Молодость Спартака
– Они похожи на нас с тобой, – сказала Ноэрена, обняв мужа за шею. – Такие же неосторожные, испуганные и беспомощные.
Сравнение пришлось ему не по душе.
– Почему ты называешь меня беспомощным? И я не чувствую никакого испуга. Что ты выдумала? За верную службу царь награждает своих воинов земельными участками. Ты бы хотела обосноваться в Понте?
– Я бы хотела, чтобы ты принял посвящение в орфики, – серьёзно ответила она.
Ноэрена давно не заводила этого разговора. Спартак поёжился: стать орфиком означало отказаться от многих земных радостей. Своей военной будущности, на которую прежде всего и покушалась жена, ему, прирождённому воину-бессу, было жаль.
– Почитаешь ли ты владыку нашего Диониса Загрея? – не дождавшись, когда он заговорит, настойчиво вопросила она. – Или втайне приносишь жертвы Ма? Или вообще давно полон нечестия и, подобно некоторым эллинам, отвергаешь всяких богов? Я ничего не знаю о тебе. Ты живёшь рядом, но замкнут и далёк …
Посвящать много времени богам у него не было возможности. Чтобы успокоить жену, он поклялся, что почитает великого Диониса, родное божество, однако Ноэрена, сдерживая слёзы, сказала, что всякий раз, когда она заговаривает с ним о новой жизни, на лице супруга можно прочесть лишь страх, как бы его не лишили мясной пищи и женских ласк. Засмеявшись, он уверил её, что дело в другом.
– Разве плохо сделаться полководцем великого царя? – осторожно осведомился он.
– Ты хочешь посвятить себя войне? – ужаснулась Ноэрена. – Ты снова будешь убивать?
Она так расстроилась, что попросила спустить её на землю. Они пошли рядом, ведя коня под уздцы. Она заговорила, и в голосе её слышались слёзы:
– Значит, ты больше не стремишься вернуться в родные места? Святилище на горе Когеон больше не священное место для тебя? Я давно подозреваю, что фригийская Мать Диндимена, которой ты поклонился в Команах под именем Ма, титанида и увлекает людей ко злу. Власть её слишком сильна, чтобы освободиться от неё без долгой борьбы. Служащие ей губят свои бессмертные души. В конце земного круга тела, которым они угождают, рассыплются мёртвым пеплом, и ничего не останется от нечестивцев, потому что душу свою они погубили при жизни.
– Но ведь кто-то доложен защищать свободу и противиться Риму, – заупрямился он.
– Думаешь, без тебя не обойтись? Скажи лучше, что, насмотревшись на пышность эллинских городов, ты страшишься оказаться в родной хижине.
– Нет, Ноэрена, нет! – вспомнив про мать, горячо заверил он. – Мы обязательно вернёмся домой, но…. чуть попозже, когда представится удобный случай.
– Муж, синопские орфики приняли меня в свои ряды, как сестру, – сурово сообщила она. – Возможно, меня удостоят посвящения во второй круг знаний. Мой супруг должен быть достоин жрицы столь высокого ранга. Смысл жизни не в эллинской ложной прем удрости, но в постепенном постижении и Загрея.
– Ноэрена, я постигаю, насколько в силах… – попытался он оправдываться.
– Ты с головой окунулся в суету, льстишь вельможам и встречаешься с царскими наложницами, – резко перебила она. – Печать Ма горит на твоём лбу, несчастный! Ты на краю пропасти, и если не одумаешься, всё кончится твоей гибелью.
-б Но ведь я не достиг ещё царской власти… – осмелился он неловко пошутить, однако осекся под гневным взглядом жены.
Домой они вернулись не в духе.
Раздору добавила служанка, прозванная Агавой за невосприимчивость к учению Загрея. Ноэрена будучи не в настроении , отчитала её за беспорядок в доме. Носатая, смуглая сириянка вышла от хозяйки нахмурившись.
– Досталось? – улыбнулся Спартак. – Непросто угождать жрице?
– Госпоже надо родить своего ребёнка, а не забавляться с чужим, – буркнула Агава. – Та не женщина, кто не мать.
Замечание служанки было бесцеремонно, однако справедливо. Спартак попытался защитить жену:
– Уж как захотят боги…
– Надо, чтобы она захотела, – неумолимо отрезала Агава. – Я ведь не простофиля, чтобы верить, будто она нечаянно упала с лошади. Слишком много жертв её Загрею. Так можно сделаться вовсе бесплодной.
