Мой класс

Толя до ушей залился краской – тем неудержимым румянцем смущения, придававшим ему сходство с застенчивой девочкой, за который его часто называли «Тоней».

– Выручка, Ваня, где же ты? – продолжала я. – Вот твоя карта. Как тебе удалось так хорошо раскрасить море? Я помню, у меня карандаш никогда так ровно не ложился, всё получались полосы.

– А это меня Горюнов научил, – отвечал сияющий Ваня. – Знаете, как? Надо поскоблить карандаш – получается такая синяя пыльца, а потом взять её на тряпочку и по морю растереть. Выходит ровное, голубое.

– Очень хорошо выходит. Дальше – Игорь. Где он? Тоже одна из лучших карт. Александра Фёдоровна особенно отметила. Дима, о тебе и говорить нечего: превосходная карта. Одним словом, молодцы! Александра Фёдоровна очень довольна. Я думаю, к её приходу можно устроить выставку лучших карт.

– Я свою перерисую! – со вздохом сказал Глазков, один из немногих получивший тройку.

– Толя, может быть ты отберёшь лучшие карты?

– Нет, не могу, – был неожиданный ответ.

– Почему?

Молчание. Ребята переглянулись. Я посмотрела на Толю. Вот и сейчас он покраснел чуть не до слёз, но глаза его упрямо и твёрдо выдержали мой взгляд.

– Почему? – повторила я. – Ты чем-нибудь занят?

– Нет. Один из нас получил пятёрку за карту, которую не сам рисовал, – негромко, но отчётливо произнёс Толя. – Мне придётся отобрать и эту карту, а я не хочу.

– Ты уверен, что не напрасно подозреваешь товарища?

– Уверен.

– В таком случае, – сказала я, – мы не станем устраивать выставку.

Ребята зашептались. Ваня стоял растерянный и весь красный. Игорь, тоже покраснев, хмурился и кусал губы. Дима, сдвинув брови, смотрел на Горюнова. Встретив мой вопросительный взгляд, он, кажется, хотел что-то сказать, но тут же опустил глаза. «Но ведь это не о них речь, – сказала я себе. – Они и сами прекрасно рисуют». Я ещё подождала. Мне казалось, что вот сейчас кто-нибудь из ребят встанет и скажет: «Это сделал я».

Но никто не встал и не сознался.

* * *

«Кто же мог это сделать?» – преследовала меня неотступная мысль.

Вызывая ребят к доске, проверяя их тетради, я всё снова спрашивала себя: «Не он ли? Не этот ли?»

Я пересмотрела все карты. Пятёрки были у Кирсанова, Горюнова, Гая, Левина, Соловьёва и у других, которые очень недурно рисовали. Заподозрить никого из них я не могла. Что касается Выручки, то на его рисунки я обратила внимание ещё в начале прошлого года: отчётливые, ясные, строгие. «Вот кто будет из первых по черчению», думалось мне.

Конечно, моим ребятам не раз случалось набедокурить. Но до сих пор всегда бывало так, что стоило спросить: «Кто это сделал?» – и виноватый вставал и говорил: «Это я», и прибавлял, смотря по собственному характеру и по характеру проступка: «Я нечаянно, Марина Николаевна. Простите», «Я не хотел, не думал, что так получится», «Сам не знаю, как это вышло», «А я не знал, что этого нельзя», или ещё что-нибудь в этом роде. Так было со «стрелком из катушки» – Румянцевым, так было с Серёжей Селивановым, который ухитрился разбить в живом уголке аквариум и сам огорчался больше всех. Этот сам прибежал к преподавательнице естествознания и повинился.

Так было с Савенковым, когда он испортил единственный наш рубанок. Однажды, обнаружив в диктанте Лукарева и Глазкова совершенно одинаковые ошибки, я спросила напрямик:

– Кто к кому заглядывал?

– Я!.. – после короткого молчания с тяжким вздохом ответил Федя. – Я сперва написал «тростник», а потом вижу – у Киры «тросник», взял и переправил…

Да, они всегда честно признавались в своих грехах. А тут…

– Толя, – спросила я как-то, застав его в библиотеке, где он старательно выбирал себе книгу, – я всё думаю: кто же у нас выдаёт чужую работу за свою?

– Я не могу сказать, – ответил он, краснея и глядя мне прямо в глаза.

– Но ты должен поговорить с тем, кто это делает.

– Говорил я ему. И Саша говорил и Дима, а он отвечает: «Не ваше дело».

Мы стояли рядом, углубившись каждый в свою книжку. Мне показалось, что Толя уже забыл о нашем разговоре, но он вдруг сказал:

– Я про это давно знаю. Мне противно было, но я молчал. А после диспута, знаете, Марина Николаевна, я подумал: нельзя молчать. Даже и не знаю, почему так вышло. Там ничего про это не говорили. Но только я подумал: раз вижу, что человек делает нечестно, какое у меня право молчать?

– Ты прав, – сказала я. – Мириться с подлостью нельзя. А это маленькая, но уже подлость.

– А из маленькой подлости в конце концов всегда вырастает большая, – вмешалась вдруг Вера Александровна, которая, как видно, давно прислушивалась к нашему разговору.

«НЕУЖЕЛИ ТЕБЕ НЕ СТЫДНО?..»

– Напишите: «Длинный обоз медленно двигался по пыльной дороге; возы скрипели и покачивались». Разберите по членам предложения.

Игорь Соловьёв беспомощно глядит на доску. Запутался, безнадёжно запутался.

– Давай нарисуем схему, – говорю я.

Соловьёв стал медленно водить мелом по доске – и вдруг меня осенило: какие неровные, неуверенные линии… прямоугольник совсем кривобокий. Может быть, потому, что он волнуется, не понимает, как делать разбор?

– Сотри, перерисуй. Небрежно получилось.

Опять потянулись кривые, неряшливые линии.

– Возьми линейку, – сказала я.

Но и линейка мало помогла: схема была начерчена посредственно.

– Садись. Валя Лавров, к доске!

* * *

…А перед самым звонком я сказала:

– Соловьёв, останься, пожалуйста, после уроков.

Сорок пар глаз внимательно смотрят на меня: зачем? Что случилось? Горюнов и Гай смотрят особенно напряжённо, Ваня – с тревогой, Соловьёв – недоумевающе.

Но меня не сбивает с толку это недоумение. И как только мы остаёмся одни, я, не боясь ошибиться, говорю:

– Неужели тебе приятно, когда тебя хвалят за работу, которую сделал другой?

– Это вам Горюнов сказал? – быстро спрашивает он вместо ответа.