Мы – русские! Суворов: Жизнь, слова и подвиги великого русского полководца А.В. Суворова

Проезжая мимо одной крепости в Финляндии, куда Суворов отправлен был для осмотра и укрепления российских границ, спросил он у своего адъютанта: «Можно ли взять эту крепость?» «Какой крепости нельзя взять, – отвечал адъютант, – когда взят Измаил». Суворов замолчал и, подумав несколько, сказал с важностью: «На такой штурм, как измаильский, можно пускаться только один раз в жизни!»

Остатки турецких войск пытались отбить крепость обратно, но русские уже утвердились в ней. Там и там пылал пожар. Солдаты вбегали в дома, но обгоревшие полы проваливались, и они падали в погреба. Пощады не было никому. Даже офицеры не могли остановить кровопролития. К четырем часам пополудни стало ясно, что крепость покорена окончательно. Теперь шел лишь грабеж и убийства.

Турки потеряли 26 тысяч убитых, 9 тысяч взято в плен, 265 пушек, 3 тысячи пудов пороха, 20 тысяч ядер и до 400 знамен было забрано в крепости. Эти знамена и сейчас можно видеть в Петропавловском соборе, и на многих из них сохранились следы окровавленных рук.

Не было победы славнее этой. Солдаты три дня грабили город, все вдруг разбогатели…

Один Суворов ничего не взял. К нему приходили полковники и генералы, приносили ему дорогие ковры, золотые кувшины и блюда и уговаривали взять.

– На что мне это, – говорил Суворов, – я и без того буду превыше заслуг награжден моею всемилостивейшею государыней.

Наконец ему отыскали чудного арабского коня. Его поседлали драгоценным седлом, надели на голову шишак из страусовых перьев и привели к дому Суворова.

Суворов вышел в своем стареньком плаще и сказал:

– Не нужно мне вашего коня. Донской конь привез меня сюда, донской конь пусть и увезет.

– Но теперь трудно ему будет везти ваши победы.

– Донской конь всегда выносил меня и мое счастье, – возразил Суворов и не принял коня.

Неизвестный художник. Г.А. Потемкин-Таврический

Он поехал к главнокомандующему Потемкину, и там они бросились друг другу в объятия.

– Чем могу я наградить ваши заслуги, граф Александр Васильевич? – спросил Потемкин.

– Ничем, князь, – отвечал Суворов с раздражением, – я не купец и не торговаться сюда приехал: кроме Бога и государыни, никто меня наградить не может.

Потемкин очень обиделся на Суворова и не представил его к высокой награде.

Войскам были даны медали. Суворов тоже получил медаль в память штурма Измаила, но чином генерала-фельдмаршала пожалован не был, а он рассчитывал на это…

Так кончилась для Суворова вторая турецкая война.

Дети Суворова

В часы битв, под огнем неприятеля, среди опасностей Суворов постоянно думал об одном дорогом ему маленьком человеке. Человеком этим была его дочь, его маленькая Суворочка, как он ее называл, – Наташа Суворова, 9 лет от роду она была отдана отцом в Смольный монастырь.

И как же боготворил ее, как любил ее Суворов, всю жизнь проведший с грубыми солдатами. После каждой битвы он писал своей маленькой Суворочке ласковые письма. Так, после Кинбурнской победы Суворов написал дочери:

«Будь благочестива, благонравна, почитай свою матушку, Софью Ивановну (начальницу института), или она тебе выдерет уши да посадит за сухарик с водицей… У нас драки были сильнее, нежели вы деретесь за волосы; а как вправду потанцевали – в боку пушечная картечь, в левой руке от пули дырочка, да подо мною лошади мордочку отстрелили. Как же весело на Черном море!

Везде поют лебеди, утки, кулики, по полям жаворонки, синички, лисички, а в воде стерляди, осетры – пропасть!..»

Дочка росла, переходила из класса в класс, и каждый ее успех трогал и радовал ее знаменитого отца. Лежа на копне сена, в палатке или какой-нибудь избе, он по несколько раз перечитывал дорогие строки, выведенные детской рукой.

И тогда по его загорелому, обветренному лицу текли крупные слезы, а кто бы поверил, что он мог плакать! Он садился тут же и спешил написать своей девочке ответ.

«Милая моя Суворочка, – писал он, – письмо твое получил, ты меня так утешила, что я, по обычаю моему, от утех и заплакал. Кто-то, мой друг, учит тебя такому красному слогу. Как бы я тебя, матушка, посмотрел теперь в белом платье (в институте при переходе в старший класс надевали белые платья)! Как-то ты растешь! Поклонись от меня подругам. Божие благословение с тобою!»