– Агава! – вскрикнул поряжённый фракиец.
Но служанка ушла, сердито хлопнув дверью.
ДИОСКУРИАДА
На лето слушателей военной школы отправляли служить в разные области царства, дабы на деле убедиться, чего они стоят. Монима велела спасённому ею фракийцу, чтобы он просился в Диоскуриаду: поездка туда не обещала быть ни трудной, ни опасной. В Колхиде Митридат строил новый флот взамен отданного Сулле. Местность эта на восточном берегу Понта Эвксинского славилась своими лесами; местные жители выделывали в изобилии пеньку, добывали отличную смолу: одним словом, там было всё, нужное для строительства кораблей. Удалённость страны обеспечивала секретность того, что там делалось.
Выслушав сообщение мужа о предстоявшей ему поездке, Ноэрена отвернулась и вытерла слёзы. Спартак сделал вид, что ничего не заметил.
– Я не могу поехать с тобой, – наконец неохотно сказала женщина. – Меня собираются готовить к посвящению.
– Тебе вовсе не надо ехать, – помолчав, отозвался он. – Я уеду на месяц, не более. Оставайся здесь, со слугами.
Они надолго замолчали. Он хотел разлуки: ему предстояло многое передумать и решить. Ноэрена же не знала, как лучше поступить, и ломала руки.
– Моё сердце разрывается надвое, Спартак! Иногда я думаю, что нам совсем не надо было встречаться. Если бы ты, я никогда бы не покинула храм и служение Дионису-Солнцу!
– Если бы не ты, я никогда бы не покинул родные горы, – мягко улыбнулся он. – Так захотел Дионис.
Она глядела на мужа, страдальческ5и изогнув брови:
– Не забывай, я люблю тебя. Но обещать, что стану заботливой домоседкой, не могу.
Он махнул рукой:
– Эх, Ноэрена! Из меня ведь тоже плохой супруг.
Переход морем от Синопы до Колхиды занял три дня вследствие ненастной погоды. Диоскуриада после столицы Митридата показалась молодому фракийцу захолустным городишкой. Далее и корабли не плыли, и земля кончалась, вздыбившись непроходимыми горами. Впрочем, зажатая между горами и морем Диоскуриада знать ничего не хотела о своей заброшенности и жила как самый обычный эллинский город; в то время выбирали новых магистратов, и белые стены домов были исписаны предвыборными объявлениями, в которых кандидаты всячески поносили друг друга и расхваливали себя, обещая горожанам кучу благ в случае своего избрания. На главной площади воздвигали статую царю Митридату. Чинили треснвший от оползня храм Посейдона. Диоскуриадские юноши – греки, понтийцы, колхи, армяне, занимались гимнастическими упражнениями на палестре. Поглядев на них с любопытством и чувствуя, как заиграли мускулы, фракиец пошёл мимо: ему исполнилось уже двадцать два года, жёсткая щетина покрывала щёки, и детские забавы были не для него. Кроме т ого, воспитанный в уединённых горах, он оставался стеснительным и не смог бы, обмазавшись маслом, бегать и прыгать нагишом по песку, как не знающие стыда юные эллины.
Здесь, в Диоскуриаде, Спартак убедился, с каким размахом готовился царь к новой войне с Римом. Все окрестности города были превращены в верфи; тут и там лежали груды брёвен, кипела смола, пылали горны в кузнях. Наместник обрадовался прибытию помощника и сразу же отправил его с отрядом воинов в верховья реки Фасис обеспечивать безопасность лесосплава: два тамошних колхских князька вели друг с другом войну, из-за чего лес поступал на верфи неравномерно.
Прибыв на место, Спартак удивился беспечности вверенных ему воинов и заставил их построить небольшой лагерь по образцу римского, обвести его рвом, валом и частоколом; внутри лагеря они устроили подобия палаток. Новый начальник завёл обыкновение выставлять усиленные караулы и строго спрашивать дисциплину. Колхи, народ воинственный, никак не хотели замириться; вновь и вновь воины в деревянных шлемах, вооружённые короткими копьями и кинжалами, выходили сражаться, заставляя понтийских воинов всё время быть настороже.
