон противостоял буре и пришел в Бэйон. Это была потеря времени для Колумба, который уже вернулся в Испанию и никогда не дискредитировал Пинсона перед царственными особами. Нет сомнения, что Пинсон, если он обогнал бы Колумба, не стал бы выступать против него, не слушаясь Фердинанда и Изабеллы[15 - Король и королева Испании.].

Успех такого предприятия неразделим по причине человеческой природы. И почти всегда первый возвращался правым.

Под проливным дождем стал прогуливаться я в темном районе Бэйона, где высадился когда-то Альфонс Пинсон. Как должно ему было желать, чтобы две других отделившиеся каравеллы пришли только после него![16 - Речь идет о временном разделении «Санта-Марии» и «Пинты», еще до возвращения Колумба в Испанию.] Какая странная авантюра в этом скромном порту, с этим маленьким таинственным кораблем, который перевозил птиц и травы со всего мира! Какой опасный пробег!… Я сомневаюсь, что большая часть матросов верила в круглость Земли, скорее, в то, что океан – это безразмерная река, которая кидается в необъяснимом движении, для какой-то дикой битвы, в скалах бесконечности.

Итак, пока мне снились попугаи в их грязных клетках, Пинсон двигался теми же улицами, которыми прошел и я, и готовил это «сновидение», которое в данное мгновение выходит из-под моего пера… Но это меньше для него, чем для меня – видения пальм, певчих птиц и рыцарей, живших, как матросы, которых будто готовили в кентавры. Это не вопрос яростных траншей, в которых Гоген, Клодель или я сам выражали нашу радость. Это не перцепция нового мира, большого обвинителя красоты. Нет. Это преследование золота, золота, в котором сходится каждое солнце, сияющее славой покорения Западной Индии.