Но девочка, а потом и девушка, графиня Наталья Александровна Суворова-Рымникская, не могла понять, как любит ее отец. Она воспитывалась в монастыре, людей не видала, отец ее навещал всего несколько раз, и тогда она видела сухого подвижного человека с лицом, изрытым морщинами, одетого в мундир, увешанный орденами. Она и не подозревала, что под этим мундиром бьется сердце, которое целиком принадлежит ей. Она не знала, что писать своему важному отцу, а потому писала редко, проверяла свои письма, боясь сделать ошибки и огорчить отца: а этого-то и не нужно было Суворову. Ему еще дороже были бы письма, написанные детским языком, простым и незамысловатым. Как смеялся и радовался он, когда внизу, под письмом, сочиненным и придуманным, находил фразу, вырвавшуюся из сердца девушки: «Папа, пришли мне пастилы, или бергамотов, или апельсинов…» Старик сейчас же исполнял просьбу своей баловницы, посылал, чего она просила, и приписывал ей: «Не ешь много. Берегись, Наташа, брюхо заболит…»

Но Суворочка выросла, окончила институт, стала выезжать, появились женихи и вскоре, с благословения отца, она вышла замуж за графа Николая Александровича Зубова. Пусто стало на сердце у Суворова, и он стал внимательнее следить за своим сыном Аркадием, который в это время занимался военными науками.

Как дочь его, так и сын постоянно жил вдали от отца, по чужим домам. Суворов всегда был занят или на войне, или за какими-нибудь боевыми приготовлениями. Когда он приехал в 1791 году в Петербург после штурма Измаила героем, он думал, что тут отдохнет немного, навещая дочь, но не пришлось ему отдыхать. Много было людей, которые завидовали ему, которые боялись, что слава Суворова слишком будет велика в глазах народа. Им удалось устроить так, что Суворова послали наблюдать за постройкой крепостей в Финляндии.

Давно ли верхом, вдвоем с казаком, ездил Суворов по Турции, испытывая все тяжести походной жизни, и вот снова он должен садиться в таратайку или санки и суровою финляндскою весною носиться с места на место. Но Суворов не тяготился такою деятельностью. Всюду старался он наблюдать самолично, всюду поспевать. Однажды он долгое время не мог попасть на одну из строящихся крепостей. Когда наконец он туда приехал, то нашел, что многие работы, которые он приказал там произвести, не исполнены. Он начал было выговаривать полковнику и инженеру, которым работа была поручена, но вдруг замолчал, схватил прутик и стал себя бить по сапогам, приговаривая: «Не ленитесь, не ленитесь, ездите чаще, ходите больше!..»

Из Финляндии для таких же крепостных работ его перевели на Черное море. Суворов уже начинал беспокоиться, что его забудут в крепостях, ему хотелось скорее на войну. Его, однако, не забыли, как только началась серьезная война – о нем вспомнили и его вызвали командовать войсками.

В Польше начинались новые мятежи и беспорядки, и русские, австрийские и немецкие войска шли на Польшу, чтобы разделить ее…

Суворов учит солдат побеждать

В августе 1794 года в Варшаве, столице Польского королевства, поднялся бунт. Поляки вместо своего короля выбрали себе начальником Костюшко, ночью напали на русские войска и перерезали до 3000 человек солдат. Против бунтовщиков пошли русские, немецкие и австрийские войска, которые и вступили в Польшу с разных сторон.

Поляки собрали очень большие силы и во многих местах построили себе укрепления.

Немцы боялись нападать на них, и помощь от немецких войск была невелика, австрийцев же было очень мало. Вся надежда была на русских. Главным русским отрядом командовал Суворов. У него под начальством было около восьми тысяч человек. Но Суворов этим не смущался. Он прибыл в середине августа в Польшу и сейчас же принялся за дело. Главным, по его мнению, была быстрота. Он раздал солдатам свои поучения, которые назывались «наукой побеждать», и приказал эту «науку побеждать» прочитывать по несколько раз в день. Написана она была коротенькими фразами и так просто, что всякий солдат ее легко запоминал.

