Интимные места Фортуны

– Ну, чего там, – сказал Мартлоу, как бы пытаясь успокоить. – Он же ниче уже не чувствовал, так ведь, раз это говорил?

– Почем я знаю, че он чустовал, – проговорил Притчард с горечью. – Я знаю, че я чустовал.

– Берн, можешь вернуть ведро туда, где спиздил, – входя в палатку и продолжая мокрым грязным полотенцем стирать с лица и ушей остатки мыла, бросил Берну капрал Тозер. Берн по-кошачьи мягко выскользнул на улицу. Продолжая вытираться, капрал остановил свой взгляд на лице Притчарда и тут уловил нарастающую в окружающих напряженность. Тогда он вспомнил о Свале.

– Заправьте койки и приведите помещение в порядок, – снижая тон, продолжал он. – И закатали бы края палатки, что ли. Пускай проветрится, а то здесь вонь такая.

Он взял свою гимнастерку, натянул на себя и принялся медленно застегиваться.

– Вы со Свалем из одного города будете, так ведь, Притчард? – внезапно обратился он к Притчарду. – До чего ж смелый был парень, хоть и молодой совсем. Жалко-то как!

– Все в порядке, капрал, – спокойно ответил Притчард. – Жалко у пчелки, а пчелка в лесу! Че нам с этой жалости? Мы и так до жопы в жалости по самим себе, не то что по другим. Мы друг другу помогаем, сколько можем, а когда другому уж не поможешь, так уж хошь себе помоги! Но говорю вам, капрал, если б я думал, что жизнь уже никогда не поменяется, я б к чертовой матери сам себя прикончил.

Он аккуратно заправил свою койку и сделал это как в последний раз, как будто уже никогда больше не притронется к ней.

– Я вытащил из его карманов расчетную книжку и кое-какие письма, но его смертный медальон оставил для тех, которые придут забирать его. Если наши ребята зацепятся там, то подойдут похоронные команды. Вот его мешок, рядом с моим. Думаю, лучше мне отдать его письма в канцелярию. Была у него пара непристойных французских фотографий, так я их порвал. Он был обычный парень, а молодые завсегда любопытствуют до таких вещей; вреда не много, а забавно. Таковы уж люди. А я напишу письмо его матери. Свали – уважаемые люди, хозяйство у них большое, а я всего лишь наемным работником был, но они завсегда со мной честно поступали, когда на них батрачил.

– Думаю, капитан Моллет ей напишет, – сказал капрал Тозер.

– Кэп’тан, он, конечно, напишет, – отозвался Притчард. – Он джентльмен, капитан Моллет, ничего по службе не упустит. Мы все знали капитана Моллета еще до войны, когда он еще и капитаном не был. Но я сам немножко напишу миссис Сваль. Кэп’тан Моллет, он же должен писать сотни таких писем, все одинаковые. А и впрямь, чего ж тут разного напишешь, особенно если сам матери того парня не знаешь. Но я-то знаю.

– А у вас-то есть жена с детьми? – поинтересовался капрал Тозер, стараясь увести разговор в сторону.

– Была маленькая девочка. Умерла, когда ей было четыре, за год до войны. Жена-то и сама о себе позаботится, – мстительно добавил он. – Насрать на нее. Этой суке всегда было плевать на меня.

Он обиженно замолчал, но капрал был доволен, что удалось направить переживания в другое русло. Остальные горько усмехнулись и продолжили встряхивать и выбивать соломенную труху и пыль из плащ-палаток. Когда закончили приборку в палатке, уселись перекурить, прямо как были, без гимнастерок, поскольку денек был теплым и безветренным. Капрал вышел на улицу и посматривал на офицерские палатки, ожидая появления капитана Моллета. Тут он случайно заметил Берна, говорившего с Эвансом, бывшим денщиком полковника, отданным теперь в распоряжение нового временного командира. Этого майора из другого полка Эванс в частной беседе называл не иначе как «этот шотландский ублюдок», хотя ничего шотландского, кроме килта, в майоре не было. Эванс лениво помахивал тем самым ведром, в которое Берн с Шэмом, а следом и капрал, смыли с себя нечто большее, чем просто пыль сражения.

– Наживет он приключений на свою жопу, умыкнув ведро у старшего офицера, – прокомментировал капрал, вновь переводя взгляд в направлении офицерских палаток. Берн продолжал стоять рядом.

– Выступаем, капрал, – объявил он.

– Кто сказал «выступаем»? Эванс? – многозначительно произнес он имя, словно бы подчеркивая, что догадывается, откуда взялось это ведро, и Берн должен оценить его наблюдательность, способность к логическим выводам и большой такт.

