Многосказочный паша

– Этому, вероятно, уже много лет, – заметил паша.

– Правда, – сказала старуха. – Но я начну свою историю.

История старухи

Я родилась в Грузии, женщины которой, как известно Вашему Благополучию, считаются первыми красавицами, исключая разве черкешенок. Но, по моему мнению, последние слишком высоки и едва ли могут сравниться с нашими; думаю, что в этом деле мое мнение что-нибудь да значит, потому что я имела случай видеть сотни тех и других.

Родители мои хотя и не были богаты, но и не нуждались. Отец мой был янычаром непосредственно при особе султана. Нажив денег, он воротился на родину, купил клочок земли и женился.

У меня был только один брат, тремя годами старше меня, первый красавец между молодыми людьми нашей земли. Его немного портило кровяное, подобное виноградине, пятно на шее; наши законы не позволяли закрывать его. Отец намеревался определить брата на службу к султану и потому обучил его всем военным упражнениям. Ему был еще четырнадцатый год, а уже немногие равнялись с ним в искусстве кидать копье и в джериде, при всем этом он был отличный ездок.

Что касается меня, я, как мне известно, была назначена для султанского сераля; ребенком я была прекрасна, как гурия. Отец мой хотел денег, которые мог получить за детей своих. Меня почитали все в нашей земле первой красавицей, и, думаю, я действительно такова была; все прилагали усиленные старания, чтобы домашними работами не испортились моя кожа и лицо. Я не смела ни в чем помогать моей матери. Она по воле отца исполняла все за меня. Все предупреждали малейшие мои желания, и я выросла столь же своенравной и капризной, сколь прекрасной. Не смейся, паша, было время!

Мне только что пошел четырнадцатый год, когда однажды сидела я на крыльце. Вдруг высыпала толпа всадников из близлежащего леса и окружила наше жилище. Дом наш находился недалеко от границы и был устроен для обороны, а так как отец мой ждал помощи от соседей, то и отказался удовлетворить их требования. Затем последовала схватка. Отец и вся наша прислуга были убиты, брат тяжело ранен, дом разорен и сожжен до основания. Разумеется, я и брат были взяты в плен. Они привязали его, раненого, к лошади, меня к другой, и через несколько часов мы достигли границы.

Главарь банды был молодой человек, прекрасный, как ангел, и я скоро заметила, что все его мысли и все внимание были обращены на меня. Он стерег меня с величайшей тщательностью; когда останавливались, приискивал мне всевозможные удобства и был всегда близ меня. Из разговоров солдат узнала я, что он был единственным сыном великого визиря стамбульского. Он был наслышан о моей красоте, видел меня и предлагал моему отцу большую сумму, но отец отказал ему, потому что по своему тщеславию предназначил меня для султана. Вот почему была я взята насильно.

Я бы могла полюбить прекрасного юношу, хотя он и убил моих родителей, но он насильно завладел мною. При этой мысли сердце мое отвращалось от него, и я поклялась никогда не принадлежать ему, хотя была в его власти.

Я не сказала ему еще ни одного слова, и мне пришло в голову притвориться немой. Через три недели мы прибыли в Константинополь. Я не видела брата с тех самых пор, как покинула родину; рана его не позволяла ехать с той же скоростью, и только по прошествии нескольких лет узнала я, что с ним сталось.

Я была привезена в дом Османа Али и мне дали несколько дней для отдыха. После чего (я была тогда еще дитя) стали учить меня музыке, танцам, пению и всему, что нужно знать женщинам в гареме. Но я осталась верна своему решению; чего не испытывали, чтобы заставить меня говорить, все было напрасно; прибегли даже к побоям и другим подобным средствам, но и это не поколебало меня нисколько. Наконец они стали думать, что я или родилась немой, или сделалась ею при нападении и умерщвлении моих домашних от страха. Я находилась в гареме Османа Али восемнадцать месяцев и не сказала ни одного слова.

– Машаллах! Это удивительно! – воскликнул паша. – Женщина, и восемнадцать месяцев не сказать ни слова! Кто этому поверит?

– Вовсе не удивительно, – отвечала старуха, – если вы вспомните, что они меня не просили, а именно требовали, чтобы я говорила.

