Олег Рязанский

До дна выхлебали впрок заготовленную уху свекольную. И овсяный кисель. И гороховый. С музыкальным сопровождением – звонари на колокольцах играли. Под блины ложечники били сдвоенными ложками деревянными. Под капустные пироги медвежатник Сергач прошелся вприсядку и обнимку со своим мохнатым четырехлапым Михайло Потапычем. Под холодец жару дали трубежские посадские: гремели колотушками, ногами топали, трели из сопелей пускали, на дуде свирестели, ходили головастым гоголем, журавлиным шагом, ястребком-пустельгой, петухом, упырем… Под луковую похлебку пел Есеня с лугов заливных про синь реки и просинь глаз, и синих далей беспределье. Плакал иволгой, щеглом щелкал, соловьем заливался… Если у обычного соловья двенадцать колен в пенье, то у Есени больше чем у курского соловья – непревзойденного певуна русских просторов. С надрывом Есеня пел, с придыханием, что пришлось по душе даже грубым возчикам из леса кадомского. А хитроватый игрун на струне-щипке шептал доверительно, что разбойный Уразин с лужков Стенькиных не бросал персидскую княжну в Волгу, а подарил Есене за песни его вольные, гуляцкие, кабацкие, душу царапающие.

По сей день поют босяки поволжские: “Шаганэ, ты моя Шаганэ”, и рыдают…

* * *

Любой слух завсегда впереди ног бежит, торопится и на третий день к счастливому родителю съехались поздравители. С Шацка, Пронска, Ельца, Дубова, со всех сторон земли рязанской. С дарами. Во избежание сутолоки установили очередность, порешив вручать их по ходу солнышка, начиная по жребию с князя елецкого, ишь, как он пыжится в шапке пыжиковой! Первым преподнес свое подношение – позлащенный кубок с боками раздутыми и пояснением, что сей предмет безмерный, сделан на вырост, на прирост, про запас, для внуков и правнуков… Перечислял до тех пор, пока ему не заткнули рот внеочередным подношением жбана мерного с медовухой.

Дары были однообразны. Серебряные ложечки на первый зубок, полугодовалые жеребятки на первый скок. Их, разномастных, набрался целый табунок, в конюшне едва места хватило.

Лишь князь пронский внес разнообразие. Из лубяного мешка вывалил на стол полное воинское облачение. Махонькое. Не клепаное, а на петлях, кнопках, застежках; шнуровке. Поножни, наручни, наплечни, нашей-ни, наколенники… Все облегченное. Из особого сплава. Отполированное до солнечного блеска золотым песком с реки Прони. Боевой комплект и тренировочный. Похоже, Емеля-умелец расстарался…

Разогрелись гостюшки, разгорячились брагою, стали байки друг о дружке рассказывать. Начало положил путятинский лесовик, сидящий бок о бок с таким же путятинским:

– Питаю неудовольствие к деяниям соседа по месту жительства. Хоть и приятельствуем не один год, однако, ежегодно, во время пахоты отмахивает он от моего клина по сажени! Мне с пригорка хорошо видно! За пять лет набежало порядочно. А потому, что канул в небытие межевой бог Чур, спор-то у нас из-за исчезнувшей межи. На той меже меня еще мальцом секли для лучшего запоминания и я эту межу на всю жизнь запомнил! А его, видимо, не секли. Ежели существуют такие забывчивые, значит, межи обозначать надо. Заборами деревянными, канавами глубокими для предотвращения посягательств на чужую собственность. Даже сейчас он совершил захватнические деяния. Когда ему приспичило достать из шапки носовой плат, чтоб сморконуться, то положил свою шапку на отворот полы моего кафтана, нарушив этим мое право владения собственным коленом!

Вроде бы жалуется путятинский, но глядит плутовато и левым глазом неизвестно кому подмигивает. Что ж, в юморе ему не отказать и тяжелый дубовый стол закачался от хохота. Отсмеясь вдоволь, выложил свою байку наместник с Ермиша:

– На три дня отправился к своей родне в Шокше на Мокше, а возвернулся на день ранее и узрел, что мой сосед с Мердуша воспользовался случаем и нарубил десять штабелей трехсаженных бревен на моей стороне реки! Якобы, для наведения дружественной переправы посуху! Но для моста через нашу реку рыбную, рачью, утячью, цапельную, но не судоходную, достаточно всего двух штабелей!