Спартак приглядывался к жизни окрестных жителей, которых греки прозвали «пожирателями вшей» (фтирофагами), поражённые их нечистоплотностью. Как бы малочисленно ни было племя, оно говорило на особом языке, не понимая языка ближайших соседе, так что общаться с местными жителями не было никакой возможности. В лагерь Спартака приходил колх, немного говоривший по-гречески, ; он приносил на продажу хлеб и мёд, который здесь почему-то немного горчил. Он-то и сообщил любознательному начальнику необходимые сведения о местных нравах. Самым могучим колхским племенем считались соаны. Они занимали вершины гор, объявив себя владыками окрестного населения, которое платило им дань. Племя возглавлял вождь и совет старейшин. Жили они, разводя овец, коз, ослов, коней; свои стрелы они смазывали смертоносным ядом, мучившим запахом даже здоровых людей.. Далее в горах жили многочисленные мелкие племена; самыми красивыми и высокорослыми среди них были албанцы – жители горных долин. Молились они Солнцу, Луне и Грому, были добры и простодушны. Они жили в величайшей бедности, так как по обычаю всё имущество закапывали вместе с умёршим владельцем. Ещё дальше, высоко в горах, жили амазонки, женщины-воины. В соседстве с амазонками обитали гаргарейцы. Раз в год амазонки и гаргарейцы сходились на священной горе для празднества, и от этой ночи рождались дети; мальчиков амазонки отдавали отцам, а девочек воспитывали сами. Спартаку захотелось хоть краем глаза посмотреть на амазонок, однако его воины, в свободное время увлечённо мывшие золотой песок (купаясь в реке, кто-то из них на беду нашёл блестящие крупицы), ни за что не захотели сопровождать начальника в горы. Спартака пугали обилием ядовитых тварей: рассказывали, будто от укуса местных скорпионов , человек погибает, корчась, будто от смеха, а от ядовитых пауков – плача.
Наконец беспокойные колхские князьки замирились и обещали никак больше не мешать лесосплаву. Понтийскому отряду сделалось возможным вернуться в Диоскуриаду.
По прошествии условленного месяца наместник не захотел отпустить Спартака, велев ему охранять царские верфи. Из Синопы то и дело летели письма с требованием ускорить строительство кораблей. Работали от темна до темна; по ночам над берегом стояло зарево от многочисленных костров, на которых варилась смола. Наковальни не успевали остыть за недолгий ночной перерыв.
Спартак соскучился по кузнице. Колхидские молот и наковальня показались ем у слишком лёгкими и рукоятка молота коротковатой, – но всё ему было привычно и мило в этом деле. Начав ковать, он с радостью убедился, что ничего не забыл из ремесла своей юности. Кузнецы удивлённо глазели на воина, занятого чёрным трудом. Дело дошло до командующего колхидским гарнизоном, и Спартаку был сделан выговор.
Осенью в Диоскуриаду с гор съехались на торжище все окрестные народности продавать .овец и коз, кислое молоко, шерсть, мёд, железо и золото. По осеннему времени море уже становилось бурным и скоро могло сделаться вовсе опасным для плавания. Наместник наконец отпустил Спартака.
Фракиец торопил мореходов: три месяца разлуки, и ни одного письма от любимой в ответ на его послания: ведь Ноэрена не умела писать.
Вернувшись, Спартак не застал дома жену. В тот день на синопских улицах было полно народа: справлялся великий праздник Диониса. Пошёл и он, надеясь разыскать жену. Благодаря росту, он смог полюбоваться на праздничное шествие. Сначала показались флейтисты и певцы , исполнявшие гимны в честь Диониса, Зевса, Афины, Персефоны и других богов. За ними пожилые, бритые мужчины в льняных одеждах несли на плечах ковчег с сердцем Загрея, спасённым Афиною от кровожадных титанов. Толпа благоговейно преклонила колени. Идущие следом жрицы показывали народу символы Дионисова таинства: золотые яблоки Атланта, игральные кости, шар-кубарь, погремушки, зеркало, – игрушки, которыми титаны заманили к гибели божественного ребёнка. Потом показались люди, нёсшие шкуры зверей, в которых воплощался Дионис, спасаясь от преследователей: льва, осла, коня. Замыкали шествие плакальщицы, громко умолявшие бога простить титанов – преступных предков людей. Процессия направлялась в храм для принесения искупительной жертвы Дионису Загрею.
