Швейцер. Слышишь, атаман? Не сдавить ли горла этой облезлой собаке так, чтобы красный сок брызнул из всех пор его тела?
Роллер. Атаман! Ад, гром и молния! Атаман! Ишь как он закусил нижнюю губу! Не вздернуть ли мне эту скотину, знаешь, эдак повыше?
Швейцер. Мне! мне! на коленях прошу тебя, меня подари наслаждением раздавить, растереть в пыль эту гадину!
(Патер кричит).
Моор. Прочь от него! Никто не смей до него дотронуться! (саблю и обращается к патеру). Видите ли, господин патер! здесь семьдесят девять человек и я, их атаман. Ни один из них не умеет обращаться в бегство по команде, или плясать под пушечную музыку; а там у опушки, стоит тысяча семьсот человек, поседелых под ружьем; но выслушайте, что скажет вам Моор, атаман воров и грабителей. Правда, я убил рейхсграфа, поджог и разграбил доминиканскую церковь, внес пламя в ваш лицемерный город и обрушил пороховую башню на головы добрых христиан; но это еще не все. Я еще более сделал. (Протягивает правую руку). Видите вы эти четыре драгоценные перстня у меня на пальцах? – Ступайте же и донесите слово в слово высокопочтенному судилищу на жизнь и на смерть то, что увидите и услышите. Этот рубин снял я с пальца одного министра, которого замертво положил на охоте к ногам его государя. Он из черни лестью дополз до степени любимца; падение предшественника было для него ступенью к почестям; слезы сирот возвысили его. Этот алмаз снял я с одного коммерции советника, продававшего почетные места и должности тем, кто больше давал, и отгонявшего от дверей своих скорбящего патриота. Этот агат ношу я в честь одного попа, одной масти с вами, которого я повесил собственными руками за то, что он на кафедре, перед всем приходом, плакал об упадке инквизиции. Я мог бы рассказать еще более историй о своих перстнях, если бы не раскаялся и в этих нескольких словах, которые напрасно потерял с вами.
Патер. О, Фараон! Фараон![42 - Патер: О Фараон, Фараон! – Намек на жестокий приказ фараона египетского избить всех иудейских младенцев.]
Моор. Слыхали ль? Заметили ль его вздох? Взгляните – он стоит, как-будто хочет созвать все огни небесные на шайку нечестивых, осуждает пожатием плеч, проклинает одним христианским вздохом. Неужели человек может до того ослепнуть! Он, у кого есть сто аргусовых глаз подмечать пятна на своем брате, может ли он стать до того слепым к самому себе? Громовым голосом проповедуют они смиренномудрие и терпение, а сами Богу любви приносят в жертву людей, как огнерукому Молоху; поучают любви к ближнему и гонят проклятиями восьмидесятилетнего слепца от своего порога; горячо восстают против скупости, а сами опустошили Перу за золотые слитки и запрягли язычников, будто скотов, в свои колесницы. Они ломают себе голову над тем, как могла природа произвести Иуду Искариота, а между тем и не самые худшие из них с радостью бы продали триединого Бога за десять серебреников. О, вы фарисеи, вы исказители правды, вы обезьяны божества! И вы не страшитесь преклонять колена пред крестом и алтарями, терзать ваши ребра ремнем и постами убивать плоть! И вы думаете всем этим жалким паясничеством пустить пыль в глаза Тому, Кого вы сами же, глупцы, называете Всеведующим, ну точно имеете дело с теми великими и сильными, над которыми всего злее насмехаешься, когда, льстя и ползая перед ними, уверяешь, что они ненавидят льстецов. Вы толкуете про честность и непорочное житие, между тем как Бог, видящий насквозь сердца ваши, прогневался бы на вашего Создателя, если б только не он сам создал нильское чудовище[43 - Нильское чудовище – крокодил.]! Прочь с глаз моих!
Патер. Даром что злодей, а какой гордый!
