Девочка в поле

Я не могла давить на неё и требовать ответа, всё было и так понятно. Тем более отстаивать свои права именно на эту правду у меня не было желания. Скажем так, я хотела, чтобы это не было правдой. Руки мои тряслись, в голове бились мысли: «Ну, и что? Что это меняет? Пусть удочерили, зато любили всю жизнь, вырастили человеком. А кто мои биологические родители? И почему я оказалась в детском доме? Я ведь не больна, не уродлива».

Почему-то меня сильно затошнило от этих мыслей. Но поток их только усиливался: «Да не правда всё это. Бред какой-то. Я ведь так похожа на своего отца. И на маму. Хотя нет, на маму ни грамм не похожа. Надо идти домой. Выкинуть всё из головы и идти».

Но тут я заметила, что очутилась уже в другом районе города, совсем далеко от школы и дома. Быстрыми шагами я ходила вокруг какого-то магазина. И пальцы мяли сигареты в кармане куртки, нещадно ломали их и от этого сильно пропахли табаком. «Надо успокоиться, – уговаривала я сама себя, – ничего страшного. Всё хорошо. Я просто выросла в другой семье. Что здесь плохого? Мои мама и папа очень хорошие. Хотя и не мои. Как же так? Выходит, я жила в обмане?».

И теперь уже в моей голове летели эпизоды из детства: странная холодность братьев и сестёр, слишком наигранная вежливость тёток и дядек, вечная тихая грусть отца, и многие моменты моего бесценного детства, которые вдруг стали объясняться иначе. Слёзы, хотя и текли произвольно из моих глаз, слегка душили меня, будто они не успевали выливаться из меня. Я не чувствовала времени, я не осознавала, куда иду. И теперь уже, оказавшись на остановке, я беспомощно смотрела по сторонам. Мыслей больше не было. Я как будто бы застыла среди этого огромного города, потерявшись в нём. В разные стороны, как бесцветные тени, безмолвно пробегали мимо меня прохожие. Все они, будто нарочно, не смотрели в мою сторону. А мне так хотелось, чтобы они, эти незнакомые мне люди подошли ко мне. Мне так хотелось, чтобы они меня нашли. В этот момент я с горечью вспомнила, что ни разу не прошла мимо плачущих людей, никогда не делала вид, что не замечала лежавших на земле бродяг, и я с обидой, мысленно упрекала людей в бессовестном безразличии. Моё лицо приняло негодующее и брезгливое выражение. И вдруг мне захотелось громко закричать. Закричать так, чтобы мир вздрогнул. Вздрогнул и обернулся на маленького потерянного человека. Чтобы он, этот холодный мир непременно спас меня от этого дикого одиночества, разорвавшего меня пополам. Но здравый рассудок удержал меня от этого крика. «Держи себя в руках, – сказала я себе, – пожалуйста, держи себя в руках. Нам надо идти в тепло, я озябла, мне надо привести себя в порядок».

Я осмотрелась вокруг и, увидев крошечное кафе, объятое сухими кустарниками, быстро пошла к нему, чтобы выпить чашку горячего чая. В это время от остановки по направлению ко мне осторожно направился молодой парнишка. Я резко остановилась, а он виновато, но очень участливо спросил:

– Что с вами случилось? Вам чем – то помочь?

Всё. Спас. Слава Богу, на свете есть такие люди, которые видят слёзы. Я хотела обнять его крепко, зацеловать его юное отзывчивое сердце, и на моих глазах снова выступили слёзы. Но вместо этого визга благодарности, я ответила, с трудом шевеля губами:

– Я справлюсь, сынок. Спасибо, что спросил. Это очень помогает прийти в себя.

Больше я не могла говорить с ним, потому что очень хотелось разреветься и пожаловаться ему. А этого делать нельзя. Поэтому я, слегка кивнув ему, быстро вбежала в кафе.

День стал ещё темнее. За окном опустился густой туман, серый и вязкий. Крепкий, с терпким привкусом черный чай, налитый в потускневший от времени стакан, отрезвил меня странным вкусом, хотя и мгновенно согрел. И я немного успокоилась, хотя голова всё так же была горячей, и по-прежнему тяжёлой. Было миллион вопросов, не связанных между собой. И все они ползали по моему сознанию как паразиты, разрушая всю реальность, которой я когда-либо обладала. В голову вдруг пришло воспоминание о единственной фотографии моего детства, на которой мне было около двух лет. Я стою и рыдаю во весь голос посреди улицы с растрепавшимися наспех отрезанными волосами, в новом красном пальтишке, в новых колготках, и красных сапожках. Деревья с фотографии в моём сознании вдруг растворились, и теперь на фото осталась только я. Маленькая Девочка с растрёпанной шевелюрой посреди широкого пустынного поля с остатками сухой травы в промёрзшей бурой земле.

