Медвежий угол

– Фак оф, Зак, – пробормотал Амат.

– Сори, сори, просто ты с первого класса за ней таскаешься, и первые восемь лет я был очень деликатным, поэтому сейчас имею право немного поржать, – сказал Зак.

Амат подошел к своему шкафчику, сердце в груди было тяжелое, как свинец. Он любил эту девушку больше, чем свои коньки.

8

Это только игра. От нее зависят лишь мелкие, незначительные, незаметные вещи. Например, что тебя признают. Заметят. Незаметные вещи, сущие пустяки, смех, да и только. Просто одного она делает звездой, а остальных оставляет в наблюдателях. Просто наделяет властью и проводит границы.

Просто.

Давид вошел в ледовый дворец и направился прямиком к себе в кабинет – самое крошечное помещение в конце коридора. Закрыв за собой дверь, он включил компьютер и стал изучать видео со вчерашнего матча противника. Потрясающая команда, безупречно отлаженный механизм, если перебрать всех игроков, то только Кевин может с ними сравниться. Чтобы у команды Бьорнстада появился хоть маленький шанс, им понадобится исключительное вливание, но Давид знает, что шанс этот у них есть: каждый из его игроков жизнь на площадке отдаст, если потребуется. Но Давида мутит не поэтому. Кое-чего им все-таки не хватает. Скорости.

Долгие годы игроками первого звена были Кевин, Беньи и парень по имени Вильям Лит. Кевин – гений, Беньи – воин. Но Вильям Лит очень медленный. Крупный и сильный игрок, который неплохо пасует. В игре с более слабой командой Давид нашел для него несколько тактических решений, чтобы прикрыть его недостатки, но команда, с которой они будут играть завтра, достаточно сильная, чтобы запереть Кевина, если только не найдется кто-то настолько шустрый, чтобы расчистить ему пространство.

Давид потер виски. Посмотрел на свое отражение в мониторе – кудрявая рыжая шевелюра и усталый взгляд. Он встал и пошел в туалет. Его снова вырвало.

В кабинете побольше, через два от Давида, за своим компьютером сидел Суне. Он снова и снова прокручивал то же видео, что и Давид. Было время, когда эти двое видели ситуацию на льду одинаково и во всем были единодушны. Но прошли годы, Давид повзрослел, и у него появились свои амбиции, а Суне постарел и стал упрямым. Теперь они спорят по любому поводу. Давид – за то, чтобы разрешить драки на льду, «потому что травм будет меньше, если игроки будут знать, что потом их ждет взбучка за грязную игру», а Суне на это возражает: «Это все равно что думать, будто аварий на дороге будет меньше, если запретить страхование, потому что тогда люди будут больше беречь свои автомобили». Когда Давид говорит, что надо увеличить нагрузки, Суне вспоминает про то, что качество важнее количества. Когда Давид говорит: «Вверх», Суне в ответ кричит: «Вниз!» Когда другие спортивные объединения выдвигают предложение не вести счет голам и очкам, а также не делать таблицы успеваемости в детских хоккейных командах до двенадцати лет, Суне находит это «разумным», а Давид называет коммунизмом. Давид хочет, чтобы Суне просто позволил ему делать его работу, а Суне считает, что Давид не понимает, в чем суть его работы. Они превратились в двух солдат, которые окопались так глубоко, что давно уже не видят друг друга.

Суне откинулся на спинку кресла и потер глаза. Он вздохнул, и кресло скрипнуло под его тяжестью. Объяснить бы Давиду, до чего одинок тренер основной команды и какой безмерно тяжелый груз ответственности лежит у него на плечах. Что надо постоянно быть готовым поднять взгляд, соответствовать, меняться. Но Давид еще слишком молодой и задиристый, он не готов слушать и не хочет ничего понимать.

Суне зажмурился и выругался на самого себя. Кто он такой? Чем он лучше Давида? Одна из самых трудных штук, когда стареешь, – признать ошибки, которые уже слишком поздно исправить. Ведь когда ты обладаешь властью над людскими судьбами, самое страшное – ошибиться.

Суне всегда был противником перевода младших игроков в более взрослые команды. Старик непреложно следовал принципу, что ребенок лучше развивается среди сверстников, и если дать ему шанс раньше, чем полагается, то талант можно загубить. Но сейчас, сидя в одиночестве перед компьютером у себя в кабинете, он смотрел то же самое видео и видел то, что никто, кроме Давида, не понимал: если юниорам не добавить скорости, завтра они пропали.

Теперь даже Суне спрашивал самого себя: чего стоят принципы, если ты не победил?