Только один раз я чуть-чуть не уклонилась от своего решения. Две из первых одалисок так разговаривали в моем присутствии:

– Я не понимаю, – говорила одна, – как мог Али пристраститься к этой крысе. Она просто гадка, у нее рот большой, зубы желтые, и ее безжизненные глаза не имеют никакой выразительности. Одно плечо у нее выше другого, и что всего хуже, она нема, и потому ее нельзя учить ничему, кроме пляски, причем ее уродливая огромная нога всем бросается в глаза.

– Да, правда, – говорила другая, – если бы я была на месте Али, я бы поступила с ней, как с обыкновенной невольницей; она разве только и годится, что расстилать ковры, выколачивать их и варить для нас рис и кофе. Щелкнуть бы хорошенько ее туфлей по губам, авось это образумило бы ее.

Признаюсь, я готова была уже нарушить свое намерение для мщения, и если бы в это время вдруг не отворилась дверь, я доказала бы им, что в этом случае и я могу говорить; я бы не успокоилась до тех пор, пока их обеих не зашили бы в мешки и не бросили бы в Босфор. Но я скрепилась, хотя щеки мои горели от злости и рука против воли несколько раз хваталась за рукоять кинжала, осыпанного дорогими каменьями. Осман Али часто посещал меня и напрасно силился вынудить меня сказать хоть одно слово; дикий крик, которым выражала я горесть или радость, – это было все. Наконец, когда он уверился, что я нема, променял меня на прекрасную черкесскую девушку.

Однако он не сказал торговцу невольниками о моей мнимой немоте, но сказал, что я еще слишком молода и еще нуждаюсь в учении. По заключении сделки у меня отобрали все уборы и платья и в носилках перенесли в дом торговца невольниками. Ваше Высокомочие можете себе представить, что я уже утомилась столь долгим молчанием.

– Клянусь бородой пророка, что касается этого, то тебе можно поверить! Можете продолжать.

– Да-да, я могу продолжать.

Вы думаете, что мы, женщины, не можем ни на что решиться, что у нас нет души?.. Пусть так, и то что вы в себе называете твердостью, в нас, женщинах, – упрямство. Пусть будет по вашему, но было время!..

Лишь только очутилась я на носилках, как дала волю своему языку и закричала женщинам, провожавшим меня до дверей гарема:

– Скажите Осману Али, что теперь я опять могу употреблять язык свой, потому что теперь я уже не его невольница. – После чего я задернула занавеску, и меня понесли.

Лишь только я прибыла в свое новое жилище, как рассказала купцу о своей участи и причине, по которой Али променял меня. Купец был в восхищении от столь выгодной мены и смеялся от души во время рассказа. Он сказал мне, что назначил меня для султанского сераля, льстил мне тем, что я, наверное, буду любимицей, и советовал заняться ученьем так прилежно, как только могу.

Когда Осман Али услыхал от женщин, что я велела сказать ему, то ужасно взбесился и требовал меня и торговца с невольниками назад, но тот сказал ему, что Кизляр-Ага султана увидел меня и приказал сохранить для султанского сераля. Этой выдумкой он защитил себя не только от настойчивости Али, но и от его мщения.

Я последовала совету моего господина и года через полтора показала значительные успехи в музыке и во многих других, необходимых для женщины знаниях, выучилась также читать и писать, знала наизусть большую часть стихов Гафиза и другого знаменитого поэта.

На семнадцатом году была я предложена Кизляру-Аге как чудо красоты и образованности. Кизляр-Ага пришел взглянуть на меня и просто остолбенел от удивления; он тотчас смекнул, что я сделаюсь первой любимицей, и, прослушав мое пение и мою игру, спросил о цене; она была очень высока.

Он донес обо мне султану и сказал, что еще никогда не видывал такого совершенства красоты и учености, и одновременно объявил ему о чрезмерных требованиях торговца невольниками. Султан, которому с некоторого времени уже прискучили обитательницы его гарема, жаждал новых, и потому велел выплатить необходимую сумму. Меня посадили на носилки и отнесли в сераль.

Признаюсь, мне очень хотелось быть купленной султаном. Моя гордость гнала из головы всякую мысль о невольничестве, и если бы мне пришлось быть когда-нибудь рабой, то, по крайней мере, рабой султана. Я льстила себя надеждой, что раба скоро подчинит себе своего господина и сделается владычицей владыки жизни и смерти, чести и срама миллионов.

