Матерь Тьмы

– У меня есть такая миссис Уиллис, – снова включился в разговор Сол. – Так она считает, что против нее замышляют недоброе небоскребы. По ночам, дескать, они еще сильнее тощают и ползают по улицам, пытаясь разыскать ее.

– Я однажды слышал, как молния свистела над городом, – сказал Гун. – Дело было в Чикаго, чуть ли не в Лупе[10 - Чикаго-Луп – деловой центр Чикаго.], а я в это время находился в университете, в Саут-Сайде, совсем рядом с тем местом, где был первый атомный котел. На севере полыхнуло, а потом, через семь секунд, раздался вовсе не гром, а тоненький не то визг, не то стон. Мне тогда пришло в голову, что все эстакадные дороги вошли в звуковой резонанс с радиокомпонентом этой молнии.

– С какой стати такая масса железа будет?.. – с неожиданной горячностью заявила Кэл, но, не закончив вопрос, обратилась к Францу: – Расскажи им об этой книге.

Он повторил то, что утром рассказал ей о «Мегаполисомантии», не упустив и части сопутствующей информации.

Гун тут же вмешался:

– И он, значит, утверждает, что наши современные города – это все равно что египетские пирамиды? Красиво сказано. Вы только представьте себе, что, когда мы все вымрем от загрязнения (ядерного, химического, под завалами неразлагающегося пластика), захлебнемся красными волнами умерших микроорганизмов (этой омерзительной кульминацией нашей климактерической культуры), на космическом корабле из другой солнечной системы прилетит археологическая экспедиция и начнет исследовать нас, как наши чертовы египтологи исследуют пирамиды! Они запустят самодвижущиеся роботы-зонды, которые станут обшаривать наши совершенно пустые города, а те все еще будут слишком радиоактивны для всего живого, столь же мертвы и смертоносны, как наши отравленные моря. Что они смогут сказать о Всемирном торговом центре в Нью-Йорке и Эмпайр-стейт-билдинг? Или Сирс-билдинг в Чикаго? Или даже о местной пирамиде Трансамерика? Или о корпусе для сборки космических кораблей в Канаверале, который настолько велик, что внутри можно летать на легких самолетах? Вероятно, они решат, что все это построено для религиозных и оккультных целей, как Стоунхендж. Им даже в голову не придет, что там жили и работали люди. Несомненно, наши города превратятся в самые жуткие руины, какие только могут быть. Знаешь, Франц, этот де Кастри был прав – города чересчур захламлены. Это тяжело, тяжело…

– Миссис Уиллис говорит, – снова вмешался Сол, – что небоскребы делаются очень тяжелыми, когда они, прошу прощения, трахают ее по ночам.

Глаза Доротеи Луке широко раскрылись, а потом она неудержимо захихикала и проговорила, погрозив пальцем:

– Это же просто неприлично.

Сол вперил взгляд в пространство и с видом безумного поэта продолжил:

– Вы только представьте себе, как эти громадные тощие фигуры пробираются бочком по улицам, вздыбив каменные фаллосы-контрфорсы.

Миссис Луке снова рассмеялась. Гун подлил ей вина, а себе открыл вторую бутылку эля.

8

– ФРАНЦ, – сказала Кэл, – я весь день, уголком разума, не занятым Бранденбургским концертом, нет-нет да и подумаю о «Родосе шестьсот семь», из-за которого ты поселился тут. Это какое-то определенное место? И если да, то где оно находится?

– Родос шестьсот семь? Это еще что такое? – заинтересовался Сол.

Францу пришлось рассказать о дневнике в тетради рисовой бумаги, о любителе фиолетовых чернил, превратившихся от времени в бледно-лиловые, о человеке, который мог быть Кларком Эштоном Смитом, и о его возможных беседах с де Кастри. В завершение он сказал:

– Шестьсот семь не может быть номером дома, как, скажем, «Гири восемьсот одиннадцать»: во Фриско нет улицы с названиями Родос или Родс, я проверил. Самая похожая по написанию улица – Род-Айленд, но она далеко в Потреро, а из записей прямо следует, что дом шестьсот семь находился здесь, в центре города, в нескольких минутах ходьбы от Юнион-сквер. И составитель дневника как-то упомянул, что смотрит в окно на Корона-Хайтс и гору Сатро (конечно, никакой телебашни тогда не было)…

– Черт возьми, в тысяча девятьсот двадцать восьмом году не было ни Оклендского моста, ни Золотых Ворот, – вставил Гун.

– …и на Твин-Пикс, – продолжал Франц. – А в другом месте написал, что Тибо постоянно называл Твин-Пикс Грудями Клеопатры.

– Интересно, могут ли быть груди у небоскребов? – спросил Сол. – Надо будет задать вопрос миссис Уиллис.

Доротея в очередной раз закатила глаза, прикоснулась к своей груди, пробормотала «О нет!» и снова расхохоталась.

– Может быть, «Родс» было названием какого-нибудь здания или отеля? – предположила Кэл. – Что-нибудь вроде Родс-билдинг.

– Разве что название изменилось с тысяча девятьсот двадцать восьмого года, – ответил Франц. – Сейчас, насколько мне известно, в городе нет ничего подобного. А кого-нибудь из вас имя Родс, в связи с Сан-Франциско, наводит на какие-либо размышления?

