Эссе. Новеллы. Миниатюры

По большому счету, любая теодицея – это искусно или заметно криво сплетенные кружева казуистики. Если она строится на логическом фундаменте, то с помощью логики ее можно и разбить; если она задействует также иные сферы интеллекта, то на ее доводы можно соорудить контраргументы из этих же сфер. Выводы о том, что Бог не виновен в невзгодах тварных существ, потому что они, вопреки высочайшему повелению, ведут себя скверно, пахнут ребячеством. Чтобы противостоять Создателю мира, надо обладать полнотой его могущества, всей сутью его божественности. Ослушание означало бы равномощность Богу, право на диалог с Ним и на собственное волеизъявление. Наделенное такими потенциями существо было бы со-творцом Вселенной и входило бы в когорту невообразимых небожителей, а не в отряд млекопитающих, плотоядных и кровожадных.

Заключенные в плену представлений выкормлены мороком, а их отношение к Богу – предопределено. Заявляя о своих конфессиональных или атеистических убеждениях, ортодокс или вольнодумец пытается приложить узкие мерки к безмерности, а на деле лишь демонстрирует врожденные качества личного характера, свой набор хромосом, сердечных склонностей, умственных задатков и нехваток. Насельник богооставленного царства одержим богоискательством или богоборчеством в той степени, какая положена ему для прохождения персональной практики на ниве идолопоклонства, почве предпринимательства и поле брани.

Кто найдет в себе мужество отказаться от вымученной, хромой схоластики, тот увидит нагую правду: зло наличествует, воспроизводится, разделяет и властвует только потому, что так хочет Бог, никаких других условий и предпосылок для оккупации планеты этой силой нет. Следует ли отсюда вывод, что Бог зол? Конечно, не следует; божественные атрибуты – вне интеллигибельности и сенсорики, мы не знаем о Нем ничего. Все наши фантазии насчет интенций и воплощений мирового духа, переворачиваясь с ног на голову в эпохи реформаций, прогрессируя в спокойные годы, свидетельствуют лишь о расцвете или упадке художественного воображения. Иллюзии царствуют, иссякают, чередуются по заведенному для них порядку. Вдохновительница каждодневного взаиморазвлечения и взаимопоедания госпожа Глупость снискала достаточно похвалы в гениальном произведении. Действительно, принимать всерьез и с оптимизмом это столпотворение возможно только с ее помощью; все поэтические и прагматические панегирики жизни, которая, кровоточа и бешенствуя, изживается, имеют фальшивые ноты и глянец скудоумия.

Подавленный видами повсеместного страдания и особенно муками детей, Иван Карамазов говорит Алеше, что он готов отказаться от вечного блаженства, если за него надо платить такую цену во владении Хроноса. «Не для того же я страдал, чтобы собой, злодействами и страданиями моими унавозить кому-то будущую гармонию… Слушай: если все должны страдать, чтобы страданием купить вечную гармонию, то при чем тут дети?.. Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно… Не Бога я не принимаю, Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю». Несмотря на крайнее отчаянье, Иван Карамазов – оптимист. Он считает себя держателем билета в рай! Где они, эти заветные документы? Если бы мы имели билеты в вечную гармонию, вся мировая философия была бы иной, да и сама жизнь тоже. В том и кошмарность положения, что мы не знаем, куда нас гонят пьянящие ветры, и не можем вернуть Создателю ни свое обличье, ни всученное приданое, именуемое судьбой. Явная свирепость разыгравшейся под облачным навесом буффонады наводит на мысль: а не выдадут ли нам путевку в еще большую дисгармонию?

Можно ли на этом месте поставить точку, а заодно и крест на такого рода рассуждениях и считать тему столь неблагоприятно для нас закрытой? Да, но только теоретически (боль не позволит снять вопрос о себе) и при условии, что род людской – это лишь многоликий мальчик для битья. Так ли это? Окончательно ли убийство двуногих бесперых, не щадящих ни четвероногих, ни пернатых, ни ближнего своего? Наперекор гнусной фактичности во вместилищах разума парадоксально гнездятся базы не-данных, которые весомей наглядных параметров. Задавленное эго чует родство с магической полусферой, где горит звездное уравнение из одних иксов, таящее восторг и ужас своего решения. Какими красками заиграют покинутые захолустья мироздания в свете великого преображения? Как оценил бы землянин, превзошедший себя, причастившийся к бытию, вынесенные им тяготы в горниле эмоций под диктатом казенных фикций? Как бы виделись ему с высоты его положения отбурлившие гейзеры низменности в несчастной долине, уже исчерпавшей свои причины? Ясно только одно: его знание под эгидой непреходящей истины субстанциально отличалось бы от догадок смертных существ. Такие раздумья не приносят много утешения, ибо неизвестно, обретем ли мы базис для оправдания слепых и жестоких перипетий, которые сейчас отдают роковой ненужностью.

