Конституция свободы

ed. Stuttgart: J.H.W. Dietz, 1910; Cohen H. Ethik des reinen Willens. Berlin: B. Cassirer, 1904. P. 303 et seq. – Ped.\.]следует заметить, что мы не зависим от воли тех, в чьей помощи нуждаемся, потому что они оказывают нам услуги ради достижения собственных целей и обычно мало интересуются пользой, которую мы извлекаем из их услуг. Мы слишком зависели бы от убеждений окружающих, если бы они были готовы продавать нам свою продукцию, только когда одобряют наши цели, а не ради собственной выгоды. Именно благодаря тому, что в повседневных экономических взаимодействиях мы – всего лишь безличное средство для окружающих, которые помогают нам исключительно в собственных целях, у нас есть возможность рассчитывать на помощь совершенно незнакомых людей и использовать ее так, как нам заблагорассудится [230 - Mises L. von. Socialism. New Heaven: Yale University Press, 1951. P. 194, 430-441 [Мизес Л. фон. Социализм. M.: Catallaxy, 1993. С. 142-143, 313-316].].

Институты собственности и контракта необходимы для разграничения частных сфер индивидов везде, где ресурсы или услуги, нужные для достижения их целей, редки и потому обязательно находятся под контролем того или иного человека. Но если это и так в отношении большинства выгод, которые нам приносят усилия людей, в некоторых случаях это неверно. Некоторые виды услуг, такие как канализация или дороги, если уж они произведены, то обычно их хватает для всех, кто в них нуждается. Предоставление подобных услуг издавна было признанной областью общественных усилий, и право доступа к ним – важный элемент защищенной сферы индивида. Стоит только вспомнить, какую роль гарантированный «доступ к Королевской дороге (Via Reggia)» сыграл в истории, чтобы понять, насколько важными могут быть такие права для свободы индивида.

Мы не можем перечислять здесь все права или защищенные интересы, которые имеют целью гарантировать человеку как субъекту права известную сферу беспрепятственной деятельности. Но поскольку современный человек стал несколько менее восприимчивым к подобным вещам, следует, пожалуй, упомянуть, что в периоды свободы признаваемая защищенной индивидуальная сфера обыкновенно включает право на личное пространство (privacy) и сохранение тайны, концепцию «мой дом – моя крепость»[231 - Ввиду частых утверждений об отсутствии индивидуальной свободы в Древней Греции стоит упомянуть, что в Афинах V века до н.э. неприкосновенность частного жилища признавалась настолько, что даже в период правления Тридцати тиранов человек «мог спасти свою жизнь, оставаясь дома» (см.: Jones J.W. The Law and Legal Theory of the Greeks: An introduction. Oxford: Clarendon Press, 1956. P. 91, со ссылкой на Демосфена, XXIV, 52).] и то, что никто не имеет права выведывать, что человек делает у себя дома.

7. Характер этих абстрактных и общих правил, которые появились в результате эволюции для ограничения принуждения со стороны как других людей, так и государства, будет предметом следующей главы. Сейчас же мы кратко обсудим, каким образом угрозу принуждением – единственное средство, с помощью которого государство может предотвратить принуждение одним индивидом другого, – лишить наиболее опасных и нежелательных свойств.

Угроза принуждением производит совсем иное действие, чем реальное и неизбежное принуждение, если она относится только к известным обстоятельствам, которых потенциальный объект принуждения может избежать. Большая часть угроз принуждением, которые должно применять свободное общество, относится именно к этой разновидности. Большинство правил, соблюдение которых оно обеспечивает принуждением, особенно в области частного права, не требует от частного человека (в отличие от государственного служащего) выполнения каких-либо особых действий. Правовые санкции предназначены для того, чтобы удержать человека от совершения определенных поступков или заставить его соблюдать добровольно взятые на себя обязательства.

