Устинья. Выбор

– Она со знакомыми уехала.

– А ты напиваться пошел…

Фёдор только зубами скрипнул.

Напиваться!

Борька, зараза такая! Кой Рогатый тебя на гулянки занес? Ты ж такие вещи и не любишь, и не уважаешь, тебе волю дай, ты, мыша книжная, отчетами зарастешь, как веселиться забудешь! А тут явился! Бывало такое, только старались не говорить о том лишний раз. Потайные ходы, кои еще от государя Сокола, знал каждый царевич – и молчал свято. Потому как могли те ходы и его жизнь спасти, и детей его в тяжелый момент.

И Устя…

Да как могла она… как вообще…

Ничего, вот женится он – обязательно случай тот ей припомнит. И строго спросит. А пока только зубами скрипеть и оставалось.

– Ну, пошел.

– Кто хоть встретился-то?

– Не помню я, как зовут его.

– Темнишь ты, мин жель…

– Не лезь, куда не надобно, – разозлился Фёдор. – Не то кубком наверну!

Руди только руки поднял, показывая, что не полезет, а Фёдор зубами скрипнул. Не раз он на трепку от братца нарывался. В детстве щенячьем – за животных, в юности… тоже всяко случалось.

Ох и памятен был ему случай, когда, будучи уже отроком, увидел Фёдор старшего брата, который прижимал в углу одну из матушкиных девок.

Что тут сказать можно было? Конечно, Фёдор попробовал Бориса шантажировать – и был тут же, на месте, крепко и нещадно выдран ремнем с бляхами. А потом и второй, когда собрался на то матушке пожаловаться.

Задница поротая лучше головы помнила… Фёдор и не сомневался, что оттреплет его старший брат, ровно щенка. Борьке хоть и четвертый десяток, а крепок он и стрельцам своим ни в чем не уступает. А Федя как в руки оружие возьмет, так у всех слезы на глазах. Не убился б царевич раньше времени-то, не покалечился. Нету у него к оружию таланта, не повезло, не любит его железо холодное, всегда дань кровью берет.

– Говоришь, дома сейчас Устинья?

– Дома.

– Прикажи завтрак подать да коня… съезжу к ней.

– Мин жель…

– И молчи!

Выглядел Фёдор так зло, что Руди только рукой махнул да и отступился. Вот сейчас – лучше подождать. Фёдора он и потом расспросит, не подставляясь, а то и саму боярышню.

Что там случилось-то такого на гуляниях, что царевич сначала нажрался, а теперь молчит, сидит тяжелее тучи?

Потискал ее Фёдор, что ли, не за то место, а боярышня ему и отказала?

Бабы! Кругом они виноваты!

Устинье сейчас и не до вины своей сомнительной было, и не до Фёдора, пропадом он пропади!

– Бабушка!

Рада была Устинья и счастлива до слез.

Успела прабабушка! Приехала!

Хоть и усталая донельзя, и из саней, считай, не вышла – выпала, хоть и покривился боярин Алексей… да и пусть его.

– Успела я, внученька. А ты чего стоишь, Алешка, ровно примороженный? Хоть дойти помоги!

Боярин вздохнул да и пошел помогать.

Откажи такой…

Впрочем, не пожалел он. Агафья, пока боярин почти на руках вносил ее в дом, пару слов шепнуть ему успела:

– Не переживай, Алешка, не расстрою я твоих планов, может, и помогу еще. Все ж палаты царские, честь великая Усте выпала!

Алексей и дух перевел.

Понятно же, и царевич, и честь… так это нормальному мужчине понятно, а у баб вечно какие-то глупости начинаются.

Не тот, не такой, не мил, не люб… оно понятно, розгами посечь, так мигом чушь из бабы вылетит, но ты поди разъясни о том волхве. Или про розги заикнись! То-то ей радости будет, только косточки твои на зубах захрустят! Смешно и подумать даже!

Вот кто другой, а Агафья могла бы свадьбу царевичеву расстроить, и шугануть его могла бы, ровно таракана, и Устинью забрать, куда пожелает… а преград ей и нет никаких. Что тут сделаешь?

В храм пойдешь? На свою же родню донесешь?

Иди-иди, в подвалах-то пыточных всем весело будет, все порадуются.

Сделать что с вредной бабкой? А что с ней сделаешь, с волхвой? Можно ее одолеть, но уж точно не боярину, то ему не по силам.

Но когда не против она, а помощь обещает, тут и боярин ее видеть рад-радехонек, поди, с такой союзницей он дочку замуж точно выдаст!

– Царевичу Устинья люба.

Могла бы Агафья сказать многое. И про Устинью спросить, и про самого царевича, и про чувства их, да ни к чему это было. Знает боярин свое дело – вот и пусть его, и достаточно с него будет. Услышал боярин, что хотел, в ее словах, а остальное ему и не надобно.

