Дорога на Ай-Петри

– Я согласна, – все равно ведь ничего не осталось от их старого дома, все перестроено и перекроено.

– Тогда давай сейчас в нотариальную сбегаем, а? – быстро говорит Светка, вытирая руки. – У меня все документы готовы. Это всего полчаса у тебя отнимет. Понимаешь, не хочется откладывать. Я уже дом присмотрела, там участок в три раза больше нашего, молодой сад, сама знаешь, что такое фрукты – всегда живая копейка! И дом просторный, хотя, конечно, запущенный страшно, что хорошо, с одной стороны, недорого продают, но придется повозиться…

Светка оживилась, разволновалась даже, рассказывая, какие она наметила переделки в том, новом, еще не купленном доме, какой ремонт, какие купила обои для детской, и какие для спальни.

– Я покажу, если хочешь.

– Некогда уже, в другой раз, – Вера сняла фартук. – До автобуса три часа, а мне еще вещи нужно уложить.

– Конечно, конечно, – понимающе кивает головой сестра. – Тогда быстро к нотариусу, это рядом, через улицу. Я с ним уже договорилась… по телефону.

Потом были поспешные сборы. Светка заворачивала в целлофан огромную бройлерную ногу, бутерброды, мыла и вытирала персики – «прямо с дерева!», наполнила компотом огромную бутылку иностранного происхождения.

– Зачем все это? Я не собираюсь носильщика брать.

– Мы проводим! А дорогой не съешь, так выбросишь. В самолетах сейчас, сама говорила, не очень-то кормят.

– Да что со мной за четыре часа случится, если и не поем?

Но возражать Светлане бесполезно. Нагруженные чемоданом, сумками и корзинкой, двинулись на автостанцию. Последние рукопожатия, поцелуи у автобуса, идущего в аэропорт.

– Не забывай нас, – Светка неожиданно всхлипывает. – Совсем затерялась на своем Севере. Как мама умерла, ни разу ведь не приехала. И позвони, слышишь, обязательно позвони, как долетела. Обязательно!

Костя улыбается напряженно и больно стискивает Вере ладонь. Обещает нагрянуть – чем черт не шутит! Должность у него такая – колесить по стране. Звучит не престижно – снабженец, но нужнее работника на заводе нет. Вот и мотается. И не без личной выгоды, –бесплатно путешествует. Мало кто может похвастаться, что умывался водой из Байкала, Охотского и Белого морей, не говоря уже о Черном в один год!

– Не трещи, – останавливает его Светка. – Помоги лучше с багажом.

Последний взгляд, слабый кивок: как ты? Я-то в порядке, а вот ты, вечно командированный… ты как, бедный колобок?

Вера открыла глаза – такси остановилось. Расплатилась с водителем, взяла саквояж, корзинку с сумкой и медленно потащилась к подъезду, а потом с этажа на этаж, также медленно, подолгу отдыхая на площадках. Лифт на ночь почему-то отключали. Наконец-то, шестой. Отыскала ключ. Как будто никуда и не уезжала, до того привычно, знакомо все. Дверь захлопнулась, мягко шлепнулся на пол саквояж. Все, все по-прежнему, никаких изменений, если не считать слоя пыли на полу и зеркале. Вера стягивает свитер, роняет на пол. Нагибаться лень. Устала и очень хочется есть, чайник – на плиту, включить холодильник и – под душ. Вначале под горячую, потом под холодную струю. Вера долго растирается полотенцем, влезает в теплый халат, в комнате прохладно. Это тебе не жаркая южная ночь, когда нечем дышать, несмотря на раскрытые настежь окна. Поеживаясь, заваривает чай, достает приготовленные Светкой бутерброды. Действительно пригодились. А бройлерную ногу – на обед, пусть пока посидит в холодильнике. И яблоки туда же с персиками заодно. Наливает чай, огромную бульонную чашку, выбирает бутерброд с сыром и идет в комнату. Опустившись в кресло, впивается в него зубами, запивает маленькими глотками. Глаза привычно скользят по акварелям над рабочим столом. Давно пора их снять, пока окончательно не выгорели. А над диваном убрать наброски и снова повесить «Дорогу на Ай-Петри». Наверное, это лучшая ее вещь.