Бьорнстад – городок достаточно маленький, чтобы почти все его жители друг друга знали, но довольно большой, чтобы среди этих жителей были и такие, кого никто не замечает. Роббану Хольтсу было за сорок; он почесал бороду, в которой уже появились седые волосы, и плотнее запахнул ворот армейской куртки. Когда в это время года с озера дует ветер, кажется, будто лицо тебе царапают призраки. Роббан шел по другой стороне улицы, делая вид, что спешит куда-то по важному делу. И твердил самому себе: никто из прохожих не понимает, что он просто-напросто ждет, когда откроется «Шкура».

Вдалеке виднелась крыша ледового дворца. С тех пор как команда юниоров выиграла четвертьфинал, Роббан, как и все остальные, только и говорил что о завтрашнем матче. Правда, после того как фабрика вышвырнула его и еще девятерых человек, говорить ему стало особо не с кем. Возможно, его истории и раньше мало кого интересовали, но понял он это только сейчас.

Роббан посмотрел на часы. До открытия «Шкуры» еще порядочно. Он сделал вид, что ему нет до этого дела. Перед тем как войти в супермаркет, сунул руки в карманы, чтобы никто не увидел, как они дрожат. Наполнил корзину продуктами, которые были ему не нужны и на которые не было денег, а потом вдруг прихватил банку слабоалкогольного пива[1 - В Швеции действует государственная монополия на алкоголь, его можно приобрести лишь в специальных магазинах. В супермаркетах продается только слабоалкогольное пиво. – Здесь и далее прим. пер.], будто это был сиюминутный порыв. «А, вы про это? Ну да, пусть будет в холодильнике на всякий случай». Роббан заглянул в скобяную лавку и попросил разрешения сходить в туалет. Там он осушил банку. Выйдя из туалета, как ни в чем не бывало поболтал с продавцом и купил несколько очень необычных шурупов, совершенно необходимых для его несуществующей мебели. Затем двинулся обратно по улице, глядя на крышу ледового дворца. Когда-то он, Роббан Хольтс, был его королем. Когда-то его талант ценили выше, чем сейчас ценят Кевина Эрдаля. Когда-то он был покруче Петера Андерсона.

Петер развернулся на парковке, выехал на дорогу, забарабанил пальцами по рулю. Оставив детей, он снова ощутил собственный пульс. Это просто матч команды юниоров. Всего-навсего матч. Не больше. Он повторял это, как мантру, но волнение только росло. Легкие точно втягивали кислород через глазницы. Хоккей – спорт простой: если воля к победе сильнее, чем страх проиграть, значит, у тебя есть шанс. Тот, кто боится, не выиграет никогда.

Юниоры, думал Петер, еще слишком молоды, чтобы бояться, слишком наивны, чтобы понимать, что стоит на кону. В хоккее нет полутонов: или небеса, или преисподняя. Те, кто сидит на трибуне, видят на льду либо гения, либо бездарность, третьего не дано. Офсайд не вызывает сомнений, либо он есть, либо нет, как и силовой прием – либо сработан чисто, либо заслуживает пожизненной дисквалификации. Когда Петеру было двадцать лет и он, на тот момент капитан команды, вернулся в Бьорнстад, почти выиграв финал высшей лиги страны, отец крикнул ему с кухни: «Почти? Нельзя, черт побери, почти ступить в лодку. Ты или в лодке, или в воде. А когда все остальные барахтаются в воде, то ни одна сволочь не заметит, что ты оказался там в последнюю очередь».

Когда Петер подписал контракт с НХЛ и собирался уехать в Канаду, отец сказал ему, чтобы «не думал, будто он что-то из себя представляет». Возможно, старик не хотел выражаться так резко, просто имел в виду, что для достижения цели нужны смирение и упорный труд. А может быть, алкоголь заточил слова острее, чем было надо. Да и Петер, наверное, не собирался хлопать дверью так громко. Теперь это не имело значения. Молодой хоккеист молча покинул родной город, а когда вернулся, для слов было уже слишком поздно. Могильному камню в глаза не заглянешь и прощения у него не попросишь.

Петер помнил, как он одиноко бродил по улочкам своего детства, а люди, которых он знал с рождения, смотрели на него как чужие. Как они внезапно замолкали, стоило ему войти. Поначалу он в ужасе смотрел на часы, потому что думал, будто опоздал на встречу. И какое это было облегчение, когда они стали видеть в нем не звезду, а спортивного директора. Клуб продолжал терять рейтинг, и, когда люди стали говорить Петеру прямым текстом, что они о нем думают, он познакомился с той частью себя, которой хотелось, чтобы его все-таки воспринимали как звезду. В хоккее полутонов нет.

