Моя жизнь и любовь. Книга 2

– Эти наши пролюзии[130 - Пролюзия – предварительная попытка, проба сил.], бесспорно, интересны. Но они не ведут ни к какой цели.

– Самосовершенствование – лучшая цель, – ответил я. – Но я на дух не переношу ваше словечко «пролюзия». По сути оно верное, однако слишком педантичное.

– Точное слово редко бывает педантичным, – парировал Вершойл. – Почему не «пролог», а «подготовительное упражнение»?

– Не знаю. Но я хочу, чтобы люди меня понимали. Ваша «пролюзия» – какая-то заумь!

Вершойл пожал широкими плечами в явном несогласии.

В те дни именно он впервые познакомил меня с современной английской поэзией и с рядом ныне живущих английских поэтов, в частности, с доктором Уэстлендом Марстоном[131 - Джон Уэстленд Марстон (1819—1890) – английский драматург викторианской эпохи.] и его слепым сыном Филиппом. Они жили на Юстон-роуд и, хотя теперь были бедны, прежде, по-видимому, жили в достатке и дружили со всеми известными литераторами.

Вершойл сказал мне, что у Филиппа Марстона была самая несчастная жизнь. Он был помолвлен с очень хорошенькой девушкой, Мэри Несбит. Она была родной младшей сестрой детской писательницы Эдит Несбит[132 - Эдит Несбит (1858—1924) – писательница, одна из основательней Фабианского общества, предтечи лейбористской партии Великобритании.], супруги Губерта Бланда[133 - Губерт Бланд (1855—1914) – журналист и писатель, один из основателей Фабианского общества. Прослыл чуть ли не самым распутным журналистом в истории Великобритании.]. Однажды утром Мэри ушла в спальню, чтобы вздремнуть. Родные нашли ее в постели мертвой. Шок от случавшегося чуть не убил беднягу Филиппа.

Пару лет спустя его лучший друг Оливер Мэдокс Браун[134 - Оливер Мэдокс Браун (1855—1874) – поэт, рано умерший от заражения крови.] умер почти так же внезапно. Три или четыре года спустя его сестра Сесили, которая была вполне здорова накануне, утром была найдена мертвой в своей постели. Другая его сестра, Элеонора, умерла в следующем, 1879 году, а его самый близкий друг и коллега – поэт Артур О'Шонесси[135 - Артур Уильям Эдгар О?Шонесси (14 марта 1844 – 30 января 1881) – британский поэт и герпетолог.] – примерно два года спустя. А в 1882 году Джеймс Томсон[136 - Джеймс Томсон (1834—1882) – английский поэт.], автор «Города страшной ночи», был схвачен с припадком безумия в доме Филиппа и доставлен в больницу, чтобы умереть там. В том же году его кумир и друг Россетти[137 - Данте Габриэль Россетти (1828—1882) – английский поэт, переводчик, живописец и график; один из основателей Братства прерафаэлитов; объект всеобщего поклонения и подражания для британской молодёжи.] умер в Бирчингтоне…

Казалось, что судьба выбрала Марстона-младшего для наказания, и поэтому меня охватил страх, поскольку несчастье часто преследует одаренных смертных, в то время как удача избегает их. Филипп Марстон был хорош собой, с тонким лбом и каштановыми волосами; его глаза казались вполне здоровыми и очень выразительными. Не знаю почему, но я почти сразу согласился с оценкой Вершойла, что Фил Марстон был одним из самых милых и бескорыстных людей. Мы провели вместе весь день, и перед отъездом Филипп попросил меня приезжать, когда пожелаю.

Через день или два я позвонил ему, и мы провели несколько часов за дружеской беседой. Филипп признался, что привязался ко мне, потому что я был почти так же безнадежен, как и он.

– Вершойл, – продолжал Марстон-младший, – озадачивает меня своим христианским фанатизмом. Я не верю в Бога и не могу понять, как кто-то может сохранять какую-либо веру в бессмертие души, какой бы слабой она ни была. И я чувствую, что вы согласны со мной. Впереди у каждого вечная ночь! – Он склонил голову и сказал с невыразимой печалью: – Умереть! Всё кончено, как говорит Браунинг. Для живущих тоже нет никакой надежды, никакой.

– Вот в этом я как раз и не уверен, – перебил я. – На мой взгляд, мудрейшие из людей всегда самые добрые. Из этого факта я черпаю надежду, что в будущем, мало-помалу, мы, смертные, сможем достичь любящей доброты к каждому рожденному, и таким путем превратим земную юдоль в благоуханный путь истинных наслаждений.

– Чем слаще вы сотворите этот путь, – возразил он, – тем горше будет покинуть этот мир.

– Вы уверены? – спросил я. – Конечно, преисполненные любви к жизни, мы сможет принять смерть так же, как сейчас выходим из-за стола после сытного чревоугодия. Милая Эми Леви[138 - Эми Джудит Леви (1861—1889) – британская эссеистка, поэтесса и романистка. Покончила с собой по причине депрессии.] прекрасно выразила эту мысль, хотя сама она была так же безнадежна, как и вы:

…

Тайна нашего бытия, кто может ее открыть?

Хвала богам, а Судьба – не моя проблема.