– И что предпринял ты?

– Послал рубщику фальшивое приглашение в Рязань на свадьбу племянника. Пока он туда-сюда зря лошадей гонял, я и перевез заготовленные дровишки на свой берег, кроме предназначенных для возведения дружественного моста.

Застольники дружно посмеялись. Посягательства на чужое имущество случались. В 1145 году, за два года до званого обеда в будущей Москве Юрия Долгорукого, один князь из Давыдовичей черниговского рода, угнал с неогороженного пастбища Ольговичей, тоже из черниговских, три тысячи кобылиц и тысячу жеребцов! А в 1294 году дружинники костромского князя – младшего брата Александра Невского, на переправе через брод, захватили обоз с казной князя Дмитрия переяславского…

Закапал дождичек. Весенней влаге рада и земля, и травинка, и человек. Но капли с небес оказались странными, цвета разжиженного навоза в коровьем стойле. Задумался народ: с чего бы это, к чему бы? За что Илья-громовержец рассердился? Ответ последовал из уст приблудного звездочета-халдейщика:

– Чему быть, того не миновать, а во-вторых, дул ветер вчера с Прикаспия, откуда чаще всего беда приходит? Дул. И сильно. Он, злодей, и принес с собой пыль красных песков с Кызылкумской пустыни.

Ответчик был ученым человеком. Но чужеземельным. Его отыскал в блудливой лесной чаще лесовик путятинский. По долгу службы обходил лесные утодья и нашел…

Если верить отогретому найденышу, осуществлял он обход земной тверди по умозрительной прямой, называемой “широтой” для подтверждения догадки о земной округлости. Ради соблюдения прямоты движения, халдейшик в пустыне едва не усох от жажды. В болоте чуть по уши не увяз, не вцепись он в хвост цапли, которая от ужаса и вытащила его. Из Волги чудом выплыл, атакованный рыбьим чудищем. Червей ел от голода. Все тяготы вынес, а в лесах рязанских заблудился, пошел зигзагами, звезд не видя… Так бы и пропал в безлюдных дебрях, если бы не лесовик путятинский. Взял блудника за руку и как великую диковину доставил к Олегу Рязанскому. Тот взял звездочета на службу, следуя расхожему понятию, что один умный пришляк ценнее двух оседлых с придурью. И обрел хлопот выше ворот. Для близости к небесам, звездочет потребовал выкопать в земле ров для инструмента по определению места нахождения небесных светил днем и ночью. Вгрызся в землю для изучения неба. Фанатик, мечтатель, ушибленный! Ночные бдения компенсировал дневными россказнями о влиянии звезд на поступки людей, рожденных под тем или иным небесным телом. Чтобы узнать погоду на все случаи жизни, к нему устраивались людские очереди и в силу этого на столе звездочета было достаточно попить-поесть и для отчисления натурального продукта в княжескую кладовую…

Прошел год и прижился чужеземец на рязанской земле, обладающей по его словам, бесценными сокровищами. А если врет, то зачем выучил русский язык и подружился с Емелей-умельцем? Мимо его глаз ничего не пройдет, все знает что за спиной князя рязанского творится. Вот и сейчас, сидя спиной к реке, говорит ему:

– Гляди, княже, что-то плывет к тебе по реке самоходом без людского сопровождения!

Выловили. Самоходцем оказался бочонок с клеймом князя московского на донышке. Выжженым и потому не смываемым. Удивились:

– К чему бы это? Не иначе, с подвохом…

Потрясли бочонок и вместо бульканья оттуда донеслось бряканье…

Народишко возликовал, неизвестное всегда завораживает:

– Откроем! Полюбопытствуем!