Так почему же он тогда не бросил хоккей? Да потому, что никогда не видел другого пути. Многие с трудом вспоминают, за что полюбили эту игру, но для Петера все просто. С самого первого мгновения, когда он оказался на льду, он без памяти полюбил тишину. Вся остальная жизнь за пределами ледового дворца, холод и мрак, больная мать и вечно пьяный отец – все это исчезало и замолкало, когда Петер выходил на лед. В тот первый раз ему было всего четыре года, но хоккей сразу дал понять, что потребует от него полной сосредоточенности. За это Петер его и любил. И любит по сей день.

Ровесник Петера, который, впрочем, выглядит лет на пятнадцать старше, смотрел, как мимо едет его автомобиль. Он плотнее запахнул ворот армейской куртки и почесал бороду. Когда им было семнадцать, лишь один человек во всем городе считал Петера более одаренным, чем Роббан. «Талант – дело тонкое: если выпустить в воздух два шарика, то дороже будет не тот, который быстрее летит, а тот, у которого веревочка длиннее», – говаривал старикан Суне. И он, ясное дело, оказался прав. Спонсоры и правление заставили его перевести Роббана в основную команду, хотя Суне настаивал на том, что мальчишка для этого еще не созрел. В итоге Роббан пострадал от силового приема, получил травму и заработал страх на весь оставшийся сезон. Он старался поскорее отбить шайбу, лишь бы избежать прямых столкновений. Когда болельщики впервые освистали его, Роббан пришел домой и заплакал. Во второй раз он пришел домой и выпил.

В восемнадцать лет он был хуже, чем в семнадцать, а Петер тем временем стал таким игроком, какого Бьорнстад на своем веку не видал. И когда у него появился шанс попасть в основную команду, он уже был готов. Роббан чувствовал себя на льду все так же неуверенно, а Петера было ничем не испугать. Он перешел в НХЛ в тот же год, когда Роббан начал работать на фабрике. В хоккее не бывает «почти». Мечты одного сбылись, а другому приходится топтать снег в ожидании, пока откроется бар.

Всего лишь один пролет, пять ступенек вниз. Оттуда не видно крыши ледового дворца.

Суне услышал, как Давид выходит из своего кабинета. Дождавшись, пока хлопнет дверь в туалет, старик написал на желтом клочке бумаги четыре слова. Войдя в кабинет Давида, он приклеил клочок на монитор. Суне не верил в Бога, но в тот момент он обратился ко всем высшим силам, какие знал, моля, чтобы это не стало ошибкой. Чтобы эти четыре слова не разрушили мальчику жизнь.

На секунду ему захотелось дождаться Давида, посмотреть ему в глаза и сказать правду: «Надеюсь, ты никогда не перестанешь ругаться, Давид. Никогда не прекратишь посылать нас к черту. Только так ты сможешь стать лучшим». Но он вернулся в свой кабинет и закрыл дверь. Спорт делает мужчину непростым человеком: слишком гордым, чтобы признать свои ошибки, но достаточно покорным, чтобы ставить клуб на первое место.

Вернувшись из туалета, Давид прочитал четыре слова на желтом клочке бумаги: «Амат. Детская команда. Быстро!!!»

Это просто игра. Она просто меняет жизнь.

9

Бывают дни, когда мы, взрослые, чувствуем, что колодец наш пересох. Мы перестаем понимать, за что всю жизнь так яростно сражались. Оказавшись заживо погребенными под заботами повседневности, думаем, сколько еще протянем. Удивительно, что протянуть так можно гораздо дольше, чем нам кажется. Ужасно, что мы не знаем, сколько именно.

Пока вся семья спит, Мира ходит по дому и всех пересчитывает. Так делала ее мама, она пересчитывала детей – Миру и ее пятерых братьев и сестер. Мама не понимала, как можно иметь детей и все время их не пересчитывать, как можно не бояться каждую секунду их потерять. «Раз, два, три, четыре, пять, шесть», – Мира слышала, как она ходит по дому и шепчет, а дети лежали с закрытыми глазами, и каждый из них чувствовал себя под надежной защитой, окруженный вниманием и заботой. Это одно из самых прекрасных детских воспоминаний Миры.

Она выехала за пределы крошечного Бьорнстада и, оставив за спиной лес, приблизилась к большому городу. Для нормальной ежедневной поездки на работу это несусветная даль, но Мира ощущает дорогу как одно мгновение, поскольку фактически успевает пересечь всю Вселенную. Этот большой город в океаны раз меньше столицы, в которой она родилась, и все же тут совсем иной мир, чем тот, что остался за лесом. Он больше. В нем есть коллеги – для стимула и споров о литературе, искусстве и политике, есть достойные противники, с которыми интересно сражаться.