Зло я вижу и боль. В моем сердце никто

Не сулит гласом тихим: – Всё славно…

И всё же, как прекрасны вы, летние дни,

Как милы вы – росточки людской доброты.

…

– Прекрасно, прекрасно, – произнес Филипп, когда я закончил свой монолог. – Надеюсь, этот спич не уведёт нас далеко от темы, не так ли?

Утешить Филиппа Марстона не было никакой возможности: боль окутала его, как некое незримое одеяние, жалость его к другим страдальцам и сочувствие к человеческому горю были неисчерпаемы. Чуть позже он подарил мне томик своих стихов.

– Я тоже писал о вечности сна, – сказал он.

В сборнике я нашел сонет, который Марстон-младший посвятил своей любимой Мэри Несбит. Мне он представляется одной из самых искренних и благородных английских элегий, хотя и пропитан неизбывной грустью.

Примерно в это же время я познакомился с мисс Мэри Робинсон и ее сестрой, но по той или иной причине мы не очень ладили. Однажды она обидно посмеялась надо мной. Возможно, я был тогда слишком молод, чтобы понять остроумие этой женщины. Вскоре она вышла замуж за французского профессора и уехала жить в Париж, я потерял ее из виду; но время от времени почему-то сожалел, что не узнал ее ближе.

Насколько припоминаю, с Робинсонами меня познакомил Фрэнсис Адамс[139 - Фрэнсис Уильям Лаудердейл Адамс (1862 —1893) – англо-австралийский писатель, поэт и журналист. Покончил жизнь самоубийством – застрелился на глазах жены.], автор «Песен армии ночи». Позже я расскажу о нем, но сейчас необходимо признать, что Вершойл и Марстоны, Эми Леви, мисс Робинсон и Фрэнсис Адамс – все они позволили мне осознать, что Лондон тех лет, да и во все времена, был и остается мирком певчих птиц, переполненный действительно талантливыми и выдающимися мужчинами и женщинами, посвятившими свою жизнь поэзии как самому благородному из всех искусств.

Моя главная ошибка (в жизни и как критика) заключается в том, что я всегда был поклонником великих людей и никогда особо не заботился о тех, кто потерпел неудачу и остался в тени истории. Марстон-младший заинтересовал меня, как и Эми Леви, пафосом их несчастной судьбы и неизмеримыми страданиями. Значительно позже я понял, что их поэтические достижения, если не самые высокие, но все равно имели подлинную ценность и имели чрезвычайную важность для общества.

После его безвременной кончины 14 февраля 1887 года люди говорили о пристрастии бедного Марстона-младшего к выпивке и о том, как он просиживал ночи напролет и глупо хихикал! Злобствующие люди не могли простить даже слепых за попытку превратить ночь в день! Если выпивка заглушает грустные, одинокие мысли, почему бы не выпить? Я благодарю дорогого Фила Марстона за часы интереснейшего общения и изысканного, всеобъемлющего сочувствия. Англия никогда не забудет его благородную поэзию.

Примерно тогда же однажды утром я получил письмо, которое меня весьма удивило. Мое имя на конверте было написано столь мелкими буквами, что я едва мог его прочесть. Но когда я вскрыл конверт, оттуда выпали две гранки от «Зрителя». Письмо было от Хаттона!

«Вы правы, – писал он, – ваши отзывы подтверждают ваш талант. Отзыв о книге Фримана – настоящая жемчужина. Отзыв о русской книге спорен и провоцирует дискуссию. Посылаю вам гранки обоих и буду рад встретиться с вами лично. Надеюсь, мы продолжим наше сотрудничество. Искренне ваш, Р.Х. Хаттон».

Итак, последние преграды рухнули! Некоторое время я сидел, как в зачарованный, затем постарался прочитать гранки так, будто их написал сторонний человек. Отзыв о русской книге, безусловно, был написан лучше. Но именно рецензия на книгу Фримана, предназначенная непосредственно Хаттону, принесла мне выигрыш. Об этом стоило поразмышлять.

Когда я читал свои отзывы, заметил небольшие шероховатости и решил их исправить. Правленные варианты я намеревался показать Вершойлу.

В полдень того же дня мне принесли письмо от Фруда, в котором он извинялся за свое долгое молчание. Он намеревался дать обед в мою честь, по причине чего вынужден был повременить: Фруд хотел пригласить несколько влиятельных лиц, которые еще не вернулись из летних отпусков. Однако он был бы рад видеть меня у себя в любое время. Стихи мои замечательные, полагал критик. «Они доказали мне, – заключил он, – что оценка Карлайла относительно вашего таланта справедлива».

Ничто не могло быть более лестным, но мои беседы с Вершойлом и чтение стихов его и Марстона поколебали во мне веру в свои способности лирического поэта. Недавно я всё же написал один или два сонета, которые лично мне очень понравились. Воистину самомнение не умирает от одного удара.

В тот же день я отнес корректуру «Зрителя» Вершойлу, который, как ни странно, согласился с Хаттоном, что отзыв о книге Фримана был написан лучше, чем отзыв о русской книге. Он предложил только одно исправление, с которым я согласился без сопротивления. Очевидно, его критический дар в прозе был не таким уверенным, как в стихах. Или его сбили с толку сорок уже сделанных мною исправлений.