Если я заранее знаю, что, поставив себя в определенное положение, я подвергнусь принуждению, и если я в состоянии сделать так, чтобы не оказаться в этом положении, тот тут и речи не идет о том, что меня принуждают. В той мере, в какой правила, предусматривающие применение принуждения, не направлены лично против меня, а сформулированы так, что одинаково применимы ко всем людям, оказавшимся в сходных ситуациях, они ничем не отличаются от природных препятствий, которые влияют на мои планы. Законы государства говорят мне, что произойдет, если я сделаю то или это, и поэтому имеют для меня то же значение, что и законы природы; и я могу использовать свое знание законов государства для достижения своих целей так же, как я использую свое знание законов природы.

8. Конечно, в некоторых отношениях государство использует принуждение, чтобы заставить нас осуществить определенные действия. Важнейшие из них – уплата налогов и разные повинности, особенно служба в армии. Хотя предполагается, что избежать их нельзя, эти повинности, по крайней мере, предсказуемы и человек должен их выполнять независимо от того, как бы он потратил свои силы и время в противном случае; и это во многом лишает их негативных свойств принуждения. Если известная необходимость уплаты определенной суммы в виде налогов становится основой всех моих планов, а период службы в армии – предсказуемой частью моей карьеры, то я могу следовать общему плану своей жизни и так же независим от воли другого человека, как и все люди, научившиеся жить в обществе. Хотя, несомненно, обязательная воинская служба, когда ты ее несешь, включает суровое принуждение и хотя про пожизненного рекрута никогда нельзя сказать, что он свободен, краткий и предсказуемый период службы в армии, безусловно, меньше ограничивает возможности самому формировать собственную жизнь, чем, например, постоянная угроза ареста, которую произвольная власть применяет для обеспечения того, что она считает хорошим поведением.

Вмешательство принуждающей государственной власти в нашу жизнь создает больше всего помех, когда его нельзя ни предотвратить, ни предсказать. Когда такое принуждение оказывается необходимым даже в свободном обществе – например, в тех случаях, когда нас привлекают к участию в суде в качестве присяжных заседателей или к службе в качестве особого констебля (special constable), последствия этого смягчаются тем, что ни один человек не наделяется властью принуждать по собственному произволу. Вместо этого решение о том, на кого именно ложится эта повинность, принимается на основе случайного процесса, такого как вытягивание жребия. Эти непредсказуемые акты принуждения, порождаемые непредсказуемыми событиями, но подчиняющиеся известным правилам, затрагивают нашу жизнь, как и все прочие «вмешательства Бога», но не ставят нас в зависимость от произвола другого человека.

9. Является ли предотвращение принуждения единственным оправданием того, что государство использует угрозу принуждения? Мы могли бы, вероятно, включить в понятие принуждения все формы насилия или, по крайней мере, согласиться, что успешное предотвращение принуждения будет подразумевать предотвращение всех видов насилия. Однако остается еще один вид вредных действий, предотвращение которого принято считать желательным и который на первый взгляд может показаться стоящим особняком. Это обман и мошенничество. Хотя назвать их «принуждением» было бы натяжкой, после некоторого размышления становится ясно, что причины, по которым мы хотели бы их предотвращения, те же самые, что и в случае принуждения. Мошенничество, как и принуждение, – это форма манипулирования данными, на которые рассчитывает человек, с целью заставить его сделать то, что хочет жулик. Если последний достигает успеха, то обманутый точно так же оказывается невольным орудием, служащим исключительно целям другого. Хотя у нас нет одного слова для обозначения всех трех видов действий, все, сказанное выше о принуждении, равным образом применимо к мошенничеству и обману.

С этой поправкой, как представляется, можно принять, что свобода требует не более чем предотвращения принуждения и насилия, обмана и мошенничества, но допускает применение принуждения государством с единственной целью обеспечить соблюдение известных правил, предназначенных для создания наилучших условий, в которых индивид может организовать свою деятельность в соответствии с рациональным и внутренне согласованным паттерном.