Исследованье или просто разглядыванье совокупностей и частностей культурно-исторического наследия или специфики современности провоцирует мучительный вопрос, которого трудно избежать и неутомимым софистам, и поклонникам эпохе: если даже подопечные планиды и фортуны видят иногда никчемность происходящего и готовы «вернуть билет» в рай, отречься от вечного блаженства, лишь бы не кормиться тут ядовитыми плодами древа незнания, то для чего это Богу? Для каких целей в его неохватных владениях бесчинствует клочок загрязненной местности, где каждый субъект не у места и каждый объект неуместен? Что означает сутолока гиблых энергий на пашнях и в индустриальном смоге, под куполами цирков, соборов, стадионов, на ниве коррупции и поле брани? Где, на каких скрижалях отметится результат этих бдений? Кому нужны рвения и трения слепого мрущего коловорота? А ведь нужны! Для чего-то занесли нас сюда космические ветры и сдувают со всех четырех сторон в гипотетичные иные измерения.

На богооправдание может всерьез и с наилучшими умыслами подвигнуться лишь наивность, яро обнажая свои картонные мечи, подкрепляя процесс ладных умозаключений вышивкой хоругвей и окраской яиц. Что делать тем, кому в силу «нравственного закона внутри» претит участие в карнавальных мистериях? Самое разумное было бы, наверное, замолчать и ждать разрубки узла пространство-время и развязки солнечного сплетения. Но тяжело страдальцу уравновешивать перепады давления недоли и немотствовать в раздражающей обстановке. Вряд ли можно порицать узника стихий, взывающего к их повелителю: во имя чего разрушает меня неистовая безымянность, что за эмпиреи питаются моей утлой эмпирикой, какая безусловность коробит мои условные рефлексы, склоняя их к атрофии? А если уготовлены каждому неприкаянному озарение и счастливый приют, то для чего ему нужно обзаводиться негативным опытом горестей и немощи, надрывая органы восприятия? Кажется, они только для того и предназначены, чтобы принимать колющие и режущие удары агрессивной среды и толчки внутренних недугов.

К слову, далеко не абсурдным было бы утверждение, что боль – это главный показатель, по которому Я идентифицирует себя как Я, как субъекта. Не будь боли, отношения субъекта и объекта, в любом случае непростые, окончательно запутались бы. Но терпящий знает точно, что это он мучается, как бы расплывчато ни определялось его многосоставное Эго. В кульминации боли нейтрализуется хмель животворности, психобиологические системы захлестывает едкий субстрат «пограничной ситуации». Словно и не было истории с географией. Такие состояния возможны и при сильном страхе, крайнем изумлении, шоке, гневе. Следовательно, на всех широтах и долготах, как в приснопамятном Датском королевстве, не все очевидно и однозначно с «быть» и «не быть». Какой статус присвоить учреждениям, святыням, цитаделям, если их затейливая многоплановость легко упраздняется напором накаленного чувства? А чего стоит сознание Я, мгновенно растворяющееся в ударной волне аффекта? То, что подлинно есть, не подвержено исчезновению, а тот, кто подлинно есть, никогда ничего не теряет.

Констатация людьми своего отчаянного положения, демонстративные и тайные апелляции к Создателю, спонтанное выражение крайности чувств, молитвы и патетичные вопрошания – понятны и непредосудительны, это ответная реакция на эксцессы необузданного естества, монологи души над пропастью. Другое дело – формовать из тенденциозно подобранных фактов, постулатов и своих якобы добрых намерений доказательства правоты Предопределения; они кощунственны и нелепы не только потому, что вся мятущаяся явь с косым и косным инвариантом вопиет об обратном. В первую очередь бросается в глаза и неприятно удивляет уверенность апологетов в их праве выступать экспертами Божьих деяний (что предполагает взгляд свысока) и трактовать интенции абсолютно иного на наречиях гибельной замкнутой системы. Вербальные комментарии к безмолвию непостигаемых сил, случается, «жгут сердца людей» наряду со страстями и напастями; ничего, кроме истощения кровяного насоса, при этом не совершается. Никакие превосходные степени глаголов не превзойдут бедную специфику выражаемых ими действий, которые, аккумулируясь, образуют беговую, обреченную действительность. А улавливаемая между строк, ускользающая за окоемы информация – не из первых рук (и не содержит ничего последнего). «Языковые игры» – для «человека играющего», заигравшегося и всё проигрывающего.