Суворов был человек необыкновенный. Недаром ему воздвигнут в Петербурге памятник, площадь названа его именем, а теперь, к столетию со дня его смерти, строится в память его Суворовский музей, а церковь, в которой он молился, привезена на память в Петербург. Слава его заключалась не в одних победах, а в том, что он всегда побеждал. Говорят, победить – это счастье, а Суворов говорил: победить – это наука. И наука его заключалась в том, чтобы каждого солдата заставить поверить в то, что он победит непременно. А когда человек во что-нибудь верит – он непременно это сделает. Еще потому Суворов был велик, что он понимал гораздо больше, чем те люди, которые жили в одно с ним время. Мы читаем его «науку побеждать» и говорим, что она и теперь годится и теперь хороша.

Вот эту-то «науку побеждать» и читали солдаты перед походом на поляков. Соберутся в кружок, выищется между ними какой-нибудь грамотей, водит пальцем по строкам и читает:

– «Саблю на шею! Отскокни шаг, ударь опять! Коли другого, коли третьего! Богатырь заколет полдюжины, а я видал и больше».

– Неужели, дедушка, и больше полдюжины калывали? – робко спрашивает молодой солдат старого капрала.

– Куды ж! – отвечает тот. – Под Измаилом что было – страсть. И не сочтешь, сколько перекололи.

– Я, дедушка, беспременно хоть полдюжины поляков поколю…

– Нишкни! Слухай дальше: «Береги пулю в дуле! Трое наскочат – первого заколи, второго застрели, третьему штыком карачун». Это ты, паря, мотай-ка на ус себе. Пуля-то пулей, а только поминай, что заряжать долгонько, больше на штык надежду имей, – пояснил прочтенное капрал.

– Это как же, дедушка, я знаю. В двенадцать приемов ведь заряжаем.

– «Фитиль на картечь, – продолжал читать дальше старик, – бросься на картечь! Летит сверх головы! Пушки твои, люди твои! Вали на месте! Гони, коли! Остальным давай пощаду! Грех напрасно убивать! Они такие же люди! Умирай за дом Богородицы! За Матушку-Царицу, за Пресветлейший дом. Церковь Бога молит. Кто остался жив, тому честь и слава!..» Вот это, брат, так запомни. Картечь, друг мой, летит вверх, чем ближе ты к ней – тем безопасней, потому через голову хватить. Запомни, как они, значить, фитиль к пушке поднесут, а ты вали смело на пушку, тут уже она твоя, тебя не тронет. Боже помилуй, если сдаются, бить. За что? Вот слушай-ка дальше, что граф нам пишет: «Обывателя не обижай, он нас поит и кормит. Солдат не разбойник». Да, братец, мотай это крепко себе на ус: не разбойник солдат, а защитник Престола и Отечества. Он надежда Государева… Никогда никого не обидь. Корки хлеба, яйца не возьми… Напротив, сам подсоби мужичку, коли по квартирам станешь. Помни— мы его защищаем, а он за нас работает – хлебушка нам дает.

«Солдату надлежит быть здорову, храбру, тверду, решиму, справедливу, благочестиву, молись Богу! От него победа! Чудо богатыри! Бог нас водит, он нам генерал. Ученье – свет, неученье – тьма! Дело мастера боится. И крестьянин не умеет сохою владеть – хлеб не родится! За ученого трех неученых дают. Нам мало трех! Давай нам шесть! Давай нам десять на одного! Всех побьем, повалим, в полон возьмем! Последнюю кампанию неприятель потерял счетных семьдесят пять тысяч, только что не сто; а мы и одной полной тысячи не потеряли! Вот, братцы, воинское обучение! Господа офицеры! Какой восторг!»

Да, брат, учись. Это Суворов, брат, не зря сказал – за ученого и десять мало… Вот теперь, погляди-ка, на походе сказал: «Патронов не мочить» – ты и уши развесил, а мы, старики, поняли – значит, через реку вброд пойдем, и подвязали патронные сумки повыше… Вот, брат, штука-то!

– А почему, дедушка, – спросил молодой солдат, – нам приказывают подъем делать по петушиному крику и сам Суворов петухом поет? Смешно смотреть, дедушка, генерал, при мундире, и вдруг петухом…

– Смешно. Дурак ты, посмотрю я на тебя. Тут, брат, кругом много ненадежных людей. Узнают, когда мы выступаем, да и ахнут на нас из засады. Вот о часе-то выступления писать в приказе и не годится. По сигналу вставать – неловко, кабы горнист зря не сболтнул. Вот он и надумал. Вставать по петушиному крику. Мы и ждем, да и не знаем, может, в полуночи закричит, а то и до полудня проспим покойно…

– Вот оно что, дедушка. Нет, видно, и правда один-то ты ученый всех нас десятерых неученых стоишь.