Глава 2

Теперь по всем законам последовательности любого потрясения мне хотелось, чтобы всё это оказалось неправдой. Но уже спустя часа три появилось дикое желание всё же найти «своих». И оно было настолько же сильным как голод. Мысли спутывались, потом рассеивались, глаза бессмысленно искали что-то вокруг. Всё, что было вокруг реальным, мгновенно потеряло цену. Всё, но не все. Образ матери и отца то и дело всплывал в голове. Боже, да как же я этого не видела раньше?! Столько подсказок.

– Мам, почему нет моих фотографий, где я совсем маленькая?

– Аля, доченька! – мама была растерянной, – Ты так часто болела в детстве, что мы боялись фотографировать тебя, чтоб не сглазить.

Мамины глаза слегка скользили в сторону, как это бывало, когда она смущалась.

– Мама, а как я родилась, расскажи!

– Ночью, Аля.

Короткие и часто невнятные ответы, суетливость и какая-то сердитость меня отпугивали. Я не любила расстраивать её, и сторонилась всегда. Она часто казалась мне далёкой, недосягаемой. Хотя она была чересчур заботливой матерью, предупреждая все мои выходки, вероятность заболеть или попасть в какую – либо беду. Общались мы мало, зато с отцом достаточно много и часто. Но ему я никогда не задавала этих вопросов. Потому что он заполнял мою голову рассказами о животных, о своем детстве и о героях войны.

Ноги мои категорически не хотели идти домой. Я всё бродила по улицам, не чувствуя холода, а память ехидно и скупо продолжала выдавать мне эпизод за эпизодом.

И теперь я не знала, с чего мне начать. Найти «своих» представлялось мне совершенно невозможным. Растерянность в рясе чёрного отчаяния размахивала перед моим сознанием своими прозрачными крыльями, сметая любую мысль, возникавшую в нём. Некогда мой живой и острый ум теперь вдруг притупился и совершенно не мог сосредоточиться ни на одной цели. И только навязчивый плач ребёнка прорывался сквозь моё сознание, заставляя меня прислушиваться к нему, но я не могла этого сделать. Я была похожа на человека, впавшего в глубокий транс. Домой я вернулась, отрешенная и дико уставшая. Рассказывать мужу или детям обо всём случившемся мне решительно не хотелось. А если быть точной, то на тот момент мои желания настолько сфокусировались на единственном из них, что остальные просто не производились разумом.

Мне вспоминался случай за случаем из моего детства. Они летели ко мне из глубины памяти, как вырванные листы из старой книги, которая очень долго лежала в старом чулане. Очень давно там, где только начиналась моя память, я находилась в каком -то большом здании. Не то больница, не то огромный детский сад. Мама ходила ко мне почти каждый день и носила мне передачи: конфеты, яблоки. А однажды принесла яркие железные значки. Их делал мой папа, он тогда работал на фабрике «Сувенир». Значки были так необычны. Каждый из них был персонажем советского мультфильма. У меня собралось их много, и ни у кого больше не было таких. Маленькая девочка с густыми светлыми волосами всё время просила их у меня. И мама однажды принесла ей значок и пристегнула на кофточку. Я тогда испытала какой -то странный страх и сильно расплакалась. Но мама обняла меня и, смеясь, сказала, что у этой девочки никого нет. И маме жалко её. А любит она только меня. Во взрослой памяти этот случай отпечатался так, будто я лежала в больнице. А потом они пришли с папой за мной нарядные и счастливые, и забрали меня оттуда. Я помню, как схватила папу за палец, и он повёл меня на улицу. Это был очень счастливый день в моей жизни. И я его до сих пор помнила со всеми запахами, цветами и настроением. Когда я стала говорить об этом дне маме, она сердито мотала головой:

– Аля, доченька, ты не можешь этого помнить! Ты была совсем маленькая! Тебе было-то все пару годиков.