– Эванс! – воскликнул Берн. – О нет! Ему я только вернул ведро. Эванс не знает ничего, кроме похабных анекдотов, которыми доктор потчует майора в столовой. Мне сказал Эббот. Он сказал, что повара получили приказ быть готовыми выдвигаться в направлении Песчаных карьеров в два пополудни. Мы выдвигаемся, точно.

– Чмошные кашевары узнают обо всем даже раньше, чем канцелярия, – сухо отрезал капрал Тозер. – Что ж, если на этом мы распрощаемся с ебаным Соммом, у меня и времени не будет выебать этих ебаных новобранцев. Еще не видел их? Хуи валяли, пока тащились из Руана в Маркур, потом их немножко попидорасили тут в лагере, пока нас гоняли на эту ебаную высотку. Ты-то, сынок, да и я тоже, мы этой ебней сыты по горло. Дали бы мне их на пару недель, они потом к фрицам обниматься бы побежали. Целовать бы готовы были.

Внезапно он оставил свой доверительный тон, заметив, что из палатки, расположенной в другом конце импровизированной дорожки, появился капитан Моллет. Он стоял, вглядываясь в небо, будто действительно озабоченный составлением прогноза погоды на день. Затем, быстро оглядев линию палаток своей роты и увидев сержанта Робинсона и капрала Тозера, подозвал их к себе взмахом стека. Берн вернулся в палатку и присел рядом с Шэмом. Его рассказ о разговоре с Эбботом вызвал вспышку интереса, хотя особо удивляться было нечему, поскольку боевая мощь всего батальона теперь едва ли превышала мощь одной роты. Пора было сниматься с передовой и пополняться, чтобы затем быть снова брошенными на передний край. И только. Разве что упоминание о пополнении вызвало некоторые эмоции. Берну стало немного жаль этих молодых, хотя какой-то злобный бесенок внутри со злорадством разжигал естественное чувство неприязни к новичкам. Пополнение, прибывшее под вечер накануне атаки, составляли люди, набранные по схеме Дерби[11 - В 1915 году вступили в силу новые правила набора рекрутов, предложенные Эдвардом Стенли, 17-м графом Дерби.]. Для батальона это было первое пополнение из таких рекрутов, так что сразу возникали большие сомнения по поводу их боевого духа и опыта. Прежде всего встал вопрос: распределить их по разным ротам сразу, накануне наступления, или же пока оставить их в одной команде, а потом заняться распределением без суеты и спешки. Командир, конечно, предпочел бы опираться на опытных, проверенных в боях бойцов, пусть их было и немного, и такое решение было вполне резонным. Но при этом пострадали сами новички. Здесь они были чужаками, никого не знали и, будучи лишь недавно собраны вместе, не имели ни времени, ни возможности составить полноценную боевую единицу. Тридцать часов в жаркой духоте, набитые в вагоны, как сельди в бочку, а затем длинный пеший переход от железнодорожного вокзала Маркура их полностью вымотали. Не привыкшие к скудному пайку, они еще только приспосабливались к норме питания. Кроме того, их необходимо было чем-то занять, а следовательно, их ожидала самая тупая и бессмысленная работа, которую смогут придумать для их же блага имевшие и даже не имевшие на это полномочий. Над ними издевались по всякому поводу, мучили мелкими придирками, им приходилось быть на побегушках у любого каптерщика. Все это, конечно, было в лучших традициях британской армии. Но, поболтавшись в какой-нибудь роте обеспечения какого-то тренировочного лагеря в родной Англии, потеревшись рядом с несколько устаревшими героями битвы при Монсе[12 - Город, ставший ареной первого сражения британской армии во время Первой мировой войны, 23–24 августа 1914 года.], они уже считали себя немного ветеранами и были выбиты из колеи, снова оказавшись на уровне новобранцев. В конце концов, припомнил Берн, и ему пришлось хлебнуть лиха, когда он пришел с пополнением. Но он тогда с ходу попал в дело, и в этом была разница. Вскоре эти ребята отхватят свою долю коллективного опыта и станут неотличимы от остальных.

В палатку вернулся капрал Тозер.

– Построение в одиннадцать! Отправляемся на отдых.

Напыщенности в нем было немного больше, чем обычно, и этот излишек не ускользнул от внимания Берна.

– Еще одну лычку отхватили, а, капрал? – поинтересовался он.

– Ты за мои лычки не волнуйся! – ответил тот. – Ты, сука, волнуйся, как бы тебе чего не обломилось.

Глава III

А ваш англичанин такой мастер пить?
Он вам датчанина с легкостью перепьет насмерть;
он вам, не вспотев, повалит немца;
он вам голландца доведет до рвоты раньше,
чем ему нальют другую кружку.