Но Олег Иванович воспротивился:

– Не дозволю! Самолично возверну владельцу товар утраченный! – и для отвлечения внимания пошел показывать вновь прибывшим местную достопримечательность – Синь-камень. Самодвижущийся, водоплавающий камень-хамелеон: то человеком прикинется, то истуканом, то прохожего на него смотрящего, в такую краску вгонит, что во век не отмоется…

Из всех присутствующих только губастенький, глазастенький новорожденный сынок князя рязанского сохранял спокойствие, тихо посапывая на руках мамкиных…

Наутро заспанные гостюющие по домам разъезжались. Дородный, толстопузый князь елецкий на коне, вразвал едущим, задевая на ходу ногу за ногу. Худосочный кадомский отбыл на коне ушлом, что вострит глазом и жует удила. Рыжий мерин вальяжного князя пронского ступью пошел по три версты в час. У ермишского краснобая грива коня на пробор расчесана, как у хозяина, а путятинский лесовик пешочком потопал на своих двоих – зачем торопиться?

Каждого отъезжающего пастырь храма Успенского осенял широким крестом: перстами на лоб – для освящения мыслей, перстами на чрево – для освящения внутренних чувств, на правое плечо и на левое – для сил и действий. И поклон клал поясной, опершись на посох.

У каждого профессионала своя точка опоры, свой символ. У землемера сажень мерная. У лесоруба топор, у рыболова багор, У русских витязей – боевая булава. У воевод – жезл. Деревянный, как у Перуна; полосатый, как у инспектора ГАИ. Символ правителей – скипетр. У калик перехожих, носителей новостей – палка с загнутым концом, у Садко – гусли звончатые…

А у пастырей овец и людей – посох. Деревянный с поперечным навершием, как у преподобного Сергия Радонежского. Яблоневый, неошкуренный, как у инока Пересвета, участника Куликовской битвы. Из миндального дерева, как у пророка Иемерии. Железный, как у старца Афанасия – основателя лавры на горе Афонской в Греции. Янтарный, преподнесенный благодарной паствой святейшему Патриарху Московскому и всея Руси Алексию Второму…

* * *

Источники:

1. А.Каратаев, Е. Романенков, Е. Федчук, “По Петрову указу”, Рязань, 1993 г.

2. С.Зотов, “Неожиданная страна”, журнал “Дружба народов”, 1994 г.,№ 4, стр. 171.

Эпизод 5

Казнь сына тысяцкого

1379 год

Рассвет. Последний день августа. Из Кремля неспешно выехали конники князя московского. Следом звонарская команда с бубнами и барабанами, созывая народ на Кучково поле. Побросав дела насущные, народ, сломя голову, бежал на сборище, озираясь попутно: горит ли что или враг на подходе и пора седлать лошадей?

Когда людей на Кучковом поле скопилось предостаточно, подручник князя московского оповестил о цели собрания:

– Для пресечения нежелательных толковищ под заборами и стенами кремлевскими касательно неблаговидных поступков Ивана Вельяминова, сына последнего тысяцкого, во вред княжеству московскому, князь наш Дмитрий Иванович решил прибегнуть к публичности… Почему не слышно гласа народа?

И народ завопил:

– Гласность! Гласность!

Другой княжий подручник снял с телеги человека с мешком на голове и связанными за спиной руками. Водрузил на земляной помост, обратился к народу:

– Как в семье главенствует отец, так и в княжестве верховодит князь, неся личную ответственность перед Богом…

Хорошо говорил слуга Князев. Громко. Долго. Выразительно, но не совсем понятливо. Какой ущерб в рублях потерпело московское княжество от кощунственных действий Ивана Вельяминова, если ему определили смертный приговор? Поэтому народ не безмолствовал, а выкрикивал:

– За углом с ножом он не стоял, на перекрестье дорог людей не грабил… так за что смерть-то?

В ответ гробовое молчание. Лишь птички слетели с веточек, отрепетированно щебеча: ти-ти-ти…

Один из конников взметнул копье с навершной ленточкой, подавая сигнал, и барабаны дружно забили “тревогу”… Когда удары достигли выси, удалой голос проникновенно запел:

Сослужи службу, служивенький,