Проблема пределов принуждения отличается от вопроса о надлежащих функциях государства. Задачи государства никоим образом не сводятся к применению принуждения. Действительно, услуги государства обычно финансируются с помощью мер принуждения. Средневековое государство, которое финансировало свою деятельность главным образом за счет дохода от своей собственности, могло предоставлять услуги, не прибегая к принуждению. Однако в современных условиях вряд ли можно реализовать на практике требование, чтобы государство предоставляло такие услуги, как забота о немощных и нетрудоспособных, строительство и содержание дорог или предоставление информации, не прибегая к использованию своей принуждающей власти для их финансирования.

Не приходится ожидать, что когда-либо будет достигнуто полное согласие о желательности того или иного объема производства таких услуг, и далеко не очевидно, что принуждение людей к участию в достижении целей, в которых они не заинтересованы, может быть морально оправданным. Однако в известной мере большинство из нас находит выгодным делать такого рода взносы, поскольку понимает, что и мы в свою очередь выигрываем от аналогичных взносов, которые делают другие в достижение наших целей.

Если оставить в стороне вопрос о налогах, то, вероятно, желательно, чтобы в качестве оправдания принуждения со стороны государства мы приняли одну лишь необходимость предотвращения более жесткого принуждения. Этот критерий, по-видимому, не может быть применен к каждому отдельному положению законодательства, но только к правовой системе в целом. Например, защита частной собственности как предохранительный механизм против принуждения может потребовать особых мер, которые сами по себе не служат уменьшению принуждения, а просто гарантируют, что частная собственность не создает неоправданных помех действиям, не наносящим вреда собственнику. Но вся концепция вмешательства или невмешательства государства опирается на посылку о наличии частной сферы, демаркируемой на основании общих правил, соблюдение которых обеспечивается государством; и реальный вопрос заключается в том, следует ли государству ограничить свои принуждающие действия только теми, что обеспечивают соблюдение этих правил, или оно должно делать что-то еще.

Часто предпринимаются попытки – например, одна из них была сделана Джоном Стюартом Миллем[232 - Mill J.S. On Liberty // Idem. On Liberty and Considerations on Representative Government / Ed. R.B. McCallum. Oxford: B. Blackwell, 1946. Ch. 4. P. 66-83 [Милль Дж.С. О свободе. Гл. 4// О свободе. Антология западноевропейской классической либеральной мысли. M.: Наука, 1995. С. 353-372].] – определить защищаемую от принуждения частную сферу в терминах различия между действиями, которые затрагивают лишь самого действующего человека, и такими, которые затрагивают еще и других. Но поскольку вряд ли возможно действие, совсем не затрагивающее других, это различие оказалось не слишком полезным. Оно становится значимым лишь благодаря очерчиванию защищаемой сферы каждого индивида. Его целью не может быть защита людей от всех действий других, которые могут нанести им ущерб[233 - См.: «Есть много таких случаев, когда индивидуум, преследуя совершенно законную цель, неизбежно, а следовательно, и законно причиняет вред или ущерб другим или препятствует им достигнуть блага, на которое они имели основание надеяться» (Ibid. Р. 84 [Там же. С. 372-373]). Ср. также сбивающую с толку первоначальную формулировку, содержавшуюся во французской Декларации прав человека и гражданина 1789 года: «La libertе consiste a pouvoir faire tont ce qui ne nuit pas ? autrui» [«Свобода состоит в возможности делать все, что не наносит вреда другому»] с корректной формулировкой статьи VI Декларации прав человека 1793 года: «La libertе est le pouvoir qui appartient ? l’homme de faire tout ce que ne nuit pas aux droits d’autrui» [«Свобода есть присущая человеку возможность делать все, что не причиняет ущерба правам другого»].], а только лишь обеспечение того, чтобы данные, на основании которых они планируют свои действия, находились вне контроля других. В определении, где должны быть проведены границы защищенной сферы, важный вопрос заключается в том, действительно ли поступки других людей, которые мы хотели бы предотвратить, разрушают обоснованные ожидания защищаемого человека.

