Зеленый туман. Однокомнатные рассказы

– Ты с ума сошла, развешивать этот символ агрессии?

– Почему агрессии? – спросила Катя, поднимая ленточку, – просто памяти.

И так и стояла: в одной руке букет – в другой черно-коричневая лента.

– Ты что, действительно не понимаешь? Да это все равно… все равно, что свастику повесить!!!

– Но почему? – чуть не плача вопрошала Катя.

– Потому что Россия сегодня – главный агрессор в мире. Ты посмотри, что делается! Крым, Украина, Сирия, Донбасс! Вы тут что? Правда, все ватники. Не ожидала! Катя, ты – вата?

– Я не понимаю, Олесь, что это значит? Какая вата?

– Ты что, только ящик смотришь? Манкурты на марше!

Олеся говорила что-то ещё. Много. Яростно. Распекая Катерину, совсем как в юности, когда поучала её как надо себя вести и одеваться. Но тогда Олесины нападки только веселили Катю, а сейчас почему-то рассердили. Катя никакой ватой себя не считала,  и обвинений в том, что она оболваненный «манкурт» тоже слушать не хотела.

– Знаешь что, – сказала она подруге, которую не видела много лет, – ты, пожалуйста, замолчи, давай про что-нибудь другое поговорим?

– Нет, вы посмотрите на эту зомби, – не унималась гостья.

Катя  опустила голову. Некоторое время продолжала слушать весь этот поток увещеваний, осуждения и ругательств, потом, молча подняла глаза, и, сунув так и не поставленный в вазу букет обратно, спокойно сказала:

– Спасибо. До свиданья.

Олеся на минуту запнулась, а потом стала пятиться. Катя надвигалась на неё, выжимая из квартиры.

– Знаешь, Олесь, твои ведь тоже… ведь война – это бедствие, и разве мы её начали?

– А ведь могли! Союзнички! – Олеся, пыталась устоять.

– Были потерявшие человеческий облик и у нас, не только геройство, теперь мы знаем, но виноват кто? Деды наши, защищавшие свою землю? Кто? Кто придумал все это? Кто внушил людям, что одни почему-то могут быть лучше других? За всех знать, что правильно?

Олеся, чуть не упала, споткнувшись на самом пороге, и схватилась за дверной проём. При этом букет случайно, но остро хлестнул Катю по лицу. Гвоздики выпали и, падая, поломались.

– Хватит уже со всем этим носиться! – сказала Олеся и перешла порожек, – Вы все тут ненормальные! – добавила она и пошла к лифту. Хозяйка захлопнула дверь.

***

Катя прошла в комнату, посмотрела на не дождавшийся радостного праздника стол и тяжело села на стул. Заныло сердце. В руке стыла георгиевская ленточка. Катя положила её на край стола и принялась как-то бессмысленно разглаживать обеими ладонями, глядя на портреты своих погибших родных и переводя взгляд в окно.

***

Возмущенная Олеся, не в силах дождаться лифта, сердито перебирая ногами, спустилась на один пролёт и, споткнувшись и подвернув ногу, чуть не упала. Еле успела за перила ухватиться. Тяжело, совсем как Катя в квартире, опустилась на ступеньку.

*** – Что ж это такое, – тихо плакала Катя, сидя за столом, – зачем так-то?.. Выгонять!

***

– Нехорошо как… – подумала Олеся, – ну, Бог с ней, с ленточкой…

И вдруг она вспомнила, как всего неделю назад, дома в Дюссельдорфе её взрослая дочь на замечание, что, мол, она никого не хочет слушать, и считает себя самой умной, посмотрела на мать с вызовом и спросила:

– Или ты?..

Олесю как ударило тогда. И показалось, что да, узнаёт она себя в своей своенравной дочери. Есть в кого быть ей и такой резкой, и такой не терпящей возражений.

***

Ну что я, Олеську не знаю… надо было её отвлечь чем-то… рассмешить… – корила себя Катя, не замечая запаха подгорающего мяса – ведь вряд ли встретимся ещё…

***

– Ведь, может, и не увидимся больше…  – резануло Олесино сердце…

Посидев несколько минут, она поднялась и уверенно пошла наверх. Немного болела подвернутая нога. Олеся подошла и почему-то робко остановилась перед Катиной дверью.

Несколько придавленных цветков алели в створе как раны…

Навсегда

Ангелина Петровна всё ещё была высокой и прямой, только очень похудела.  В зеркале, виделся тонкий сухой прутик, готовый оказаться сломанным. Но всё торчал. А ровная строгая спина всё не сгибалась.

В её маленькой квартирке висело несколько фотографий прекрасной балерины.  Афиши балетов былых времён, едва держались на  старых обоях.

– Да, – ухмылялась она про себя, – старушка, которой я стала, видимо проглотила жердь.

В больнице бывшая балерина пролежала не долго. Теперь там никого не держали.  Выписали с подозрением на онкологию и отправили к участковому терапевту.

– Одинокая старуха никому не нужна, пришла старухе пора – пусть справляется. Теперь у всех свои заботы, а общих нет, – тихо, без обиды думала Ангелина Петровна по дороге в поликлинику.

Утро было серое и тусклое. Снег сошёл давно, но всё в природе было испугано бесконечными заморозками. Конец апреля, чуть не ежедневно вскипал вместо дождей мутной снежной крупой, как будто зависавшей в воздухе и не долетавшей до земли. Казалось, что деревья, как сито не пропускают эту взвесь. Оседая на ветках, она "опушала" их ненадолго мучнистым налётом. А через некоторое время, при едва заметном повышении температуры, всё это таяло, чтобы снова обнажить резкую черноту ветвей.

Солнце проглядывало редко и остро подсвечивало сизые хмурые тучи. Даже позолоченный купол недостроенного храма отражал только тяжёлое, набухшее небо.

Ангелина Петровна схватилась за металлические прутья забора, огораживающего поликлинику. В этом месте тротуар резко сужался, и уходил в наклон. Было скользко. Здесь и молодым было не просто удержать равновесие…

…На третий этаж старушка шла медленно, держась за стену. Каждая ступенька лестницы как будто старалась помочь женщине и поддержать её.

***

На этаже уже сидели больные и, несмотря на электронную запись, спорили, кто пойдет следующим. Ангелина Петровна тихонько присела на краешек светло-серой дерматиновой банкетки, чтобы отдышаться. Из свеже-отремонтированного коридора ещё не выветрился запах краски. Новое, пластиковое окно смотрело на школу.

В кабинет с большой стопкой карт,  шествовала медсестра. Она остановилась возле Ангелины Петровны и строго спросила:

– Как ваша фамилия?

– Беспалова, – тихо ответила старушка.