Моор. Мало с тебя – так я начну говорить с тобой гордо. Ступай и скажи высокопочтенному судилищу, играющему в жизнь и смерть: я не вор, что в заговоре со сном и в полуночь карабкается по лестницам. Что я сделал, то, без сомнения, я некогда сам прочту в долговой книге Провидения; но с его жалкими наместниками я не хочу терять более слов. Скажи им: мое ремесло – возмездие, месть – мой промысел. (Отворачивается от него).[44 - Есть основание полагать, что рассказ Карла о жертвах его мести имеет связь с действительными деятелями вюртембергского двора: министром Монмартэном, угнетавшим страну и интригами устранившим своего предшественника; министром финансов советником Оппенгеймером, заместившим все должности своими креатурами, испортившим монету и всеми способами сосавшим соки из народа; после смерти герцога он был в 1738 г. предан суду и казнен.]
Патер. Так ты отказываешься от милосердия и пощады? Хорошо! с тобой я кончил. (Обращается к шайке). Так выслушайте хоть вы, что через меня возвещает вам правосудие. Если вы сейчас же свяжете и выдадите этого закоснелого злодея – вам простятся до новой вины все ваши злодеяния; святая церковь с возобновленной любовью примет вас, заблудших овец, в свои материнские объятия и всякому из вас будет открыта дорога ко всем почетным должностям. (С торжествующею улыбкою). Ну? что? как это кажется вашему величеству? Смелей! свяжите его – и перед вами свобода!
Моор. Вы слышали? Поняли? Чего же вы еще медлите? о чем задумались? Церковь предлагает вам свободу, а вы уже теперь его пленники; дарит вам жизнь – и это не пустое хвастовство, потому что вы уже осуждены на смерть; обещает вам почести и должности, а ваш жребий, хотя бы вы и остались победителями, все-таки будет – позор, преследование и проклятие; оно возвещает вам примирение с небом, а вы уже прокляты. Нет волоса ни на одном из вас, который бы избавился от ада. И вы еще медлите? еще колеблетесь? Разве так труден выбор между небом и адом? Да помогите же, господин патер!
Патер(про себя). Что он с ума спятил что ли? (Громко). Уж не боитесь ли вы, что это западня, чтоб только переловить вас живьем? Читайте сами: здесь подписано всепрощение. (Дает Швейцеру бумагу). Сомневаетесь ли вы еще?
Моор. Вот видите ли? Чего ж вы еще хотите? Собственноручная подпись – это милость свыше всех пределов. Или вы, может быть, опасаетесь, чтоб они не изменили своему слову, потому что когда-то слыхали, что изменникам слова не держат? О, не бойтесь! Уже одна политика принудит их сдержать его, будь оно дано хоть самому сатане. Иначе – кто им поверит вперед? как они пустят его в ход другой раз? Я готов прозакладывать свою голову, что они вас не обманывают. Они знают, что я один вас возмутил и озлобил; вас же они считают невинными. Ваши преступления они принимают за проступки, заблуждения молодости. Одного меня им нужно; один я понесу наказание. Так, господин патер?
Патер. Какой дьявол глаголет его устами? Так, конечно, конечно так! Этот малый меня с ума сводит.
Моор. Как! все нет ответа? Уж не думаете ли вы оружием проложить себе дорогу? Да посмотрите кругом? На это вы уж наверно не надеетесь – это было бы детскими мечтами. Или вы надеетесь пасть героями, потому что видели, как я радовался битве? О, выбросьте из головы подобные идеи! Вы не Мооры! Вы – низкие мошенники, жалкие орудия моих великих планов! Вы презренны, как петля в руке палача! Ворам не пасть, как падают герои. Жизнь – выигрыш для воров; за её чертою наступят ужасы – и воры правы, что трепещут смерти. Слышите, как трубят их трубы! видите, как грозно блещут их сабли! Как! еще не решаетесь? С ума сошли вы, или поглупели? Это непростительно! Я не скажу вам спасибо за жизнь: я стыжусь вашей жертвы!
Патер(в чрезвычайном удивлении). Я с ума сойду. Я лучше убегу отсюда! Слыханное ли это дело?