В частности, удовольствие или страдание, которые может принести знание о действиях других людей, не должно рассматриваться как правомерное основание для принуждения. Например, обеспечение соблюдения религиозных требований было легитимной целью государства в то время, когда люди верили в коллективную ответственность общины перед неким божеством и думали, что за грехи одного будут наказаны все. Но там, где частные практики не могут затронуть никого, кроме сделавших добровольный выбор взрослых участников, простое неодобрение того, что они делают, или даже знание о том, что своими действиями они наносят себе вред, не является легитимным основанием для принуждения[234 - В нашем обществе самый яркий пример этого – его отношение к гомосексуализму. Как заметил Бертран Рассел: «Если бы все еще верили, как встарь, что терпимость к такому поведению навлечет на общество судьбу Содома и Гоморры, общество имело бы полное право вмешаться» (Russel В. John Stuart Mill // Proceedings of the British Academy. 1955. Vol. 41. P. 55). Ho когда подобные представления о мире перестали господствовать, такая практика, осуществляемая в частной сфере взрослыми людьми, даже если большинство относится к ней негативно, не может быть основанием для применения принуждения со стороны государства, целью которого является минимизация принуждения.].

Мы убедились, что потенциал открытия новых возможностей, постоянно создаваемый ростом цивилизации, есть один из главных аргументов в пользу свободы; поэтому аргументация в пользу свободы лишилась бы всякого смысла, если бы – из-за зависти со стороны других[235 - Crosland C.A.R. The Future of Socialism. London: Jonathan Cape, 1956. P. 206.] или из-за их неприязни ко всему, что вносит смуту в привычный им ход мыслей, – нам пришлось отказаться от определенных видов деятельности. Хотя есть, несомненно, основания для того, чтобы обеспечивать соблюдение правил поведения в публичных местах, сам факт, что действие неприятно кому-либо из тех, кто узнал о нем, не может быть достаточным основанием для его запрета.

Вообще говоря, это означает, что внутри защищенной частной сферы государство не должно осуществлять принуждающий контроль за тем, морально действие или нет. Возможно, одна из важнейших характеристик, отличающих свободное общество от несвободного, – то, что в вопросах поведения, не затрагивающего напрямую защищенную сферу других, правила, которым фактически следует большинство, носят добровольный характер, а их соблюдение не обеспечивается мерами принуждения. Недавний опыт с тоталитарными режимами ярко продемонстрировал значение принципа «никогда не отождествлять основания нравственных ценностей с основаниями государства»[236 - Цитируемое высказывание приписывают Иньяцио Силоне [Silone I. On the Place of the Intellect and the Pretensions of the Intellectual // Horizon: A Review of Literature and Art. December 1947. Vol. 16. P. 323; переиздано: Idem. The Intellectuals: A Controversial Portrait. Glencoe, IL: The Free Press, 1960. P. 264. – Ред.] См. также: «Когда государство пытается реализовать нравственные цели напрямую – это дегенерация, это философская и бюрократическая гордыня, потому что только общество может и в состоянии сделать это» (Burckhardt J. Reflections on History. P. 118); «Принуждение ради добродетели столь же отвратительно, как и принуждение ради порока. Если американские либералы не желают выступить против принципа принуждения в случае запрета на продажу спиртных напитков, так как им лично почти все равно, трезва страна или нет, то им не будет доверия тогда, когда они начнут бороться против принуждения в тех случаях, когда им будет не все равно» (Stearns H. Liberalism in America: Its Origins, Its Temporary Collapse, Its Future. New York: Boni and Liveright, 1919. P. 69). Типичное для социалистов отношение к этим проблемам наиболее четко выражено в работе Роберта Холла, где утверждается (по поводу обязанности наращивать капитал страны): «Тот факт, что необходимо использовать такие слова, как „моральная обязанность“ и „долг“, показывает, что здесь речь не идет о точном расчете и что здесь мы имеем дело с решениями, которые не только могут, но и должны быть приняты обществом в целом, иными словами, с политическими решениями» (Hall В.L. The Economic System in a Socialist State. London: Macmillan, 1937. P. 202-203). О том, как консерваторы обосновывают использование политической власти для обеспечения соблюдения моральных принципов, см.: Berns W Freedom, Yirtue, and the First Amendment. Baton Rouge: Louisiana State University Press, 1957.]. Вполне вероятно, что люди, без колебаний решавшие применить принуждение для искоренения зла, причинили больше вреда и страданий, чем люди, намеренно причинявшие зло.