Я составила себе план; стихотворцы, которых я знала наизусть, слишком хорошо научили меня. Уверенная, что немножко своенравия, по своей новости, вероятно, очарует султана, привыкшего встречать везде беспрекословное повиновение, я дала полную свободу своему врожденному упрямству.

На второй день по-моему прибытию Кизляр-Ага уведомил, что султан думает почтить меня посещением и что купальни и одежды уже готовы. Я сказала, что только выкупалась и потому не считаю нужным делать это во второй раз, что касается одежд и украшений, в них я не нуждаюсь и готова принять моего владыку, султана, когда ему заблагорассудится.

Кизляр-Ага в изумлении вытаращил на меня глаза, но не осмелился употребить силу с женщиной, которая, по его мнению, будет любимицей султана, и потому отправился к нему и сообщил обо всем. Султан, как я и ожидала, больше обрадовался новизне дела, нежели прогневался на мое неповиновение.

– Быть так, – сказал он, – эта грузинка, по-видимому, очень полагается на свою красоту.

Вечером султан явился, и я простерлась перед ним; я не хотела сразу заходить слишком далеко. Я поднялась и казалась восхищенной.

– Ты права, Сара, – сказал он, – драгоценные каменья и одежды не могли бы возвысить блеска красоты твоей.

– Прости мне, великодушный властитель, – сказала я, – если раба твоя должна понравиться, то да понравится она тебе в своей природной красоте. Если я буду иметь честь снискать твое расположение, то только тогда позволь мне украситься каменьями, которыми украшаются только избранные своего властителя, но до тех пор я отвергаю их; кто знает, может быть, пройдет день, два, явится достойней меня, и я буду изгнана.

Султан был восхищен моими словами, и мне он тоже понравился. Ему было около сорока лет, он был очень красив и хорошо сложен, но еще довольнее была я, когда заметила, что мои речи так увлекли его, что он сверх положенного времени пробыл со мной еще несколько часов.

Чтобы не утомить Вашего Благополучия, скажу только, что султан думал обо мне одной. Моя красота, а еще более бесконечное разнообразие в моем обращении, которое до его прихода я придумывала и изучала, до того околдовали его, что он был далек от того, чтобы соскучиться; его страсть – или, лучше, любовь его ко мне – с каждым днем усиливалась.

– Хорошо, все это может быть, – прервал паша, глядя на съежившуюся и уродливую старуху. – Что скажешь ты, Мустафа?

– О паша, мы еще не знаем ее истории. Мать раба вашего, как слышал я от отца, была некогда очень хороша. Она еще и теперь в нашем гареме, а эта – бррр! – сказал Мустафа, взглянув на старуху.

– Твоя правда, визирь, твоя правда, но не забудь паша, что я сказала: было время!..

Паша кивнул головой, и старуха продолжала.

Обеспечив себе привязанность султана, я стала позволять большую вольность, не с ним, но с другими; я знала, что он будет смеяться моим капризам, но не будет недоволен непочтительностью к его особе. Итак, прочие обитатели гарема были предметами моих капризов. Далекая от того, чтобы отвращать его от прочих жен, я даже предлагала их ему и часто брала к себе в комнаты в то время, когда он посещал меня и желал быть со мной наедине. Вообще положила я себе за правило в месяц раз заводить с ним маленькую ссору и этим давать новую пищу его страсти. Словом, наконец султан был так влюблен в меня, что просто сделался моим рабом, я тоже питала к нему палящую страсть. Власть моя над ним была известна всем.

Подарки, которые получала я от лиц, искавших моего ходатайства, были бесчисленны, и я не удерживала их у себя, но отсылала султану взамен тех, которыми он часто наделял меня. Такое равнодушие к тому, что обыкновенно так любят женщины, еще более возвысило меня в его глазах.

– Клянусь бородой пророка, ты, кажется, прежде очень любила золото! – заметил паша.

– Было время! – отвечала старуха. – Я говорю не о настоящем.

Два года жила я счастливо; но пламенное желание как султана, так и мое, иметь наследника, не исполнилось; мне не суждено было это счастье, и следствия того были пагубны.

Мать султана и Кизляр-Ага, которых я раздражала, старались подорвать мое могущество.

Весь свет был обыскан, чтобы представить в сераль новую красавицу, и тем отвлечь от меня султана.