– Хорошо, когда так. Я Усте помогу, чтобы на отборе ее не сглазили, не испортили. Сам понимаешь, злых да завистливых и так много, а там – втрое будет. Вдесятеро.

Боярин волхву дотащил, на лавку сгрузил.

– Благодарствую, бабушка Агафья.

Волхва кивнула да к Усте повернулась:

– Готова ты, детка? Все ж невесту для царевича выбирают, не для конюха какого, туда попасть – честь великая.

– Не все готово, бабушка, ну так ты мне поможешь, – отозвалась Устинья, выметая из головы боярина последние подозрения.

А вдруг и от баб польза бывает?

Ладно, сейчас он еще жену сюда пошлет. Она-то за своей бабкой и приглядит, и ему донесет, ежели чего. Будет у него время пресечь непотребное что. И о других новостях пока сказать надобно, раз уж приехала бабка вредная, пусть и от нее польза будет. Испокон веков на свадьбу старались колдуна какого пригласить, да где ж его сейчас возьмешь? А у него вот волхва будет, поди, еще и почище колдуна[9].

– Свадьба у нас. Илья женится.

– И это хорошо, – отозвалась Агафья. – Пусть женится, совет да любовь.

Боярину то и надо услышать было. Повернулся да и пошел по делам своим. Пусть бабы тут без него болтают, поди, разговоры их слушать – уши подвянут да отвалятся.

– Боря! Поговорить нам надобно!

Борис на брата в упор посмотрел. Хотел он Феденьку к себе позвать, прочесать поперек шерсти, но когда сам пришел? Тем лучше!

– Надобно, Феденька, еще как надобно! Скажи мне, давно ты насильником заделался?

Фёдор как стоял, так и икнул. Глупо и громко. Только кадык дернулся.

А нечего тут!

К царю в кабинет ворвался, важные дела решать помешал, еще и за вчерашнее добавки мало получил? Так сейчас будет тебе с лихвой!

– Я?! Я не насиловал!

– Ты мне, Феденька, сказки тут не рассказывай. Устинью Заболоцкую кто вечор приневолить пытался? Кто ее в закоулок тащил, хотя боярышне то не нравилось?

Фёдор только насупился:

– Ей бы понравилось!

Борис сощурился на него презрительно, как на таракана раздавленного, – Федя этот взгляд ненавидел всегда.

– Так все тати говорят! Ты мне, Феденька, учти, когда люб ты боярышне – хорошо: отбор проведем, как положено, потом поженитесь да и заживете рядком да ладком. А когда не люб…

– Люб я ей!

– Она тебе сама про то сказала?

Фёдор даже в затылке зачесал.

А ведь… и не было такого! Ни разу ему Устинья о любви своей не говорила.

– Она говорила, что поближе меня узнать хочет.

– Вот ты и решил боярышне все показать, чем похвастаться можешь? Еще и добавить?

– Ты…

– Помолчи, Феденька, да послушай меня. Узнаю, что девок неволишь, – будешь отцом. Святым. Понял?

Фёдор кивнул угрюмо.

Понятно все. Испугалась Устя его напора, а тут Борис. Ну и… по старой памяти вступился. Благородный он. Ноги б ему переломать за такое благородство, но то Фёдору не по плечу и никогда не будет. Царь Борис или не царь, а только Федьки он на голову выше, как бы не на две.

– Понял.

– Вот и иди тогда. Не засти солнышко.

Фёдор и пошел. Что ему еще-то делать оставалось?

– Мишка! Ишь ты как зазнался, старых друзей признавать не хочет!

Михайла аж дернулся от неожиданности.

Знал он этот голос и человека знал, еще со старых времен, будь он неладен, тварь такая! Не ожидал только, что наглости у него хватит и что не повесили его…

– Ты…

– Я, Мишенька, я. А ты, смотрю, раздобрел, заматерел, боярином смотришь…

– Чего тебе надо, Сивый?

Михайлу понять можно было.

Много где он побывал, как из дома ушел, вот и в разбойничьей ватаге пришлось. Только сбежал он оттуда быстро, а Сивый… мужичонка, прозванный так за цвет волос – грязно-сивых, длинных да еще и вшивых, остался.

Михайла думал уж, не увидятся они никогда!

Поди ты – выползло из-под коряги! Еще и рот разевает!

– Чего мне надобно? А пригласи-ка ты меня в кабак, поговорим о чем хорошем? Чай я, серебро-то есть у тебя, не оставишь старого приятеля своей заботой?

Михайла бы приятеля заботам палачей оставил. Остановила мысль другая, разумная. Это никогда не поздно. А вдруг его куда приспособить получится?

Надо попробовать.