    У. Шекспир[13 - Шекспир У. Отелло. – Акт 4, сцена 6 / Пер. М. Лозинского.]

После обеда они переместились на пару миль в тыл, к другому лагерю в Песчаных карьерах, где они встретились, наконец, с долгожданным, бесценным пополнением, так и не дошедшим до передовой. Несмотря на то что новобранцы прибыли в лагерь раньше возвращавшихся с передовой, никакой выгоды это не давало. Палатки для них не были приготовлены, так что им пришлось, разбившись попарно, сооружать себе жилища из двух плащ-палаток, скрепленных между собой шнуром, продетым в петли, и получившееся полотнище вывешивать на горизонтальной слеге, закрепленной на двух вертикальных стойках. Однако и с этим было непросто, поскольку шнуров и кольев не хватало. В новом лагере было повеселее, народ оживился, солдаты, побывавшие в деле, приходили в себя. Перемена начала происходить с ними сразу после построения и переклички. Они снова были вместе, могли обсуждать пережитое и делиться впечатлениями, приобретая коллективный опыт. Теперь каждый из них уже не пытался замкнуться в себе, зациклившись на своем. Вместе они осознали, что пережитое уходит в прошлое, откуда уже не будет возврата. Переход до лагеря у Песчаных карьеров ознаменовал собой начало нового этапа.

Они продвигались по склону холма; внизу был виден Альбер[14 - Альбер – город на севере Франции, регион О-де-Франс, департамент Сомма на берегу реки Анкр.] и наклонившийся позолоченный шпиль собора Святой Девы, в неустойчивом равновесии нависший над разрушенным городом, словно карающий меч. Тучи, похожие на груды колотого мрамора, обещали бурю, в открывающихся далях широкой равнины уже видны были занавеси дождя, плывущие в солнечных лучах. Из лощины медленно, как бы толчками, выплыл похожий на колбасу дирижабль наблюдения, утолщенный с одного конца маленькими баллонетами[15 - Небольшой внутренний газонепроницаемый отсек, находящийся между газовой и внешней оболочкой дирижабля, предназначен для регулирования высоты.]. Он завис в воздухе, покачиваясь, словно буй, тяжело осевший в волнах прилива. Высоко над ним закружились серебристые блестки, мелькнув, снова пропали. Время от времени одна из них отделялась от группы и уходила, оставляя за собой небольшой шлейф пара. Солдаты лениво следили за дирижаблем, поскольку в его отношении сохранялась возможность развития ситуации: попавший снаряд или атака вражеской авиации могли поджечь его, и тогда его пассажирам пришлось бы прыгать, и тогда опять же возникал вариант, что их парашюты не раскроются. Однако дирижабль продолжал невозмутимо парить в воздухе, чем вызывал легкое разочарование. Тем не менее аэроплан все же нет-нет да и появлялся полюбопытствовать, чем это там занимаются люди. Тогда неожиданно, чудесным, казалось, образом, в непосредственной близости от него появлялись легкие облачка белого дыма, а он еще какое-то время высокомерно не обращал на них внимания, потом отворачивал в сторону, вероятно удовлетворившись результатами своего обследования. В этой части горизонта не было ничего волнующего воображение, разве что пилоту и его наблюдателю удавалось что-нибудь углядеть.

– У этих козлов работенка не пыльная, – проговорил малыш Мартлоу с завистью. – Летай себе над линией фронта, глазей на старину Фрица, а как шрапнель начнет к тебе прилетать, быстренько чухай домой. Тут сильно не запаришься.

Он развалился рядом с Шэмом и Берном, с которыми в последнее время сильно сблизился. Не имея настоящих друзей, он был другом для всех. Этот полный смелости, наглости и задорного веселья парень бодро и успешно продвигался сквозь беды и опасности окружающего мира. В данный момент с ним перебрасывался фразами Шэм, а Берн был поглощен совершенно иными заботами и, казалось, был крайне заинтересован перемещениями полкового штаб-сержанта[16 - Самое высокое неофицерское звание в британской армии. Полковой штаб-сержант, или уоррант-офицер 1-го класса, является помощником командира батальона или полка и отвечает за дисциплину и подготовку порядка 650 солдат.] Хоупа в противоположном конце лагеря.