10. Однако тот факт, что поведение внутри частной сферы не является подходящим объектом для принудительных действий со стороны государства, не означает, что в свободном обществе такое поведение не подлежит давлению общественного мнения или порицанию. Сто лет назад, в более строгой моральной атмосфере Викторианской эпохи, когда принуждение со стороны государства в то же время было минимальным, Джон Стюарт Милль направил против такого «морального принуждения» свою самую мощную атаку[237 - Mill J.S. On Liberty // Idem. On Liberty and Considerations on Representative Government /Ed. by Ronald Buchanan McCallum. Oxford: B. Blackwell, 1946. Ch. 3. P. 49-66 [Милль Дж.С. О свободе // О свободе. Антология западноевропейской классической либеральной мысли. М.: Наука, 1995. Гл. III. С. 335-341].]. В этой борьбе за свободу он, пожалуй, перегнул палку. В любом случае для большей ясности, вероятно, лучше не описывать термином «принуждение» то давление, посредством которого общество, выказывая одобрение или порицание, добивается подчинения моральным правилам и условностям.

Мы уже видели, что принуждение – это в конечном итоге вопрос степени и что принуждение, которое государство должно предотвращать и которым должно угрожать ради свободы, – только принуждение в его наиболее жестоких формах – такое, угрожая которым можно удержать средней силы человека от стремления к важной для него цели. Независимо от того, хотим ли мы называть принуждением те более мягкие формы давления, которое общество использует против нонконформистов, не может быть сомнений в том, что эти моральные правила и условности, обладающие меньшей сдерживающей силой, чем закон, играют важную и даже незаменимую роль и, возможно, делают для облегчения жизни людей в обществе не меньше, чем строгие правила закона. Мы знаем, что они будут соблюдаться только в целом, не везде и не всегда, но знание о них тем не менее дает полезные ориентиры и уменьшает неопределенность. Хотя уважение к подобным правилам не мешает людям время от времени вести себя предосудительным образом, оно ограничивает такое поведение случаями, когда человеку по-настоящему важно пренебречь правилами. Иногда эти не поддерживаемые принуждением правила представляют собой экспериментальный вариант того, что позднее в модифицированной форме может превратиться в закон. Но намного чаще они образуют гибкую основу более или менее неосознаваемых привычек, которыми люди руководствуются в большинстве действий. В целом эти условности и нормы социальных взаимодействий и индивидуального поведения не создают серьезных помех индивидуальной свободе, но обеспечивают определенный минимум единообразия поведения, что скорее помогает человеку в его усилиях, чем мешает ему.

Глава 10

Закон, приказы и порядок

Порядок – это не давление, оказываемое на общество извне, а равновесие, устанавливаемое изнутри.