Допив чай, Вера встает, перебирает журналы на столе. «Дорога на Ай-Петри» – лучшая работа молодой талантливой художницы…». Даже какие отзывы были! Собственно говоря, статьи всего две – в молодежном журнале и областной газете. Приятно, конечно, но было и кое-что поважнее них – картину хотел купить Дворец молодежи. Почему она тогда не продала? Вера встает, шлепает босыми ногами в конец коридора и достает из кладовки «Дорогу…», ставит на диван. Лес – охра и золото – середина октября. В центре двое, во весь рост, идут по пустынной лесной дороге. Господи, как давно это было! И было ли? Может быть, все просто придумано в одну из таких вот белых ночей, когда не спится и разыгравшееся воображение подсовывает одну картину фантастичнее другой? Один из вариантов ее неоконченной серии «Ночные фантазии».

Вера не празднует дней рождения. А здесь, на картине – день ее рождения.

С треском лопается кожура падающих каштанов.

«Открой портфель!» – «С чего это вдруг?» – «Открой, говорят!» Глазеющие старухи чинно сидят на лавках, поджидая автобус. Они куда едут? Тоже на Ай-Петри? Может быть, у кого-то из них тоже день рождения. «День рождения нужно праздновать так, чтобы потом полвека помнить!». Очень авторитетное заявление. А дальше что? «Едем на Ай-Петри!» – «Что, прямо сейчас?». Ирония до него не доходит. «Само собой. День рождения-то у тебя не в воскресенье». – «Здрассьте! А уроки?». – «Да что тебе сделают за один-единственный прогул?», – изумляется. Аргумент убедительный. «У меня-то, положим, единственный, зато у тебя… Вот где ты вчера пропадал? Классная дама просто рассвирепела. Пусть, говорит, только явится без родителей! Так что готовься». – «Вот видишь, мне тоже можно не ходить в школу со спокойной совестью, все равно бы сегодня выгнали за матерью. Выход один – ехать на Ай-Петри!». – «Тогда мне дома никакого дня рождения не будет, – подумав, сказала она. – И вообще, ты представляешь, как далеко это ехать?». – «Да чего ты трясешься, у меня все как в аптеке рассчитано!». – «А я на вечер девчонок пригласила». – «С тобой бесполезно разговаривать! – возмущается. – Полчаса долблю: открой портфель!». – «Что это?». – «Дома посмотришь, а сейчас давай быстренько вперед – экипаж подан!». Огромный красный автобус остановился у самой дальней платформы. «А билеты?»

Все еще не верилось, что это не розыгрыш, не глупая шутка. «Стал бы я приглашать тебя, если бы не было билетов? – ухмыльнулся. – Давай быстрее! У тебя будет единственный в жизни настоящий день рождения».

Пророческие были слова. Действительно, такой – единственный. Такого больше не было.

Они сели в автобус, который довез их до Соколиного, последнего села в предгорье, а дальше пошли пешком, надеясь подъехать на каком-нибудь туристском транспорте или попутной машине. Но машин в октябре на горной трассе мало. Они шли и шли, взявшись за руки, поворот за поворотом, вперед и вверх. Дробно застучал по листьям мелкий дождь, зашелестел в листве орешника у дороги, в лесу. Становилось все холоднее и холоднее, а они все шагали, то болтая о чем-то, то молча, и почти выбились из сил, когда, наконец, снизу донесся напряженный гул, берущего крутые подъемы, мотора. Дальше ехали на грузовичке, который вез продукты в заповедник. Дорога становилась все круче, звук мотора все напряженнее, громче – говорить было невозможно. И они молчали, и боялись шевельнуться, прижатые к друг другу теснотой кабины. Шофер искоса поглядывал на них и тоже молчал. Высадив на плато, ткнул пальцем в сторону ресторанчика – в четыре там останавливался автобус из Ялты на Бахчисарай, им можно будет вернуться. Когда отправлялись с автостанции, утро обещало почти летнюю жару. В долине предгорья стояла ясная теплая погода, щедрыми красками были расцвечены сады и леса на склонах гор. А здесь, наверху, царила поздняя осень. Пронизывающий ледяной ветер гнал, рвал в клочья, облака. Они сразу промерзли до костей и побежали через эти белесые клочья тумана, подставляя лица резким крупным каплям, спотыкаясь о камни и спутанные, выпирающие из земли корни высокой жесткой травы. Кричали и дурачились, бежали, пока не оказались на огражденной смотровой площадке, откуда, с головокружительной высоты, открывался изумительный вид на безмятежную, залитую солнцем, Ялту.