Моор. Или не боитесь ли вы, что я лишу себя жизни и самоубийством уничтожу договор, отвечающий только за живого? Ваш страх напрасен, дети! Вот, смотрите: я бросаю кинжал и пистолеты, и этот пузырек с ядом, который мне бы годился: я теперь так бессилен, что! даже потерял власть над собственною жизнью. Что, все еще не решаетесь? Или не думаете ли вы, что я буду защищаться, когда вы примитесь вязать меня? Смотрите! к этому дубу привязываю я свою правую руку – теперь я беззащитен, ребенок меня свалит. Кто из вас первый оставит в нужде своего атамана?
Роллер(в диком волнении). Никто, хотя бы самый ад окружил нас! (Машет саблею). Кто не пес – спасай атамана?
Швейцер(разрывая прокламацию и бросая клочки её в лицо, патеру). Амнистия в наших пулях, а не здесь! Прочь, каналья! Скажи сенату, пославшему тебя, что в шайке Моора ты не нашел ни одного изменника. Спасай, спасай атамана!
Все(шумно). Спасай, спасай, спасай атамана!
Моор(отрываясь от дерева, радостно). Теперь мы свободны, товарищи! У себя в кулаке я чувствую целую армию. Смерть или свобода! Живые не дадимся им в руки!
(Трубят наступление. Шум м грохот. Все уходят с обнаженными саблями).
Третье действие
Первая сцена
Амалия в саду играет на лютне.
Добр, как ангел, молод и прекрасен
Он всех юношей прекрасней и милей;
Взгляд его так кроток был и ясен,
Как сиянье солнца средь зыбей.
От его объятий кровь кипела,
Сильно, жарко билась грудь о грудь,
Губы губ искали… все темнело
И душе хотелось к небу льнуть.
В поцелуях счастье и мука!
Будто пламя с пламенем шло в бой,
Как два с арфы сорванные звука
В звук один сливаются порой –
Так текли, текли и рвались;
Губы, щеки рдели, как заря…
Небеса с землею расплавлялись,
Мимо нас неслися, как моря.
Нет его! напрасно, ах, напрасно
Звать его слезами и тоской!
Нет его – и все, что здесь прекрасно,
Вторит мне и вздохом и слезой.
Франц входит.
Франц. Опять здесь, упрямая мечтательница? Ты покинула наш веселый пир и унесла вместе с собою веселость гостей моих.
Амалия. И действительно, как не пожалеть о невинной веселости, когда погребальное пение, проводившее в могилу твоего отца, должно еще звучать в ушах твоих!
Франц. Неужели же ты будешь вечно оплакивать? Оставь мертвых почивать в покое и думай о живых! Я пришел…
Амалия. А когда уйдешь?
Франц. О, не бросай на меня таких гордых взглядов! Ты огорчаешь меня, Амалия. Я пришел сказать тебе…
Амалия. И я должна поневоле слушать: Франц фон-Моор стал нашим господином.
Франц. Именно я об этом и хотел поговорить с тобою. Максимилиан опочил в склепе отцов своих – и я стал здешним властелином. Но мне хотелось бы быть им вполне, Амалия. Ты сама знаешь, чем ты была для нашего дома. Воспитывалась ты как дочь Моора; даже самую смерть пережила его любовь к тебе, чего ты, конечно, никогда не забудешь.
Амалия. Никогда, никогда. Да и кто же может выпить такое воспоминание в стакане вина, на веселом обеде!
Франц. За любовь отца ты должна наградить детей его. Карл умер… Ты удивляешься? голова у тебя закружилась? Да, конечно, в этой мысли так много высоколестного, что она в состоянии ошеломить даже женскую гордость. Франц попирает ногами надежды самых благородных девиц; Франц предлагает бедной, беспомощной сироте свое сердце, руку и с нею все свое золото, все свои замки и леса. Франц, которому все завидуют, которого все трепещут, добровольно объявляет себя рабом Амалии.
Амалия. Зачем молния не сожжет языка твоего за эти дерзкие речи! Ты убил жениха моего – и Амалия назовет тебя супругом? Ты…
Франц. Не горячитесь, всемилостивейшая принцесса! Правда, Франц не изгибается перед тобою отчаянным селадоном; правда, он не умеет, подобно сладеньким пастушкам Аркадии, поверять эху гротов и утесов свои любовные жалобы: Франц говорит, и если ему не отвечают, он приказывает.