    X. Ортега-и-Гасет[238 - «Orden no es una presi?n que desde fuera se ejerce sobra la sociedad, sino un equilibrio que se suscita en su interior». Эпиграф взят из работы: Ortega у Gaset J. Mirabeau о el politico [1927] // Idem. Obras complеtas. Madrid; Revista de Occidente, 1947. Vol. 3. P. 603: Cp.: «Закон – это не свод приказов, навязанных обществу извне властью единоличного правителя или владыки либо суверенным собранием, составленным из представителей общества. Во все времена он существует как один из элементов общества, возникающий непосредственно из традиций и обычаев. Поэтому он представляет собой бессознательное творение общества или, иными словами, результат роста» (Carter J.C. The Ideal and the Actual in the Law // Report of Thirteenth Annual Meeting of the American Bar Association. Philadelphia: Dando Publishing Co., 1890. P. 21). О Картере, на которого оказали влияние Лютер Стернс Кушинг и Фридрих Карл фон Савиньи, см.: Aronson M.J. The Juridical Evolutionism of James Coolidge Carter// University of Toronto Law Journal. 1953. Vol. 10. P. 1-53. Акцент нам том, что закон предшествует государству – организованной попытке создать и провести его в жизнь, – восходит по меньшей мере к Давиду Юму (см. его «Трактат о человеческой природе», кн. 3, ч. 2).]

1. «Правило, посредством которого устанавливается неделимая пограничная линия, за которой бытие и деятельность каждого индивида получают защищенное и свободное пространство, есть закон»[239 - Savigny F.C. von. System der heutigen r?mischen Rechts. Berlin: Yeit und Comp., 1840. Vol. 1. P. 331-332. Процитированный в тексте отрывок представляет собой сжатую суть нескольких предложений, заслуживающих того, чтобы быть приведенными здесь полностью: «Der Mensch steht inmitten der ?usseren Welt, und das wichtigste Element in dieser seiner Umgebung ist ihm die Ber?hrung mit denen, die ihm gleich sind durch ihre Natur und Bestimmung. Sollen nun in solcher Ber?hrung freie Wesen neben einander bestehen, sich gegenseitig f?rdernd, nicht hemmend, in ihrer Entwicklung, so ist dieses nur m?glich durch Anerkennung einer unsichtbaren Grenze, innerhalb welcher das Dasein und die Wirksamkeit jedes Einzelnen einen sichern, freien Raum gewinne. Die Regel, wodurch jene Grenze und durch die dieser freie Raum bestimmt wird, ist das Recht. Damit ist zugleich die Verwandtschaft und die Verschiedenheit zwischen Recht und Sittlichkeit gegeben. Das Recht dient der Sittlichkeit, aber nicht indem es ihr Gebot vollzieht, sondern indem es die freie Entfaltung ihrer, jedem einzelnen Willen inwohnenden Kraft sichert. Sein Dasein aber ist ein selbstst?ndiges, und darum ist es kein Widerspruch, wenn im einzelnen Fall die M?glichkeit unsittlicher Aus?bung eines wirklich vorhandenen Rechts behaupter wird»  (правописание приведено в соответствие с современными нормами) [«Человек существует в окружающем мире, и самое важное для него в этой среде – взаимодействие с теми, кто подобен ему по природе и назначению. И если это взаимодействие – свободных субъектов, поддерживающих друг друга, а не препятствующих друг другу в развитии, то мы должны признать незримые границы, которые окружают каждого из нас и внутри которых наша истинная природа и результативность обретают гарантированное свободное пространство. Правила, посредством которых устанавливаются упомянутые границы и возникает свободное пространство, суть право. В этом обстоятельстве заключено родство и одновременно различие права и морали. Право служит морали, но конечное его назначение в другом: оно обеспечивает свободное развитие движущей силы, составляющей основу индивидуальной воли. И поскольку право есть нечто самостоятельное, то не является противоречием утверждение, что в некоторых случаях возможно не-моральное использование существующего права»]. См. также: «Правило справедливости определяет сферу свободы стремящегося к собственному благосостоянию индивида, причем таким образом, чтобы удерживать эту свободу в границах, согласующихся с общим благосостоянием человечества» (Sa/mond J W. Salmond on Jurisprudence / 11

ed.; ed. by Glanville L.W. London: Sweet and Maxwell, 1957. P. 63).]. Именно так один из величайших ученых прошлого столетия сформулировал основополагающую идею закона свободы. Это представление о законе, и сделавшее его основой свободы, было с тех пор по большей части утрачено. Основной целью этой главы будет восстановить и сделать более точной концепцию закона, на которой был воздвигнут идеал свободы в рамках закона, открывший возможность говорить о праве как о «науке о свободе»[240 - «Право в самом общем смысле слова – это наука о свободе» (Beudant С. Le Droit individuel et l’Etat: Introduction a l’etude du droit. Paris: A. Rousseau, 1891. P. 5).].