Спать расхотелось. Еще некоторое время Вера сидела в кресле, изучая холст. Теперь, по прошествии времени, она видела недостатки картины – излишнюю подробность в деталях и, пожалуй, все слишком ярко. И эта фотографическая точность лиц… Девочка с плотно сжатыми губами и упрямым взглядом человека, твердо определившего свой жизненный путь и – добродушно улыбающаяся физиономия ее соседа по парте, который пока еще даже не подозревает о существовании профессии инженера-снабженца.

Перепишу, решила Вера. И тут же усмехнулась собственной глупости. Разве можно что-то исправить? Да она никогда и не возвращалась к старым работам. «Дорога…» останется такой как есть.

И нужно же было ему вернуться из командировки в этот последний перед ее отъездом день! Что-то успел провернуть пораньше, вырвал какие-то там поставки досрочно и прилетел. Разрушил сложные Светкины расчеты – не все оказывается можно рассчитать, даже талантливые математики ошибаются. Вера потянулась к нижнему ящику книжного шкафа, где хранились какие-то старые записи и старые пластинки. Долго перебирала конверты, наконец, нашла – истертый, самодельный, из плотной синей бумаги. Подняла крышку проигрывателя. Сдавленный от волнения, измененный микрофоном, незнакомый голос: «Дорогая Вера, поздравляю с днем рождения. Желаю…».

«Так где же ты вчера был? Лира Петровна…». – «Ну, заладила: Лира -Лира! Она отличная тетка. Извинюсь, пущу слезу, скажу, что не с кем было оставить младшего брата и все такое, простит. Она всегда и всех прощает, что ей еще остается делать? И потом, это ж завтра будет. Дожить еще надо. Вернуться, как говорится, живыми с задания. Знаешь, что такое дорога на Ай-Петри осенью? – сделал страшные глаза. – А если дождь? А может быть и снег! Так что забудем о завтра. А вчера я совершил исторический акт – записал свой голос для потомков. Ведь будут же у нас когда-нибудь дети! Ну и внуки, само собой. Представь: в каждый твой день рождения и через пятьдесят лет, и через сто, они, а потом их дети, будут собираться на большой семейный праздник. Может десять человек, а может и в десять раз больше – неважно, – главное, будут собираться, обсуждать свои семейные проблемы, разбирать поведение какого-нибудь Константина–семнадцатого – внука-правнука, удравшего с уроков в путешествие по Солнечной системе или что еще… Но первым делом, собравшись вместе, они будут включать старинный, допотопный такой проигрыватель, ставить эту пластинку – семейную реликвию, и в торжественной обстановке слушать голос своего предка. Чего ты закатываешься? – возмутился. – Абсолютно ничего смешного!». – «Но зачем эта «реликвия» мне?». – «Ну, женщины, они склонны собирать и хранить всякий хлам. У тебя надежнее!» – «Это тебе только кажется. Мать моя сжигает всякие ненужные вещи, а когда был жив отец, так он просто трясся над всякой чепухой. Болты, марки, монеты… Целые коллекции остались». – «Присоедини к ним и эту запись».

«Дорогая Вера!»

«Где ты шатаешься? – Мать домывает пол на веранде. – Где ты была? С кем это видели тебя на автостанции? Куда ты ездила?». – «Это мое дело». – «Твое? – гневно переспросила, бросая швабру и тяжело опускаясь на стул. – В таком возрасте по ночам шляться? Был бы жив отец, он бы тебе показал». На глазах у матери появляются слезы. «Где ты была?»

«Вера, ты начинаешь жить не с того, – в углу дивана классная, Лира, как она сразу ее не заметила? – Почему ты молчишь? Тебя видели…». Кто? Рано утром на автостанции, кто был там, среди едущих на базар старух? Кто следил, вольно или невольно и не поленился сообщить не только матери, но и Лире?

«От кого эта записка, Вера? – В руках классной дамы белый клочок бумаги. – В семь на автостанции». В семь! А сейчас почти двенадцать ночи. И мы ждем тебя, волнуемся… Ты подумала о матери, Вера?». У Лиры тихий, деланно-спокойный тон, у матери – гневно-раздраженный. «Ращу их одна, надрываюсь… Вот и благодарность, за все хорошее!»

Вера ложится в постель.

«Светка! – зовет шепотом сестру. – Спишь? Слышишь, кто мог видеть нас и так все раздуть?»

Ни вздоха, ни звука не доносится с кровати, стоящей у противоположной стены.