Приметив Ноэрену в группе жриц, Спартак радостно заулыбался. Закутанная с головы до ног в белое льняное покрывало, с печальным лицом, на котором чётко рисовались её тонкие, чуть сросшиеся брови, она горько плакала, опустив глаза на мячик Диониса, который несла в руках. Пройдя совсем близко, она так и не заметила мужа, погружённая в оплакивание гибели божественного младенца. Смутная тревога охватила фракийца. Он любил эту женщину: она являлась для него последней и самой крепкой связью с родиной. Но у неё была своя жизнь, в которую он не мог войти. Легче канату проникнуть в игольное ушко… Или всё-таки попытаться?
НОВАЯ ВОЙНА
В это время из Рима от Суллы прибыло посольство, возглавляемое сенатором Авлом Габинием, для урегулирован ия дел на Востоке. Габиний начал мирить Ариобарзана Каппадокийского с царём Митридатом, для чего ультимативно потребовал у понтийского царя очистить от своих гарнизонов города Каппадокии. Не дожидаясь ответа, римлянин с войском двинулся из Пергама в столицу Каппадокии Мазаки водворять во власть Ариобарзана. Митридату ничего не оставалось, кК спешно собрать войско и отправиться им навстречу.
Спартак получил назначение сотником в отряд Неоптолема и приказ следовать за царём. Узнав о новом скором отъезде мужа, Ноэрена твёрдо сказала:
– Новой разлуки я не вынесу.
Напрасно Спартак уговаривал её остаться в Синопе: с детства привыкшая к самовластию, Ноэрена умела настоять на своём. За время, что он пробыл в Диоскуриаде, событие огромной важности произошло в её жизни: синопские орфики посвятили Ноэрену во второй круг знаний. Сразу же после отъезда мужа в Колхтду, она ушла из дома и пропадала несколько дней. Вернулась она осунувшейся и утомлённой, но в глазах её горел чудный свет. Служанка при виде неё отшатнулась и всплеснула руками; слуга вытаращил на госпожу свои чёрные глаза; малютка Дионисиада разревелась. Несколько платьев и покрывал, приобретённых ею по настоянию мужа в Синопе, хозяйка незамедлительно отдала Агаве, пояснив, что теперь может носить лишь одежды из некрашеного льна. Агава обрадовалась обновкам, но решила, что хозяйка тронулась, и ежевечернее, совершая поклонение Огню, сириянка стала просить великого бога Огура-Мазду вернуть разум её госпоже.
Спартак поместил жену в обоз, где и велел оставаться. Однако в первый же день пути Ноэрену видели разъезжавшей верхом: она не желала уподобляться другим женщинам, трясшимся в обозе. Воины знали, что это жрица высокого ранга, и оказывали ей почтение.
Сблизившись, два войска, римское и понтийское, расположились друг против друга, готовые к бою. После долгих переговоров, цари решили встретиться и побеседовать лично.
При встрече Митридат повёл себя неожиданно: он расцеловал Ариобарзана, которого непрерывно выгонял из Каппадокии в течение последних пятнадцати лет, и в знак примирения и вечной дружбы предложил ему в жёны одну из своих дочерей. Ариобарзан растерялся; незадачливый каппадокийский царь, державшийся на престоле лишь благодаря поддержке Рима, помыслить не мог, что с ним захочет породниться первый монарх Азии. Если Митридат действительно хочет взять его под своё покровительство, зачем тогда ему римляне, которые слишком дорого берут за свои услуги? И Ариобарзан выразил радостное согласие. Габиний решил не препятствовать сближению Понта и Каппадокии, поскольку не верил в него.
По случаю помолвки каппадокийского царя с понтийской царевной был устроен пир для обоих войск с размахом, присущим Митридату. Многие тысячи человек угощались с неслыханной роскошью; чтобы оживить пиршество, за лучшие тосты, шутки и песни были назначены денежные награды, что побудило веселиться изо всех сил даже сдержанных римлян. Во время пира, обнимая нового зятя, Митридат договорился о небольшом подарке для себя: он будет продолжать владеть т ой частью Каппадокии, которую захватил. Ариобарзана встревожило и то обстоятельство, что обещанной ему невесте едва исполнилось четыре года, так что свадьба пока откладывалась. Габиния всё это весьма позабавило.