Жизнь человека в обществе, и даже социальных животных в группе, возможна благодаря тому, что отдельные особи действуют в соответствии с определенными правилами[241 - Ряд весьма содержательных объяснений роли правил в детерминации социальных структур можно найти в работах Ричарда Стэнли Питерса, особенно: Peters R.S. The Concept of Motivation. London: Routledge and Kegan Paul, 1958; а также в книге, которую он написал совместно со Стэнли Бенном: Вепп S.I., Peters R.S. Social Principles and the Democratic State. London: Allen and Unwin, 1959.]. С развитием интеллекта эти правила имеют тенденцию превращаться из бессознательных привычек в явные и артикулированные формулировки, становясь в то же самое время более общими и абстрактными. Наше знакомство с институтами права мешает нам видеть, насколько тонкое и сложное приспособление – осуществляемая посредством абстрактных правил демаркация индивидуальных сфер. Если бы она была преднамеренно сконструирована, то заслужила бы место в ряду величайших изобретений человечества. Но она, конечно же, не была изобретением какого-то одного ума, как язык, деньги или большинство практик и обычаев, на которые опирается социальная жизнь[242 - См.: Menger C. Untersuchungen. Appendix 8. P. 271-287 [Менгер К. Избранные работы. Приложение Till. С. 479-492].].

Что-то вроде разграничения индивидуальных пространств с помощью правил проявляется даже в животных сообществах. Некоторая степень порядка, предотвращающая слишком частые драки, ситуации, в которых один мешает искать еду другому, и т.п., часто возникает из того факта, что чем больше удаляешься от своего логова, тем меньше ты готов вступать в схватку. Поэтому, когда двое встречаются на какой-то промежуточной территории, один обычно отступает без настоящей пробы сил. Таким образом, пространство, принадлежащее каждому из них, определяется не проведением конкретной границы, а соблюдением правила – правила, которое, разумеется, как таковое не известно ни одному из животных, но соблюдается на практике. Этот пример показывает, что даже подобные бессознательные привычки не обходятся без определенного рода абстракции: такое универсальное условие, как расстояние от дома, определяет реакцию одного индивида при встрече с другим. Если мы попытаемся дать определение любому из подлинно социальных обычаев, делающих возможной жизнь животных в группе, многие из них нам придется сформулировать в виде абстрактных правил.