Вера встает с кресла, выключает свет. Утро. Низкое яркое солнце вынырнуло из-за сопки, отразилось, дробясь, сразу в сотнях окон нового микрорайона. Вера открыла раму. Холодный ветерок с залива ворвался в комнату – куда делись и запах пыли, и дремотное состояние! Мимо дома, шурша шинами, прокатил первый троллейбус. Хлопнула внизу дверь подъезда, выбежал бодренький старичок в спортивном облачении, потрусил к стадиону. Следом бежала молодая овчарка. Нет, спать не хотелось. Поработаю, решила Вера, жаль терять такое утро. Взгляд упал на картину. Вера сдернула несколько карандашных набросков со стены и, нашарив рукою давно забитый гвоздь, повесила на него «Дорогу на Ай-Петри». Вещь, конечно, далекая от совершенства. Но и ей не семьдесят лет – все еще впереди.

ДОМ СОЛНЦА и ПЕЧАЛИ

Ночное дежурство прошло спокойно, Любовь Ивановна даже успела поспать. Она переоделась и уже собралась уходить домой, когда в ординаторскую заглянула сменившая ее на посту Даша.

– Главврач только что звонил, просит срочно зайти к нему в кабинет.

– Зачем? – удивилась Любовь Ивановна.

Даша пожала плечами.

– А я почем знаю? Всегда найдется, к чему придраться! – и исчезла за дверью.

Ну, положим, у Дарьи грехов немало – сегодня, вот, опять на дежурство опоздала, невнимательная, случалось даже, врачебные назначения путала, и с больными грубовата – это в хирургическом-то отделении! – но за собой Любовь Ивановна не знала ничего такого, за что к ней следовало бы «придраться». На всякий случай снова натянула халат, надела туфли «внутреннего пользования» – главный не любил, когда медперсонал являлся к нему в уличной обуви, – и, пройдя длинным коридором в корпус «А», постучала в дверь. Обухов говорил по телефону, консультировал кого-то, перебирая лежавшие перед ним бумажки – справки и анализы. Увидев Любовь Ивановну, кивнул в знак приветствия, сделал приглашающий жест рукой и указал на стул. Она вошла и села, ожидая, когда Сан Саныч освободится. Наконец, тот положил трубку, отодвинул в сторону бумажки и спросил:

– Любовь Ивановна, вы ведь одна живете?

– Одна, – кивнула она, недоумевая, с чего это он задает такие странные вопросы. Они знали друг друга довольно хорошо, потому что, когда – двадцать пять лет назад – Люба пришла во второе хирургическое, Обухов, тогда еще молодой и красивый, этим отделением заведовал. Оттуда и начал свое восхождение в кабинет главврача областной больницы. Так что уж кому-кому, а ему отлично известно, что Любовь Ивановна живет одна.

– Знакомые ищут медсестру по уходу за бабушкой, – объяснил главврач. – Уколы, процедуры, наблюдение, ну, и побыть с больной несколько часов в день. Просили порекомендовать ответственного, и желательно, одинокого, человека.

Понятно, чтобы домой не спешила.

– Уколы могу поделать, – сказала Любовь Ивановна. – А сидеть у постели… – покачала головой. – А почему они сиделку не наймут?

– Хотят, чтобы медсестра была. Опытная.

– Ну, не знаю…

После смены в отделении, еще одно дежурство на дому – нет, это уже не по силам, возраст не тот.

– Ну, нет, так нет, – вздохнул Сан Саныч и перешел на «ты», верный признак того, что официальные переговоры закончились. Теперь будет на жалость давить. – А из новеньких, не знаешь кого понадежнее? Люди состоятельные, обещают хорошо платить. Очень хорошо.

Деньгами зря никто сорить не будет. Видно, тяжелая бабушка, сделала вывод Любовь Ивановна.

– Тяжелая, – кивнул главврач. – Семьдесят пять лет. Диабет, второй инсульт. Такую, кому попало не доверишь. – Скрытая лесть. Намек на то, что Любовь Ивановне доверять можно, справится, и ему перед родственниками больной, краснеть не придется. – Может, все-таки подумаешь?

– А как же дежурства?

Отказывать прямо не хотелось, но и соглашаться она не спешила.

– Поставим дежурства так, чтобы можно было совмещать то и другое, – с готовностью предложил главврач.

Ясное дело, какая-то очень важная шишка об одолжении просит.

Она не успела ничего ответить, как телефон зазвонил снова.