Перед началом пиршества, когда гости только собирались, Спартака поманил проходивший мимо Неоптолем. Обрадованный фракиец приблизился к начальнику. Тот осведомился, намерен ли Спартак и дальше оставаться на царской службе. Спартак неопределённо ответил, что ждёт приказа.
– Я ничем не смогу помочь тебе, – задумался Неоптолем. – Есть одно обстоятельство, которое мешает мне оставаться в войске.
– Твоё родство с Архелаем? – напрямик осведомился фракиец (Архелай был стратегом царя, перебежавшим к римлянам).
Неоптолем покосился на него; потом горько вздохнул и надолго замолчал.
– Мой несчастный брат бежал, спасая жизнь, – наконец заговорил вельможа. – Я проклял его; царь знает, что он мне больше не брат. Однако мне не доверяют и по другой причине… – Он больше ничего не добавил.
Понтийские и римские воины сидели на пиру вперемешку. Спартак выпил самую малость, что было замечено, обрушив не его голову поток шуток. Всеобщее веселье, а не вино, опьянило его; он даже начал петь, подтягивая остальным, но сильный его голос, не руководимый музыкальным слухом, сбивал певших, и под общий смех на него стали шикать. Смутившись, он умолк, и, оперев подбородок о кулак, задумался. В самом деле, что предпринять дальше? Война окончена, не начавшись. Остаться в войске или бросить всё и пробираться домой?
К нему подошёл какой-то римский воин. Неприятно удивлённый, Спартак узнал одного из своих пергамских сослуживцев. Оглядев его завистливо, воин сказал:
– Здравствуй, Спартак. Я думал, врут, а ты и на самом деле у Митридата. По всему видать, тут тебе живётся неплохо.
И с завистью принялся расспрашивать, сколько царь платит наёмникам. Воин этот не нравился фракийцу, да и имени его Спартак не помнил. Он постарался отделаться от болтуна.
– Я служу царю. Ты – римский наёмник, значит, нам с тобой не о чем разговаривать.
Тот с неудовольствием отошёл; оказавшись на безопасном расстоянии, он крикнул:
– Смотри, не попадайся нам в руки, собака! Дезертир проклятый!
Никто не обратил особого внимания на эту пьяную выходку.
ЦАРЕДВОРЦЫ
Сразу же по возвращении в Синопу Спартака вызвали во дворец к Мониме.
– Привет, дружок Гликеры, – весело встретила его гречанка.
Сегодня она была шаловлива и беззаботна и более не походила на статую; кто знает, что светилось в ней, какая радость. Впрочем, достаточно было и того, что царь вернулся в Синопу.
– Доволен ли ты жизнью? – осведомилась Монима. – Я знаю, что твоя жена принята в состав жриц главного храма Диониса в Синопе, а это было не так-то просто даже для Монимы. Теперь твоё будущее обеспечено.
Значит, к проникновению Ноэрены в среду синопских орфиков причастна Монима. Он задумался.
– Я получила письмо от Гликеры, – весело продолжала гречанка. – С заключением мира стала работать почта. Ах ты, скверный обманщик! И он ещё посмел отрицать свои амуры с Гликерой! А я-то, старая репа, поверила. Она посвятила тебе половину письма.
И Монима поведала, что Гликера тревожилась о своём фракийском друге, находившимся где-то в войске Гордия, просила подругу разыскать его и помочь. Покраснев до ушей, Спартак попросил показать письмо.
У далёкой Гликеры был мелкий, изящный почерк.
– Можешь даже поцеловать его, я отвернусь, – веселилась Монима.
Напрасно Спартак клялся, что Гликера любила художника Алкима, фракийский наёмник был для неё пустым местом.
– В письме ни слова об Алкиме, – заметила Монима. – Одна половина о тебе, другая – о каком-то философе Пармениде, с которым моя дурёха собирается совершить путешествие в Эфес.
Продолжая разговаривать с Монимой, Спартак смятенно размышлял о Мониме. Там, в Пергаме, осталось слишком многое, что он любил.
Неоптолем продолжал звать Спартака к себе, но посещений дворца знатного человека фракиец решил избегать. Однако Неоптолем при случайной встрече, отличаясь редким равнодушием к условностям, запросто взял фракийца под локоть и начал дружеский разговор, к конфузу собственной свиты.