Его интерес был вызван многими причинами. На построении выяснилось, что в роте осталось всего тридцать три человека, хотя еще можно было надеяться, что многие из отсутствующих не получили серьезных ранений. Берн знал по имени всего нескольких солдат из других отделений, и даже среди этих известных ему людей было двое – Касвел и Орджи, – о которых он мог с уверенностью сказать, что видел их ранеными. Это было уже на последнем этапе атаки возле станции, когда им пришлось залечь под пулеметным огнем. Они отползли в укрытие, где санитар оказал им первую помощь. Касвел получил пулю в верхнюю часть грудной клетки, а Орджи – в щеку, так что пуля выбила ему несколько зубов и сломала нижнюю челюсть. Кто-то был ранен осколками снарядов еще до того, как они поднялись в атаку. Один из них, Бриджнорт, был только слегка задет и позднее тоже шел с ними в атаку, но потом его снова зацепило, и он ушел в тыл с кем-то из ходячих раненых.

Подсчетом потерь роты они занялись на построении, и это была долгая история. Поочередно выкликивались фамилии, и по большей части никаких подробностей известно не было. Если же находился очевидец, который мог сообщить хоть какие-то подробности судьбы названного человека, его имя на мгновение фокусировало на себе внимание, но и это осознание потери тут же растворялось в прошлом.

Рядом с Берном стоял здоровенный амбал, портовый грузчик из Ливерпуля. Этот парень по имени Пайк был настоящий кокни[17 - Житель лондонских трущоб.] – снаружи грубый, битый жизнью, тертый калач, а внутри добряк с золотым сердцем.

– Редмейн, – выкликнули следующего, и, поскольку никто не отозвался, имя повторили. – Кто-нибудь видел, что сталось с Редмейном?

– Да, сэр, – угрюмо и зло отозвался Пайк. – Убит он, сэр! Погиб, сучий потрох.

– Уверены в этом, Пайк? – негромко, но с нажимом спросил капитан Моллет. – Я имею в виду, вы уверены, что человек, которого вы видели, был именно Редмейном?

– Я видел его, сэр. Видел, как его разорвало к чертовой матери, – ответил Пайк с беспощадной прямолинейностью. – Он был мне приятелем, сэр. И я видел, как его разнесло в куски ко всем чертям. Это еще до того, как мы заняли их первую линию обороны.

Вместо штаб-сержанта Гласспола, серьезно раненного вскоре после того, как Берн видел его в окопах на немецкой передовой, перекличку проводил сержант Робинсон. Задав еще несколько вопросов, сержант перешел к следующей фамилии:

– Ридаут!

Даже толком не слыша ответов, люди все равно вытягивали шеи, стараясь рассмотреть отвечавшего, а заодно и офицеров, задающих вопросы. Подробности били наотмашь, но люди изо всех сил старались скрыть свои чувства. Но даже за этой сдержанностью угадывалось крайнее напряжение, как в палатке при рассказе Притчарда о том, как погиб Сваль. И лишь после того, как был пройден весь список и названы все фамилии, был задан вопрос, не знает ли кто о судьбе мистера Уаткинса и мистера Холидэя.

Из всех находившихся в строю Берн, похоже, был единственным, кому пришлось видеть мистера Холидэя после того, как его ранили, и капитан Моллет желал знать все подробности. Берн, как и всякий, кому доводилось общаться с капитаном Моллетом, от души восхищался этим синеглазым красавцем со слегка вьющимися волосами. В свои двадцать четыре года он еще сохранял оптимизм и душевное здоровье. Своим ростом в шесть футов и четыре дюйма он выделялся на фоне толпы. Атлетическое телосложение, грациозная мощь движений и даже манера речи свидетельствовали об огромной внутренней силе, и можно было только догадываться, какого труда ему стоит сдерживать в себе эту разрушительную энергию. Возможно, лишь в бою он давал волю своему неукротимому нраву. Это не означало, что в нем вовсе не было страха, не бывает людей, начисто лишенных этого чувства, поскольку страх как одна из обязательных составляющих присутствует во всех человеческих поступках. Просто он получал удовольствие, бросая вызов. А может ли удовольствие быть полным, если в нем отсутствует острота? Перед самым началом атаки он вылез из траншеи и пошел вдоль бруствера, не столько чтобы воодушевить людей, сколько дразня их. А когда вечером они вернулись на исходную позицию, он обнаружил, что забыл свой стек, и вернулся за ним в захваченные траншеи. Ничего нарочитого не было в двух этих поступках, они были чисто спонтанными. Он не пошел бы в атаку с охотничьим рожком и не стал бы финтить футбольным мячом на нейтральной полосе. Возможно, в нем существовала определенная доля романтической бесшабашности, но все его поступки были полной импровизацией без тени показухи. И похоже, по сравнению с другими ему досталась более солидная доля удачи и везенья.