– Люба, вот адрес и телефон. Они тут неподалеку живут, на улице Морской. Хотя бы просто зайди, посмотри, что там. Желательно сегодня, – почти умоляюще произнес Сан Саныч, прежде чем снова погрузиться в хозяйственные или медицинские переговоры. – Может быть, условия покажутся тебе подходящими…

Любовь Ивановна взяла протянутую бумажку с адресом и телефоном, и сунула ее в карман халата. Зайти можно. Морская действительно недалеко от больницы, даже ехать не надо, минут десять пешком. Жила Любовь Ивановна в пригороде и второй раз тащиться в город по августовской жаре не хотелось. Так что лучше сейчас выполнить просьбу главврача. А после визита можно будет в новый супермаркет заглянуть, где еще не бывала, посмотреть, какие там цены на продукты. Вообще, неплохо прогуляться. А то, как заведенная, день за днем ходит по одному и тому же маршруту: дом – автобус – работа, работа – автобус – дом…

Может быть, дела у больной не так уж и плохи. И деньги, сколько их не зарабатывай, никогда не бывают лишними. Если действительно будут платить хорошо, можно будет, наконец-то, сделать ремонт в ванной. Любовь Ивановна покачала головой. Похоже, она, еще не видя пациентки, уже соглашается.

Спустившись по ступеням отделения, пересекла больничный садик и, выйдя за ворота, направилась не к остановке, как обычно, а к центральной площади. Хотя машин на улице было много, воздух с утра был еще относительно свежим, и Любовь Ивановна с удовольствием шагала по улице. Перед перекрестком, ожидая пока остановится поток машин, посмотрела на бумажку с адресом: ул. Морская, 7.

И вдруг ощутила прилив крови к лицу. Дом номер семь. Семь. Тот самый дом.

Бывая в центральной части города, она, как-то инстинктивно, всегда обходила этот дом стороной, что было нетрудно, поскольку он стоял в глубине двора.

С юности сформировалась у нее одна – полезная, как она считала, – привычка. Забыть, забыть, забыть, твердила Любовь Ивановна бессчетное множество раз, когда случалось в ее жизни что-то очень неприятное. И так много раз она повторяла это «забыть», что, в конце концов, слово становилось действием. Ей удавалось, если не забыть, то хотя бы притупить чувство обиды за несправедливое к ней отношение. Или смягчить ощущение стыда за какой-нибудь, не очень, с ее точки зрения, хороший поступок с ее стороны.

Но этот дом не подходил под определение неприятностей, даже самых больших. Этот дом был больше, чем самая большая неприятность. Этот дом – дом-катастрофа. Не пойду, решила она. И готова была уже повернуть обратно, но тут на противоположной стороне улицы загорелся зеленый свет и ее, подталкивая со всех сторон, толпа, буквально, вынесла на проезжую часть. И она подчинилась этому потоку, пошла туда, куда шли все. Это было как знак свыше: надо идти вперед. В самом деле, хватит переживать давно пережитое. Надо оставлять прошлое прошлому, надо научиться прощать обиды, как делала это ее бабушка. Нет уже ни той маленькой девочки, ни девушки, которую когда-то смертельно обидели, в настоящий момент улицу переходила сорокапятилетняя женщина, прожившая более-менее достойно уже большую часть своей жизни. Почему бы этой женщине не посмотреть, наконец, новыми глазами на дом и на двор, где прошло ее счастливое детство?

Папа называл их дом «домом солнца». То ли от того, что квартира была солнечной, то ли потому, что на торцовой стене дома сияло яркое мозаичное лето – мозаичное желтое солнце, восходящее над мозаичным голубым морем, которое бороздили белые мозаичные корабли. Дом был построен для семей моряков дальнего плавания. В нем были большие удобные квартиры необычной планировки. Детская площадка во дворе, среди кустов и деревьев, тоже была необычной – песочницу охраняли тюлени, среди цветов два дельфина подставляли свои спинки желающим прокатиться, а в углу площадки под высоким деревом был большой кораблик с рубкой и капитанским мостиком. Сохранились ли они?

Волнуясь, она свернула во двор, прошла еще один и вот, наконец, дом, на торцевой стене которого все так же, как когда-то, сияло солнце и плыли куда-то корабли. Но мозаика местами уже отпала, и серые проплешины проступали на море и на небе, и на кораблях. От былого великолепия детской площадки остался лишь облупленный кораблик, сиротливо кренящийся над грязной песочницей. Почти весь дворовый сад вырублен, и большая часть площадки была теперь залита асфальтом, на котором теснились, блестя под ярким солнцем боками, фарами, тонированными стеклами, иномарки. Дом был и оставался престижным.