Люди часто удивляются, что Мира, которая не понимает хоккея, вышла за хоккеиста, но это не совсем так: не понимает она тренировок. А как раз в матчах видит логику. Адреналин, жажда на грани ужаса ринуться в пропасть, чтобы взлететь или рухнуть в тартарары, – это Мире понятно. Нечто подобное она испытывает в зале суда и комнате для допросов, юриспруденция – та же игра, правила, правда, другие, но все точно так же зависит от того, есть в тебе азарт или нет. Как говорят в Бьорнстаде, сидит ли в тебе медведь.

Возможно, поэтому Мира, которая до девятнадцати лет никогда не жила в городе с населением меньше миллиона, несмотря ни на что смогла построить свою жизнь среди лесного народца. Она понимает их страсть к борьбе и разделяет ее. Она знает, что самое веселое в битве за успех – то, что она не кончается никогда. Одному богу известно, какими силами Мира одолела учебу на юридическом факультете среди детей богатых родителей, которым никогда не приходилось по вечерам мыть посуду в семейном ресторанчике. Ты всегда будешь бояться упасть с вершины, потому что, зажмурившись, по-прежнему чувствуешь напряжение в мышцах и боль от каждого шага по дороге наверх.

Живот у Петера заболел еще до того, как он вошел в кабинет генерального директора. Там царил беспорядок, повсюду старые фотографии и кубки, на столе в углу несколько дорогих бутылок, клюшки для гольфа и приоткрытый шкаф, в котором виднелись запасные костюмы и чистые рубашки. Они явно были нелишними: директор сидел за письменным столом и поедал бутерброд, производя примерно такие же последствия, как если бы овчарка попыталась сожрать воздушный шарик, наполненный майонезом. Петер с трудом удержался, чтобы не вытереть салфеткой стол и самого директора – по крайней мере, последнего он точно не тронул.

– Будь другом, закрой дверь, – чавкая, попросил директор.

Петер глубоко вздохнул, чувствуя, как кишки завязываются узлом. В городе его считают наивным дурачком, не понимающим, к чему все идет. Но он всегда надеялся на лучшее. А теперь перестал. И закрыл дверь.

– Тренером основной команды будет Давид, – сообщил директор голосом ведущего из видеоролика о том, как нарушить все правила дипломатии.

Петер грустно кивнул. Директор стряхнул крошки с галстука.

– Все знают, что вы с Суне очень близки… – сказал он извиняющимся тоном.

Петер промолчал. Директор вытер руки о брюки.

– Ну что с тобой такое, черт побери, можно подумать, я продал твоего щенка китайскому ресторану. Интересы клуба на первом месте!

Петер смотрел в пол. Он один из игроков большой команды, так он себя всегда воспринимал. Основа всего – понимать свою роль и ее границы. Сегодня ему придется повторить это самому себе еще много раз, чтобы разум совладал с сердцем. Именно Суне уговорил его стать спортивным директором, дверь его кабинета всегда была открыта для Петера.

– При всем уважении: вы знаете, что я это решение не одобряю. Думаю, Давид пока не готов, – тихо сказал Петер.

Он не смотрел в глаза шефу, взгляд его блуждал по стенам, как будто что-то искал, хотя на самом деле Петер всегда избегал смотреть в глаза в сомнительных ситуациях. Мира говорит, что в любом мало-мальском конфликте он стреляет по невидимым глиняным голубям. Сообщая продавцу в магазине, что тот недодал ему сдачи, Петер чувствует холодный пот и отчаянное желание забиться в угол и не дышать. За спиной у директора на стене висели дипломы и вымпелы, на одном из них, выцветшем и потрепанном, было написано: «Культура. Равноправие. Солидарность». Петеру хотелось спросить шефа, какова цена этим словам, раз они собираются вышвырнуть из клуба человека, который его построил. Но он промолчал. Директор всплеснул руками.

– Мы знаем, что у Давида жесткий подход, но он дает результаты. Спонсоры сделали крупные инвестиции… Черт побери, Петер, они спасли нас от банкротства! В кои-то веки у нас есть шанс построить что-то новое, используя собственные продукты – а именно юниоров.

Петер поднял взгляд и раздраженно процедил сквозь зубы:

– Мы не производим продукты. Не штампуем гвозди. Мы воспитываем людей. Парни сделаны из плоти и крови, речь идет о не бизнес-плане и прибыли. Работа с детьми – это не фабрика, как бы этого ни хотелось некоторым спонсорам…

На последних словах он прикусил губу. Директор почесал в бороде. Они оба измотаны, и тот и другой. Петер снова уставился в пол.