Берн, конечно же, сильно переживал за мистера Холлидэя. А переживая, он становился раздражительным и нетерпимым, и не то чтобы по отношению к кому-то конкретному, а ко всему свету и к законам природы. Мистер Уаткинс был убит наповал, и к этому нечего было добавить, кроме того, что он был одним из многих хороших ребят. Сожалели о нем не формально, а пронзительно и глубоко, хотя никто и не зацикливался на этом. В отношении мистера Холлидэя было по-другому. В первый раз Берн видел его легко раненым в руку, а позже видел раненым в колено. Возможно, кость была сломана. Это было на передней линии немецких окопов, там он и оставался, в относительной безопасности, вместе с другими ранеными, помогавшими друг другу. С этого момента о нем никто ничего не знал, и с перевязочного пункта не было никаких сведений. Более того, офицер медицинской службы, проработав целый день, при первой возможности исследовал большую часть местности, чтобы убедиться, насколько это было возможно, что там не осталось раненых. Однако сохранялся шанс, что ночь и изрытая воронками местность не выдали всех своих секретов. Так или иначе, но участь мистера Холлидэя оставалась загадкой, так что в конце концов капитан Моллет остановил дальнейшее расследование. Он резко оборвал Берна и с полушутливой заботой поинтересовался о его собственном состоянии. После этого людей распустили, а капитан побрел в сторону канцелярии с озабоченным и усталым видом.

Немного позже капитан Моллет повстречал капрала Тозера и задал ему немало вопросов относительно Берна, а еще позже капрал встретил полкового штаб-сержанта, и он также расспросил о Берне, а после добавил, что желает видеть его, как только они переберутся в лагерь у Песчаных карьеров. Капрал Тозер, убедившись, что две независимые линии интереса сходятся на столь малозначительной персоне, как Берн, пришел к заключению, что тот вскоре получит лычку. Об этом он ему и сказал во время совместного перекура после обеда, а еще дал полный отчет о разговорах. У Берна не было амбиций становиться младшим капралом без денежной прибавки, он предпочитал не выпячиваться званием. Теперь он жалел, что, отправляясь за море, снял эмблему со скрещенными винтовками, ведь если бы мистер Мэнсон увидел ее на его рукаве, то отправил бы его в отделение снайперов, а жизнь снайпера, несмотря на все неприятности и опасности, сулит уединение и некоторую неприметность. Притязания Берна показались капралу Тозеру излишними, и потому он дал ему добрый совет, который Берн счел преждевременным. Их диалог ненадолго сошел на нет, но вскоре капрал Тозер заговорил снова.

– Капитан Моллет сегодня не в духе, – сказал он. – Ему пришлось временно принять на себя обязанности адъютанта, так что их хорошим отношениям со взводными офицерами пришел конец. И с гулькин хрен не останется, уж ты мне поверь. И потом, есть еще одна штука, эта старая сука штаб-сержант из ротной канцелярии. Будь у него хоть полшанса воткнуть шило в задницу полковому штаб-сержанту, он не промахнется, давно точит залупу. Шаришь? Ну а как тебе наш капитан Моллет? Не, я ничего против него не имею. Он понимает разницу между хорошими и плохими ребятами, лучшего офицера и не пожелаешь. Да только он едва ли знает, какими уебками могут быть самые уебищные из наших уебков. И как начнешь про такое думать, сразу видишь, что у капитана Моллета понятия не больше, чем у первоклашки.

– Да все у него нормально, – спокойно ответил Берн. – По-любому будет гнуть свою линию.

– А будет он гнуть свою линию с ротными офицерами? Да уж, он будет; и такая херня из-за этого заварится! Ведь майор-то сам только на временной должности. А на че похож человек, если он на временной должности, а хочет сделать ее постоянной? И чего б это гвардейцам не порадовать этого пидора. Возьми капрала, пришедшего из первого батальона, или из второго, как я, и спроси, что он думает об этой чертовой банде, а? Ну что может быть хуже офицера из другого полка, который командует твоим батальоном. Все у него через жопу. Он уже запросил Бригаду, чтобы ему прислали компетентного офицера, который бы исполнял обязанности адъютанта. Капитану Моллету такая должность на хуй не нужна, но он все равно не хочет, чтобы в бригаде думали, что он не способен на большее, чем просто быть хорошим ротным. Так ведь? А ротный штаб-сержант[18 - После нескольких лет службы в звании сержанта обычно следует повышение до штаб-сержанта. Он играет главную роль в управлении воинским формированием численностью до 120 человек, может также командовать взводом.] хочет оставаться в сторонке, чтобы тот сам со всем разбирался. Он только о дембеле думает и пытается отработать свой билет домой. А тут тебе полковой штаб-сержант.