Странно, что она и в самом деле в нем когда-то жила.

Нет, не она, тут же поправила себя. Не она, а маленькая, любимая папой и мамой, счастливая девочка. Которая, непонятно за какие провинности, лишилась вдруг в течение короткого времени и мамы и папы и своего счастливого дома…

Мама умерла зимой, когда Любе только-только исполнилось шесть лет. Тогда-то она впервые и услышала это грозное слово: рак.

Наверное, год они жили с отцом вдвоем. Когда он уходил в плавание, к ним на какое-то время переселялась мамина мама, бабушка Клава. Этот – предшкольный – год Любовь Ивановна помнила не очень хорошо. Он слился в ее памяти в один длинный зимний день в детском саду, – ее отдали на пятидневку. Были еще и пугающие длинные ночи в большой и холодной спальне, куда собирали ребят изо всех групп. Когда воспитательница выходила, они рассказывали друг другу сказки и всякие ужастики. Только Любочка ничего никогда не рассказывала, до краев наполненная тоской по дому, по маме и папе, по своей комнате и своей кроватке, над которой висел пушистый коврик с Белоснежкой и гномами. Но в своей кроватке она спала теперь только по выходным.

Вероятно, в один из таких выходных и пришла к ним Любочкина учительница по музыке, мамина подруга тетя Сима, поскольку в тот день все были дома – и папа, и бабушка, и она, Любочка. «Вам надо продолжать учить девочку, – сказала тетя Сима, – у нее абсолютный слух и большие способности». Папа, виновато отводя глаза в сторону, кивал головой, а бабушка, выслушав учительницу, сказала прямо: не получится. «Некому ее водить в музыкальную школу, отец ее, как вы знаете, плавает, а я уже достаточно старая женщина, пока сюда из деревни своей доберусь, устану, а надо еще ребенка из садика забрать и на другой конец города везти в вашу школу… не по силам мне. Да и что даст ей эта музыка»? «Ваша дочь была выдающейся пианисткой», – растерялась тетя Сима. «Музыка ее не спасла, – горько улыбнулась бабушка. – А сколько сил и денег она нам стоила – не рассказать. Нет, пусть Любочка сначала школу закончит, а потом уж и выбирает, кем ей стать, музыкантом или еще кем-то». «Вы же прекрасно понимаете, что потом она музыкантом не станет», – покачала головой тетя Сима. «Мы подумаем, подумаем», – повторял папа, провожая учительницу до двери. Думали ли они или нет, но в музыкальную школу Люба никогда больше не ходила.

Осенью она пошла в первый класс. Их выстроили на торжественную линейку впереди больших школьников, они стояли долго, слушали музыку и слова, которые говорили учителя. Под конец Любочка устала, и все искала глазами папу, ей хотелось, чтобы он поскорее забрал ее из этой большой толпы школьников. Отыскать папу было нетрудно, он один был в красивой морской форме. Когда она в очередной раз посмотрела в его сторону, то увидела, как он оживленно разговаривал с какой-то женщиной с черными длинными волосами. После линейки они подошли к Любочке вместе. «Познакомься, – сказал папа, – это тетя Анфиса». Женщина внимательно посмотрела на нее большими черными глазами, и растянула губы в ненастоящей улыбке, отчего Любочке стало страшно.

Свадьбы не было. Папа просто привел домой тетю Анфису. И не одну. Вместе с мачехой в их доме появилась высокая полная девочка с круглыми черными глазками на очень белом лице.

– Ты ведь хотела иметь сестричку? – спросил папа каким-то не своим, каким-то слишком веселым голосом. – Вот Люся и будет твоей старшей сестрой. Она учится в пятом классе. Вы будете жить в одной комнате, ходить в одну школы и обязательно подружитесь. Ведь не зря же у вас даже имена одинаково начинаются: Лю и Лю. Так мы и будем теперь вас звать: Лю-большая и Лю-маленькая. Красиво, правда?

Любочка едва верила своим ушам. Эта толстая большая девчонка будет жить в ее комнате и называться ее сестрой? Значит, папа будет считать своей дочерью не только ее, Любочку, но и эту противную толстушку? Может быть, он пошутил? Но, судя по его серьезному, напряженному виду, папа не шутил. Ей снова стало страшно. Это не обещало ничего хорошего. Сколько сказок читала ей мама и бабушка о злой мачехе и о злой мачехиной дочке…