– Ну, пошли. Покормлю тебя, да расскажешь, чего хочешь.

Сивый ухмыльнулся.

И не сомневался он, что так будет, правда, думал, что трусит Михайла. Вдруг делишки его вскроются? Тогда уж не отвертишься!

Ничего, Сивый рад будет помолчать о делишках приятеля. А тот ему серебра в карман насыплет, к примеру. Сивому уж по дорогам бродить надоело, остепеняться пора, дом свой купить, дело какое завести… Повезло Михайле – так пусть своей удачей с другом поделится. Не убудет с него. Так-то.

К свадьбе готовиться – дело сложное, хлопотное… и царевичи тут всякие не к месту да и не ко времени. Жаль только, не скажешь им о таком, как обидятся, еще больше вреда от них будет.

Пришлось боярину и Фёдора чуть не у ворот встречать, и коня его под уздцы к крыльцу вести, и кланяться…

– Поздорову ли, царевич?

– Устю видеть хочу. Позови ее.

– Соизволь, царевич, пройти откушать, что Бог послал, а и Устя сейчас придет, только косу переплетет.

Фёдор откушивать не стал, конечно, не до того ему, по горнице ровно зверь дикий метался. Потом дверца отворилась, Устя вошла.

– Устенька!

Подошел, за руки взял крепко, в глаза посмотрел. Спокойные глаза, серые, ровно небо осеннее, а что там, за тучами, и не понять.

– Почему ты со мной вчера не осталась?

Устя на Фёдора посмотрела внимательно. И ведь серьезно спрашивает! И в голову ему не приходит, что не в радость он. Ей вчера с родителями, с братом, сестрой хорошо было. Явился этот недоумок со сворой своей, всех в разные стороны растащил, ее ненужным весельем измучил, потом вообще поволок за сарай какой-то тискать, как девку дворовую, и когда б не Борис, еще что дальше было бы? Все же сильный он, Устя слабее…

И даже в голову не приходит ему, что не в радость он. Просто не в радость.

Царевич он! А она уж от того должна от счастья светиться, что он свое внимание к ней обратил!

Тьфу, недоумок! Вот как есть – так и есть!

– Ты меня, царевич, напугал вчера. И больно сделал… Синяки показать?

Не все синяки были от Фёдора получены, там и от Бориса достало, но у царя-то хоть оправдание есть. Ему-то и правда плохо было, а Федька просто свинья бессовестная.

Устя рукав вверх поддернула, Фёдор синие пятна увидел.

– Больно?

– Больно. – Извинений Устя не ждала. Но и того, что Фёдор руку ее схватит и в синяк губищами своими вопьется, ровно пиявка… это что такое? Поцелуй?

И смотрит так… жадно, голодно…

Такой брезгливостью Устинью затопило, что не сдержалась, руку вырвала.

– Да как смеешь ты!

Никогда Фёдору такого не говорили. Царевич он! Все смеет! И сейчас застыл, рот открыл от неожиданности.

– А…

– Я тебе девка сенная, что ты со мной так обращаешься?! Отец во мне властен, а ты покамест не жених даже!

До чего ж хороша была в эту секунду Устинья. Стоит, глазами сверкает, ручки маленькие в кулачки сжаты… и видно, что ярость то непритворная… так бы и схватил, зацеловал… Фёдор уж и шаг вперед сделал, руку протянул…

БАБАМ – М-М – М-М!

Не могла Агафья ничем другим внучке помочь. А вот таз медный уронила хорошо, с душой роняла… не то что Фёдор – тигр в прыжке опамятовался бы да остановился.

Так царевич и застыл.

Устя выдохнула, зашипела уж вовсе зло:

– Не слышишь ты меня, царевич? Ну так когда еще раз такое повторится… да лучше в монастырь я пойду, чем на отбор этот проклятый! Не рабыня я, не холопка какая, чтобы такое терпеть! Не смей, слышишь?! Не смей!

Развернулась – и только коса в дверях мелькнула с алой лентой вплетенной. А Фёдор так и остался стоять, дурак дураком.

В монастырь?

Не сметь…

Ах ты ж… погоди ужо! Верно все, покамест в тебе только отец волен, а не я. Ну так после свадьбы другой разговор пойдет… все мы поправим. Как же приятно будет тебя под себя гнуть, подчинять, ломать… Мелькнула на миг картина – он с плетью, Устинья в углу, на коленях… Фёдора аж жаром пробило.

Да!

Так и будет, только время дай, рыбка ты моя золотая…

«Рыбка золотая» в эту минуту так зло шипела, что ее б любая змея за свою приняла, еще и косилась бы уважительно.

– Бабуш-ш-ш-ш-шка! Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-што мне с-с-с-с-с малоумком этим с-с-с-с-сделать?