Пальцы мои теребили сигарету, чай остыл, на улице стемнело, но свет я не включала. А память снова выдавила из своих залежей случай.

Когда я была совсем крохой, я проснулась от тоненького голосочка, звучавшего прямо над моим лицом. Худенькая девочка стояла надо мной, и писклявым голоском, стараясь походить на взрослую, протянула:

– Ой какая она хорошенькая!

Я открыла глаза и увидела высокую белокурую девочку с мелкими, но довольно правильными чертами лица. Это была моя двоюродная сестра Леночка. Именно так её называли все родственники и никак иначе. В то утро все собрались в нашем доме. Был какой -то праздник, и я с любопытством разглядывала своих родственников. Во взрослой жизни этот эпизод сохранился в моей памяти как день знакомства с ними. До этого я их не видела и не знала. Когда, вспоминая об этом дне, я спрашивала маму, мол почему мы знакомились именно тогда, она отвечала, что они все далеко жили от нас и почти никогда не приезжали. Я абсолютно верила ей. И так и считала всю жизнь. Но теперь эти два эпизода всплыли так отчётливо и стали настолько понятными мне, что моё лицо тут же стало мокрым от слёз.

Громко засвистел чайник, и я почти машинально налила себе чай. Где-то всё время плакал ребёнок, и я открыла окно, чтобы хлебнуть свежего воздуха. Замечая лишь краем сознания и не реагируя на то тихий, то вдруг нарастающий плач, я сразу же озябла и шумно закрыла окно. Мой муж Тлек вошёл в кухню, что-то говорил мне, потом спрашивал, и я вдруг впервые ощутила, как он раздражает меня. Его голос, его назойливые вопросы, и само его присутствие доставляли, как мне казалось, боль и сильное раздражение. Усилием воли я сдержала себя и дождалась, когда он вновь вышел.

Ребёнком я была довольно странным. И рассказывали мне, и сама помню. Лет до пяти я не говорила. Только наблюдала за всеми, молча и почти не выдавая своих реакций. Мама таскала меня по врачам, да по бабкам. Однако все разводили руками. Не хочет она говорить. Я могла часами находиться в собственных фантазиях, сидя в маленькой кладовочке, где моя мама хранила соленья. Я не играла в куклы там, а просто сидела. У меня не было желания бегать с детьми на улице, и мама всё твердила:

– Аля, доченька, иди поиграй с детками!

Но я ничего не отвечала ей. И оставалась на месте. Однажды, чтобы выманить меня на улицу мама позвала меня с собой. Всегда молчаливая, но послушная я побежала за ней. И вдруг сказала ей, крепко взяв её за руку:

– Пойдём, найдём мою сестрёнку?

– Найдём? – мама растерялась, – А где она?

– Не знаю. Мы найдём её.

И мы тогда бродили каждый вечер по улицам, и я подбегала ко всем детям, играющим на улице. Топталась вокруг них, неловко всматриваясь в их лица. А искала я тогда очень усердно девочку с тёмными волосами и карими глазами. Только вот мне попадались какие угодно, а темноволосой нигде не было. А мама садилась поодаль от меня на лавочку и молча следила за мной. Бедная моя мамочка, что творилось в её сердце в те минуты. Ведь я не просила: «Роди мне сестрёнку!». Я просила: «Найди!». Мне тогда было пять- шесть лет.

Сейчас сколько угодно можно ковыряться в себе. Но уже невозможно найти ответы, что творилось в моём детском подсознании, которое никогда, слышите, никогда не знало радости. Малое количество необъяснимых воспоминаний, хотя и очень ярких, о моём детском горе не может восполнить полной картины всего переживаемого процесса в моей психике и появляющемся суровом характере. Я никогда не была гордой девочкой, и бежала за всяким, кто бросал меня. Бежала сломя голову: не бросайте меня!

Ну почему меня все бросают?

Однажды в сердцах я сказала папе:

– Со мной не хотят дружить! Все меня бросают. Я плохая.

Он рассмеялся в усы и ответил, улыбаясь глазами и не глядя на меня:

– Каждому кусту свой куст, Аля. Для птиц только птицы. И ты однажды найдёшь свою стаю, и будут у тебя друзья. Не расстраивайся, дочка.

Но я не находила своих птиц, а только толкалась в чужие стаи и вновь возвращалась к себе.