Все промолчали.

– Интересно, а у нашей несчастной обители имелось когда-нибудь собственное имя? – задумчиво произнес Гун.

– Знаешь, мне тоже хотелось бы это знать, – отозвалась Кэл.

Доротея покачала головой:

– Это просто Гири, восемьсот одиннадцать. Когда-то здесь быть отель, вы знать, с ночным портье и горничными. Но я не знать.

– Домус анонимус, – сказал Сол, не поднимая глаз от косячка, который сворачивал.

– А теперь мы закрыть фрамугу, – сказала Доротея и тут же сама осуществила свое предложение. – Ладно уж, дымовой свой трава. Только… Как это сказать?.. Не говорить никто.

Остальные дружно закивали.

Вскоре все сошлись на том, что проголодались и вместе отправятся обедать к «Немецкому повару», за угол, потому что сегодня там подают зауэрбратен. Доротею уговорили пойти с ними. По пути она захватила с собой дочку Бониту и молчаливого Фернандо, который обрадовался приглашению.

Франц и Кэл двигались в хвосте компании.

– Но ведь ты воспринимаешь Таффи серьезнее, чем хочешь показать, не так ли? – спросила она.

Он был вынужден согласиться, хотя насчет некоторых из сегодняшних событий испытывал странную неуверенность – вечерний туман, в котором он обычно не видел ничего дурного, окутывал его разум, словно призрак старого алкоголика. Высоко в небе висел перекошенный диск растущей луны, соперничавший с уличными фонарями.

– Знаешь, глядя на эту штуку в моем окне, я старался как можно туже обуздать фантазию, чтобы не допустить всяких… Э-э… Сверхъестественных объяснений. Я даже предположил, что это могла быть ты в своем старом халате.

– Ну… Это была не я, однако вполне могла бы быть, – спокойно ответила она, – ведь ключ твой у меня есть. Гун отдал его мне в тот день, когда тебе привезли большую посылку, а Доротея куда-то ушла. Я отдам его тебе после обеда.

– Можешь не торопиться.

– Интересно было бы выяснить, что это за Родс, шестьсот семь, – сказала она. – Думаю, что Родос и всю Грецию можно смело отбросить. А вот как назывался дом, в котором мы живем, если он вообще как-нибудь назывался…

– Попытаюсь как-нибудь. Кэл, а что, твой отец действительно клялся именем Роберта Ингерсолла?

– Правда-правда. «Клянусь Робертом…» – и так далее. А также Уильямом Джемсом и еще Феликсом Адлером, выдумавшим этическую культуру. Его единоверцам (по большому счету, безбожникам) это казалось странным, но ему нравилось звучание жреческих речевых оборотов. Он и науку воспринимал как священное действо.

В ресторанчике, где их знали и относились к ним с симпатией, Гун и Сол, под одобрительным взглядом розовощекой официантки, блондинки Роз, тут же сдвинули вместе два соседних столика. Покончив с расстановкой стульев, Сол уселся между Доротеей и ее дочерью, а Гун – по другую руку от Бониты. Девочка была так же черноволоса, как и мать, но уже на полголовы превосходила ее ростом и имела вполне англосаксонскую внешность – худощавая, с удлиненным североевропейским лицом, – и в ее речи типичной американской школьницы не улавливалось никаких признаков испанского. Франц вспомнил, что Доротея вроде бы разведена и отец Бониты, имени которого никто никогда не слышал, был хоть и смуглым, но не испанцем, а ирландцем. И все же девочка, при своем приятно стройном обличье в свитере и слаксах, была несколько неуклюжа и совершенно не походила на ту призрачную торопливо двигавшуюся фигуру, которая этим утром ненадолго встревожила его и пробудила неприятное воспоминание.

Он сел рядом с Гуном, Кэл – рядом с ним, а Фернандо – возле своей сестры. Роз стала принимать заказы.

Гун переключился с эля на темное пиво. Сол заказал бутылку красного вина для себя и обоих Луке. Жаркое было великолепным, картофельные оладьи с яблочным соусом – превыше всяких похвал. Немецкий повар (вообще-то, венгр) Бела, с вечно потным от кухонного жара лицом, превзошел самого себя.

– С тобой на Корона-Хайтс действительно произошло что-то очень странное, – сказал Гун Францу во время паузы в разговоре. – Ты, похоже, оказался на пороге того, что можно назвать сверхъестественным.

Сол, конечно же, услышал эти слова и встрял:

– Ого! Ты же материалист, ученый! И говоришь о сверхъестественном…

– Сол, уймись, – ответил, усмехнувшись, Гун. – Да, я изучаю материю, но что это такое? Невидимые частицы, волны и силовые поля. Совершенно ничего такого, что можно было бы пощупать. Так что не учи бабушку варить яйца.

– Ты совершенно прав, – ухмыльнулся Сол и демонстративно срезал верхушку с поданного ему яйца. – Реальности не существует, есть только личное непосредственное ощущение. Все остальное выводится из него. Даже личность – это умозаключение.

– Я думаю, что единственная реальность это число… И музыка, приходящая к тому же самому. И то, и другое реально и обладает истинной силой, – сказала Кэл.