Агафья только головой покачала:

– Что хочешь делай, а только замуж за него нельзя. Совсем нельзя, никому.

– Почему? Бабушка?

– Порченый он. И детей от такого не будет никогда, и с разумом у него не то что-то, и с телом… Когда б его посмотреть хорошенько, ответила бы. Да тебе то и не надобно.

– Надобно. Знать бы мне, родился он таким али его потом испортили.

– От рождения. – Агафья и не засомневалась. – Такое-то мне видно, отдельно от своей беды он, поди, и прожить не сможет, с рождения она в нем.

– Болезнь? Порча? Еще что-то?

Агафья только головой качнула.

– Не могу я точнее сказать. Когда б его в рощу отвезти да посмотреть хорошенько, разобраться можно, только он туда и не войдет даже! Плохо… не плохо ему там будет! Помрет, болезный!

– Бабушка?

– Весь он перекрученный, перекореженный… не черный, нет, не колдун, не ведьмак, не из той породы, но что неладно с ним, я тебе точно скажу. И детей не будет у него никогда. Хотя есть у меня предположение одно, но о таком и подумать-то противно.

– Что, бабушка?

– У нас такого и ведьмы стараются не делать, а на иноземщине есть такое, слышала я. Когда царю или владетелю какому наследник надобен… у чужого ребенка жизнь отнимают, его чаду отдают. Есть у них ритуалы такие. Черные, страшные… после такого и в прорубь головой можно, все одно душу погубил, второй раз ее не лишишься, нет уже.

– Ох, бабушка… неуж такое есть?

– Есть, Устя. Не рассказала бы я тебе, но просили меня никаких знаний от тебя не таить. И этих тоже.

– А Фёдор может от такого быть рожден?

Агафья задумалась.

– Не знаю, Устя. Не видывала я такого никогда, не делала. Может, жизнь в нем как-то и поддерживали, а может, и это сделали. Не знаю, вот бы кто поумнее меня посмотрел, а и моего опыта маловато бывает. Дурак такое натворить может, что сорок умников потом не расплетут!

– Четверть века получается, а то и больше…

– Четверть века?

– Рядом эта зараза ходит, а мы про то и не знаем, не ведаем…

Агафья только головой покачала. В горницу боярин вошел.

– Уехал царевич. Устя…

– Ты, Алешка, успокойся, – вмешалась прабабушка, подмечая надвигающийся скандал. – Недовольный он уехал?

– Нет, вроде как… задумчивый.

– Вот и ладно. Чего ты на девочку ругаться собираешься?

Алексей только вздохнул. Поди поругайся тут, когда волхва рядом сидит да смотрит ласково, ровно тигра голодная.

– Могла бы и поласковее с царевичем быть.

– Не могла бы. Поласковее у него палаты стоят, там таких, ласковых да на все готовых, – за день не пересчитать, потому как царевич. Может, он потому Устей и заинтересовался, что она ему под ноги не стелется ковриком?

Боярин задумался. Потом припомнил кое-что из своего опыта, кивнул утвердительно. А и то… что за радость, когда тебе дичь сама в руки идет? Охотиться куда как интереснее.

– Ладно. Но смотри у меня. Ежели что – шкуру спущу!

Устя кивнула только.

Шкуру спустишь… Выжить бы тут! А твои угрозы, батюшка, рядом с Федькиными глазами, бешеными, голодными, страшными, и рядышком не стояли. И не лежали даже.

И рядом с той нечистью, которая в палатах затаилась, – тоже. Вот где жуть-то настоящая… а ты – розги! Э-эх…

Поди сообщи жене любимой, что месяц к ней не прикоснешься? Каково оно?

Кому как, но Борис точно знал – нелегко ему будет. Даже патриарха для поддержки рядом оставил, когда жену позвал, и то побаивался. Что он – дурак, что ли?

Марина и возмутилась. И к нему потянулась всем телом.

– Бореюшка…

Обычно-то у Бориса от этого шепота все дыбом вставало. А сейчас он на жену смотрел спокойно, рассудительно даже.

Памятна ему была и боль, и ощущение ошейника на горле, и бессильная рука Устиньи, на снег откинувшаяся, и кровь из-под ногтей…

– Что, Маринушка?

– Что за глупости ты придумал, любовь моя? Какой-то храм, еще что-то… да к чему тебе это?

Вот тут Бориса и царапнуло самую чуточку. Казалось бы, первая Марина должна его одобрить, ради нее да детей будущих он обет принимает, а ей вроде и не надобно ничего? И дети не надобны?

– Маринушка, ты мне поверь. Так надобно.

– Я же сказала – рожу я тебе ребеночка, а то и двоих…

– Вот и поглядим. А покамест – не спорь со мной.

Марина ножкой топнула:

Примечания