То, что такие абстрактные правила регулярно соблюдаются в жизни, не означает, что они известны индивиду, то есть что тот, кто им следует, может их сообщить другому. Абстрагирование происходит всякий раз, когда индивид одинаково реагирует на ситуации, которые объединяет лишь несколько характерных черт[243 - «Абстракция» встречается не только в форме словесного высказывания. Она проявляется также в том, как мы сходным образом реагируем на каждое событие, принадлежащее к некоему классу, хотя эти события могут быть очень разными во многих отношениях, и в том, какие чувства пробуждают в нас эти событиями и как направляют наши действия, будь это чувство справедливости, морального или эстетического одобрения или неодобрения. Кроме того, здесь, вероятно, всегда присутствуют более общие принципы, руководящие нашим умом, которые мы не в силах сформулировать, хотя именно они направляют наше мышление, – законы структуры мышления, слишком общие, чтобы можно было их сформулировать в рамках этой структуры. Даже когда мы говорим об абстрактных правилах, направляющих решения, речь не обязательно идет о правилах, выраженных в словах, но о таких, которые только могли бы быть сформулированы. В связи со всеми этими проблемами см. мою книгу: Науек F.A. The Sensory Order: An Inquiry into the Foundations of Theoretical Psychology. London; Chicago, 1952; и мою статью: Idem. Rules, Perception, and Intelligibility// Proceeding of British Academy. 1962. Vol. 48. P. 321-344 [переиздана: Idem. Studies in Philosophy, Politics, and Economics. Chicago: University of Chicago Press, 1967. P. 43-65]; см. также: Ferguson A. An Essay on the History of Civil Society. London: A. Millar and T. Caddel, 1767. P. 38-46.]. В этом смысле люди в целом следуют абстрактным правилами задолго до того, как могут сформулировать их[244 - См.: «Австралийский абориген, например, с легкостью скажет, каким термином родства он обозначает того или иного своего соплеменника или с кем из них он вправе вступать в те или иные отношения. Однако ему чрезвычайно трудно будет выразить то общее правило, по отношению к которому эти конкретные элементы поведения являются всего лишь иллюстрациями, несмотря на то что этот абориген все время действует так, как будто оное правило прекрасно ему известно. В некотором смысле оно, действительно, хорошо ему известно. Но это знание недоступно для сознательного оперирования в терминах словесных символов. Это, скорее, ощущение почти неуловимых оттенков тончайших отношений, осуществленных в реальном опыте и потенциально возможных» (Sapir Е. Selected Writings of Edward Sapir in Language, Culture, and Personality / Ed. by D.Gf. Mandelbaum. Berkeley: University of California Press, 1949. P. 548 \Cenup Э. Бессознательные стереотипы поведения в обществе // Он же. Избранные работы по языкознанию и культурологии. М.: Прогресс, 1993. С. 599]).]. Даже когда они обрели способность сознательно оперировать абстракциями, их осознанное мышление и поведение, вероятно, по-прежнему направляются множеством таких абстрактных правил, которым они подчиняются, хотя и не в силах их сформулировать. Таким образом, если правило и соблюдается в деятельности в общем случае, это не исключает того, что его еще предстоит открыть и сформулировать словесно.

2. Природа тех абстрактных правил, которые мы именуем «законами» в строгом смысле слова, лучше всего видна в противопоставлении с особыми и конкретными приказами. Если мы возьмем слово «приказ» в его самом широком смысле, то общие правила, направляющие поведение человека, также могут рассматриваться как приказы. Законы и приказы отличаются от утверждений о фактах одним и тем же образом, а потому принадлежат к одной логической категории. Но общее правило, которому подчиняется каждый, – в отличие от собственно приказа, – не обязательно предполагает, что есть человек, его издавший. Оно отличается от приказа также общим и абстрактным характером[245 - Трактовка закона как разновидности приказа (идущая от Фрэнсиса Бэкона, Томаса Гоббса и Джона Остина) первоначально должна была подчеркнуть логическое сходство двух этих типов высказываний в отличие, скажем, от констатаций факта. Однако это не должно, как часто бывает, заслонять от нас существенные различия. См., например, работу: Olivecrona К. Law as Fact. Copenhagen: E. Mnnksgaard, 1939, где законы характеризуются как «независимые императивы», которые не являются «ничьими приказами, хотя их языковая форма характерна для приказов» (с. 43); см. также: Wollheim В. The Nature of Law // Political Studies. 1954. Vol. 2. P. 128-141.]. Степень общности и абстрактности образует непрерывный ряд в диапазоне от приказа, предписывающего человеку сделать нечто определенное здесь и сейчас, до инструкции, устанавливающей, что в таких-то и таких-то условиях его действия должны отвечать определенным требованиям. В своей идеальной форме закон может быть описан как приказ, издаваемый «раз и навсегда», который обращен к неизвестным людям и, абстрагируясь от всех частных обстоятельств места и времени, относится только к таким условиям, которые могут возникнуть когда угодно и где угодно. Тем не менее целесообразно не смешивать законы и приказы, хотя надо признать, что законы, по мере того как их содержание делается более конкретным, мало-помалу переходят в приказы.