Год за годом во мне укреплялось это странное, необъяснимое чувство одиночества, предательства, которого я не могла осознать полноценно. Никто не предавал меня и не оставлял одну, так откуда оно было во мне? И это чувство несмотря на то, что непрестанно отменялось мною, порождало во мне определённые черты характера: недоверие к миру, прежде всего, непринятие себя, низкая самооценка, депрессивность, раздражительность к окружающему меня миру, отсутствие всяких желаний и целей.

Эта тайна, неосознаваемая мною, но записанная где – то глубоко в подсознании создала непонимание себя. Непонимание и непринятие. И мне всё казалось, что я не такая, как все. Я какая – то другая. Только почему мне так казалось, я не могла себе ответить. Я всегда видела, как мама шепчется с врачами, учителями, что от меня что – то скрыто. Да, я не осознавала причин, ну и что? Ну и что от того, что весь мир скрывал от меня эту тайну, молчал, оставаясь преданным другом моим дорогим родителям. А кто был другом мне?!

Каждый, кто берется хранить тайну рассчитывает, что его тайна уж точно не будет раскрыта, потому что мы доверяем себе. Себе. Именно из этого доверия к себе, мы точно также доверяем своим собственным представлениям о том, как будет и что будет.

Вам кажется, что вы защитили ребёнка от боли, которая ему выпала судьбой. Он не будет переживать, горя из-за того, что его бросили. Не будет бороться с грузом тяжелых фактов своей истории, ему не придётся делать неимоверный эмоциональный выбор между своими и кровными. Однако выбор в сторону тайны усыновления, как ни крути, делается как форма защиты не ребенка, а усыновителя. Именно ему не хочется видеть всего этого и зависеть от выбора ребенка. Поэтому и надо лишить ребенка этого чёртова выбора. Ведь человек делает выбор, который лучший для него самого. И потому, лишив ребенка права выбирать, вы находите естественное успокоение во лжи.

И какое бы огромное «Царство Небесное» вы не построили своему ребенку, оно с грохотом развалится однажды, когда ваш ребенок узнает, что это обман. Мир вашего чада раскалывается на «до» и «после». На «правду» и «ложь». Обесценивается и исчезает в неизвестное всё, каждое ваше слово. Не вы сами! А сказанное и сделанное вами. Не блага ваши, а ваша честность в этих благах. Потому что вы лишили своего ребёнка права выбора. Лишили права знать, что тогда, когда другие отказались от него, вы сделали для него всё. И он одинок в этом горе. Вы скрываете, потому что боитесь, что он будет недостаточно любить вас. Такие родители скрывают эту тайну от всех от собственного стыда, от которого хотят избавиться путём забвения. И ребёнок остаётся одинок в своем горе. Потому что он НЕ ЗАБЫЛ. Он не осознаёт, но он не забыл. Печать печали так и останется в его глазах. На всю жизнь. И замкнувшись в этой печали, он останется печальным навсегда.

Спустя сутки после всего этого события моя душа будто бы замерзла. Мне вдруг захотелось всё оставить, как есть. Стало дико горько от появившегося чувства какой -то неполноценности, хотя почему оно появилось, это чувство, я не понимала. Настроение, мысли, слова. Всё остановилось. Ничего больше не было. Переживания, воспоминания, размышление, сопротивление. Всё остановилось. Шок парализовал меня.

Я помню, что испытывала сильный страх продолжения этой истории и стыд сказать о ней кому-либо. Такого дикого одиночества, какое было в те четыре дня, я не забуду никогда. Мир вокруг меня рассыпался, и это не просто слова. Странно замедлилась реакция на всё происходящее. А ещё это происходящее стало вдруг не важным. Вообще не важным. Это правда. Состояние больше напоминало ступор. Я молчала целыми днями, говорить не хотелось. Я в буквальном смысле выдавливала из себя каждое слово. Всё время сами по себе текли слёзы. Я не могла ни говорить, ни думать в этот момент. Девочка в моём сознании, потерявшаяся в холодном опустошённом поле, сбитая с ног вдруг накинувшимся сильным ветром падала и вставала, беззвучно открывая рот. И в этой немой картине самым ужасным было то, что её никто не слышал.

Никто, кроме меня.

Привыкший к моей открытости, Тлек с некоторым недоумением наблюдал за мной. Я поняла его позицию сразу. Мой муж просто ждал, когда я сама скажу ему о том, что происходит. Но я ничего не хотела говорить.