Это нежданное знакомство не нравилось Нозрене, однако Спартак не мог, да и не хотел отказываться от встреч с вельможей. Неоптолем признался, что ему доставляет удовольствие, облачившись в простую одежду, расхаживать по местам, обычно ему недоступным . Иногда они с фракийцем бродили по Синопе, заходили в таверны, посещали храмы, рассматривали небесный глобус и карты земного круга, гуляли вдоль стены. Вельможа рассказывал о чём-нибудь интересном, а иногда вообще молчал, рассеянно слушая Спартака; фракийцу тогда казалось, что его высокий собеседник вообще ничего не слышит, занятый своими мыслями. Что-то постоянно грызло Неоптолема; какая-то нескончаемая боль угнездилась в его душе: задумываясь, он часто отвечал невпопад и морщился страдальчески, сокрушённо качая головой. Весёлым он вообще никогда не бывал, , а улыбался как-бы с неохотой. Зато когда Неоптолем снисходил до разговора, беседовать с ним было истинным удовольствием: с полуслова, налету, понимал он вопрос и тут же отвечал, обнаруживая весь блеск эллинской образованности. А на рассеянность и невнимание Спарта к не обижался: чаще всего люди вообще не слышат ни единого слова собеседника.
Однажды после посещения святилища Автолика Спартак заговорил о т ом, что его сильно занимало в последнее время:
– Можно ли верить в загробное воздаяние? Если боги и существуют, то жизнь каждодневно учит нас, что они никак не вмешиваются в наше существование. Но если нет божественного воздаяния, тогда какой смысл безропотно терпеть окружающее зло? Бедняк страдает, даже если живёт по правде, а нечестивый богач тем временем и птичьего молока не хочет. По окончании же жизни оба станут прахом. Где же смысл?
– Ты мудрствуешь, потому что не влюблён, – лениво отозвался Неоптолем. – Чувства твои молчат, и разум забавляется разноцветными камешками. Поверь, всё чудесно преображается, едва полюбишь . Смысл жизни больше не будет длоя тебя загадкой.
Спарта к поник головой:
– Любовь – это Ма…
– Ты не читал Платона. Ах, дикарь! – живо перебил его Неоптолем. – Уж если природа отказала тебе в даре любить, прочти по крайней мере места об Афродите Всенародной и Афродите Небесной. Ма олицетворяет простейший элемент любви, свойственный равно и человеку, и животному, и растениям. Любовь человеческая неизмеримо больше.
– Дни мои уходят, как вода сквозь пальцы, – пожаловался молодой фракиец.
– Но твои обстоятельства складываются весьма благоприятно. Не пойму, чудак, чего же ты хочешь от жизни?
– Увидеть Острова Солнца, – засмеялся Спартак.
– Начитался Ямвлиха?
– Знаю, что сказка.
– Отнюдь, – покачал головой Неоптолем. – Такие острова иногда можно встретить даже посреди суши. Мне рассказывал приятель, долго живший в Египте, что там под Александрией существует удивительное сообщество…
И Неоптолем рассказал поражённому фракийцу о многих сотнях уставших от жизни людей, которые уходят от мира и живут в пустыне небольшими группами, проповедуя воздержание, праздную жизнь и нравственное совершенствование. У них все равны между собой, крепкие семьи, здоровые дети и счастливые старики. День они трудятся в поле или в мастерской, а вечер отдают чтению, не зная ни ревности, ни зависти к ближнему: ведь у них нет ничего своего, но всё общее.
– Чем не Остров Солнца, Спартак?
– Хотелось бы взглянуть на них.
– И волк будет жить вместе с ягнёнком; и телёнок, и лев, и вол будут пастись вместе, и малое дитя поведёт их, – тихо засмеялся Неоптолем.
Рассказ вельможи о странных обитателях египетской пустыни поразил воображение молодого фракийца. Оказывается, эллинам всё давно известно, а он попросту не додумался, как можно жить. Но разве не к этому – бегству из города, жизни в кругу единомышленников, служению Загрею призывает Ноэрена? Если мир устроен разумно, если в нём господствует высший закон, то рано или поздно несправедливость исчезнет сама собой и воцарится гармония. Люди поймут, что нет ни знатных н и бедных, ни рабов ни господ, ни калек ни здоровых, ни варваров ни эллинов, – но все равны друг другу, все граждане Вселенной, космополиты. Кто-то в Египте уже приблизил счастливое будущее и живёт так, как должно жить человеку. Интересно, Египет – это далеко?