На поверхности теодицей – эквилибристика слабоумия и остроумия, напускного благочестия и посконной искренности, а под гримом ущербного пафоса виднеется подлинная цель богооправдания: защищая ниспосланный порядок, люди сознательно, а чаще неосознанно хотят узаконить и облагородить свое неуемное желание пульсировать и размножаться любой ценой, даже под гнетущими переливами дамоклова меча. Богу, бесспорно, ни к чему ни протекции, ни аплодисменты отлученных от бытия марионеток. Адвокаты Вышнего Промысла стараются для себя, они тщатся отшлифовать облик Вседержителя для своекорыстного пользования, с тем чтобы удобный кумир легко помещался в алтарях и источал дозы благословения пропорционально густоте окуривания и громкости хвалебных речитативов.

Никому не нравится признавать себя безвольной деталью таинственного генератора неблагополучия. Инстинкт самосохранения не дремлет, он заглушает неугодные доводы рассудка, а ген радости окрыляет бойких фигурантов «ярмарки тщеславия» на витках коловращения и в «погоне за ветром». Герман Гессе: «Нужно немало ограничений, заземленности, поверхностного идеализма, морали и скудоумия, чтобы сохранить человеческий статус и обеспечить его продолжение». Интенсификации рутины способствуют и древние возбудители инь и ян, которые то собирают в отведенное время камни, то бросаются ими и передают по наследству каменоломни и привои оголтелого энтузиазма. Ярая привязанность к близлежащим данностям и отсутствие дальних горизонтов, неусыпная алчба, насыщающаяся легкодоступным кормом, – это затмившее высь и преисподнюю самодовольство «здесь и сейчас», где нет места мысли о смерти и вообще любой мысли, не обслуживающей пир гормонов и секреций.

Задумавший земной трагифарс доведет его до какого-то нелогичного конца, не вытекающего из перманентной борьбы видов и родов, не лишенной, впрочем, заманчивости. Идиллически настроенные адепты прогресса и жизнелюбы не устают повторять, что не все в мире злокачественно: несмотря на повсеместность цинизма и лицемерия, не иссякают родники мужества, благородства; шедевры искусства причащают к высокому и священному, и даже колыханье пчелы над цветком или хороводы снежинок доставляют отраду. Конечно, нельзя не заметить, что противовесы зла наличествуют, выполняют свою работу и внушают некоторым умам надежду, что добро и красота победят и будут главенствовать на всех континентах. Симпатично оформленные упования на грядущую эру благоденствия можно отнести к жанру утопии. Ценности гуманизма – приторно-сентиментальны и не убедительны, высокопарны, но беспочвенны и привлекают лишь как антиподы порока. Как бы они выглядели без своих антагонистов – непонятно, и строить гипотезы на эту тему скучно. Зло, которое теоретически можно преодолеть общественными усилиями, – только небольшая часть неуёмной всеразрушающей трагедии под названием «жизнь под солнцем». Счастливы ли гипотетические те, кто никогда не входил в зону влияния восхитительного и вредоносного светила? Что ознаменует собой его последний закат?

Устоявшиеся старые и новые теодицеи созданы по правилам своего жанра и не имеют больше значимости, чем другие виды письменности. Богооправдание и богоотрицание – это риторические упражнения, вносящие свои ноты в копилку полифонического, банального и томящего земного пустозвонства. Рвение толкователей неба, присовокупляющих к делу то лепту, то тридцать сребреников, не выходит за рамки закона сохранения и растранжиривания энергии. Человек, пока он заложник погодных циклов, эпидемий и урожая, не узнает, какими узами он связан с Тем, кто его сотворил, не по своему подобию, конечно, но себе на потребу (ведь нет смысла создавать бесполезные вещи; или есть?). Из каких посылок можно вывести существование не угодного или не нужного Богу объекта? Интерпретации завзятых тружеников прикладных наук – не в счет, эти деятели варятся в соку «естественной установки» и утробного энтузиазма, нисколько не печалясь от того, что сварятся. Рядовой естествоиспытатель имеет в виду лишь то, что виднеется, что доступно невооруженному и все больше застекляющемуся глазу; он сам – часть своих видимостей и на экзистенциальные проблемы реагирует инфантильно, со всей беспечностью и запальчивостью детства.

Факт наличия человека в скудном объеме ущербной реальности (или в гуще оптических обманов) означает какую-то Божью заинтересованность в нем (может, и преходящую). Вынужденно реагируя на динамику эпохи, лавируя между утлыми нагроможденьями законов и заветов, имеющий сверхслух чует тишайший гул бытия, не допускающего никакого мнения о себе. Дико и неисправимо то, что каким-то способом пробавляется вне бытия; чудовищны временные поселения, где каждая клетка организма, любой виток дедукций и озарений, все плоды смирения, гордыни, захватнических кампаний и подвигов бескорыстия подвержены износу и распаду.