Искусство любви

– Дрыхнет, – мрачно сообщил дядька.

– Ври, да не завирайся! – раздался хозяйский тенорок, и Назон явился в дверях опочивальни, облачённый в короткую тунику и со стилем в руке. – Принёс ответ?

– Никакого ответа, – доложил слуга. – Напе сказала: слишком быстро хотите. По-моему, надо раскошелиться , дать ей немного денег, а уж она уломает госпожу стать податливей и черкнуть пару строк. А то ходишь- ходишь, только подошвы снашиваешь.

Назон со стоном запустил пальцы в свои густые волосы: уже не первый день очаровавшая его красавица не желала ответить на нежнейшие и почтительнейшие послания влюблённого юноши. В портике она больше не появлялась, и стихи, так внезапно хлынувшие, иссякли. Видя, что дело застопорилось, он решил не прибегать более к помощи стиля, но самому посетить Крытую улицу, презрев опасность столкнуться с мужем жестокой красавицы.

Скорый в решениях и лёгкий на подъём, он тут же собрался в путь. По дороге он купил веночек из фиалок и спрятал его на груди. Пор, со скукой тащившийся сзади, вслух размышлял, пойдут ли они потом смотреть мимов, а если пойдут, то лучit не в театр Бальба, а в театр Помпея, там баня невдалеке, можно заодно освежиться; и место перекусить найдётся. Устремлённый вперёд, к заветной цели, господин не слушал его.

При виде дома с нависшим над входной дверью балконом, подпёртым столбами, сердце юноши сладко сжалось. Он с удовольствием подумал, что наконец-то по-настоящему влюблён. Влюбляясь раньше, он никогда не испытывал такой лёгкой, пьянящей радости от мысли, что восхитившая его прелестница здесь, рядом, в этом доме и, может быть, смотрит на него сквозь какую-нибудь щелочку. По случаю обеденного времени посудная лавка напротив была заперта и улица пустынна, однако приблизиться к заветной двери стало возможно не сразу: две кумушки, остановившись невдалеке с корзинами, полными рыночной снеди, долго чесали языки, не торопясь отправиться к своим очагам. Наконец он разошлись. Едва прижимавший к гуди фиалки поэт хотел приблизиться. Что бы прикрепить венок к двери, как из дома ввалился толстый евнух с жёлтым, недовольным лицом в сопровождении слуги-мальчишки, того самого, что носил зонт над красавицей в портике Аргонавтов. Они куда-то пошлёпали, стуча подошвами и сверкая голыми пятками. Когда оба скрылись , улица наконец ненадолго опустела. Влюблённый. С трепетом приблизившись, повесил наконец на дверной косяк свой помятый веночек. Как исхитриться снова увидеть её? Перед глазами то и дело всплывал тот невыразимого очарования вздёрнутый носик, то по-детски приоткрытый рот, формой напоминающий натянутый лук Амура. Впрочем, сравнение избитое; он должен найти свежие слова. Ведь все те знаменитые красавицы, коим посвящено столько замечательных стихов, – Немезида, Цинтия, Делия – были, без сомнения, хуже его избранницы. Судьба даёт ему возможность воспеть небесную красоту. Он уверен, что поэтическим дарованием не уступает ни Тибуллу, ни Проперцию, а, значит, должен стараться сравняться с ними.

– Теперь пойдём смотреть мимов, – канючил Пор.

Хозяин не согласился:

– Теперь ты вызовешь Напе, дашь ей вот эту монетку и письмо, а я спрячусь за углом и послежу за тобой.

Всё так и произошло. Монетка произвела волшебнее действие: заулыбавшись, Напе сообщила, что завтра, в последний день Квинкватрий, её хозяйка собирается в театр Помпея. Услыхав это, влюблённый поэт возликовал, и, невзирая на стоны Пора, жаждавшего мимов, отправился прямиком домой готовиться к завтрашнему дню. Какая удача! Он опять сможет увидеть Коринну, насытить глаза её красотой, а, если хватит смелости, подойти и заговорить. Надо одеться понарядней, побывать у цирюльника и сочинить подходящие стишки.

Переругавшись с не в меру экономным дядькой, Назон заставил Сострата раскошелиться на дорогие сапожки и распорядился достать из ларя ненадёванную тогу нежнейшей шерсти, сохраняемую для выступлений на форуме. Пор со служаночкой до полуночи перекладывали её складки дощечками, чтобы наутро она красиво струилась с плеч господина; чем они занимались после полуночи, хозяина не интересовало. Зато стихотворение закончить не удалось. Первые строчки сложились легко: «Просьба законна моя: пусть та, чьей жертвою стал я либо полюбит меня, либо надежду подаст…» А вот на продолжение за хлопотами не хватило времени: один поход к сапожнику сколько сил отнял!

В знаменательный день, перед самый театром, когда Назон был уже обут и одет, но ещё с закрученными на тряпочки волосами, к нему явился близкий приятель, обычно встречаемый радушно, но сейчас помеха.

– Ага, – обрадовался Тутикан при виде расфранчённого друга, – ты тоже собрался в Палатинскую библиотеку?

– Что мне делать в библиотеке во время Квинкватрий? – довольно сухо осведомился Назон; он опасался, что приятель увяжется за ним в театр.

– Ну как же! – Сегодня наш Туск собрался декламировать свою поэму «Филлида и Демофонт»

Услышав имя соперника, юный поэт высокомерно вскинул голову:

– Как? Мне оскорбить слух стихами Туска? Уволь. Иди один. Потом расскажешь. Я же предпочитаю амфитеатр. – Он знал, что кроткий Тутикан не выносит гладиаторских боёв, и, значит, не захочет его сопровождать.

– Ты, кажется, становишься кровожадным, – осуждающе заметил Тутикан. – Уж не влияет ли на тебя так плохо сочинение «Гигантомахии»?

Подняв один из исписанных листков, валявшихся на полу, он удивлённо прочёл:

– «Отроду был я ленив, к досугу беспечному склонен.

Тело расслабили мне отдых и дрёма в тени.

Но полюбил я, – и пробудился; и сердца тревога

Мне приказала служить в воинском стане Амура.

Всякий влюблённый – служака…»

– Что это? – изумился Тутикан. – Ты начал сочинять элегии? Неужто решил соперничать с Тибуллом? Оставь, братец. Разве возможно его превзойти!

Назон молча отобрал листок.

Театр Помпея, величественное каменное здание, вмещавшее семнадцать , тысяч зрителей, подарок римскому народу от злополучного полководца, был полон. Отсутствие в Риме Владыки, удалившегося для устройства дел на Востоке, придало Городу веселья и беззаботности. Зрители шумели, благодарно гоготали над каждой шуткой актёров и, не жалея ладоней, хлопали всем подряд, – музыкантам, танцорам, «биологу», а особенно озорникам-мимам.

Сидя во всаднических рядах, Назон пребывал в радостном возбуждении. Его красавица должна была вот-вот явиться. Ожидание, а также праздничная атмосфера театра возбуждающе действовали на него. Неужели наступит день, когда со сцены зазвучат строфы некоего Овидия Назона, молодого поэта, и вся эта масса людей вдруг начнёт восхищённо хлопать ему! Зазевавшись, он пропустил явление той, которую столь нетерпеливо ждал, и когда снова обратил взоры наверх, к женским местам, она уже сидела там, сияя глазками и улыбкой. Прелестная куколка была не одна: возле неё восседали две спесивые матроны – мать и сестра, очевидно (из докладов Пора Назон уже знал о домочадцах своей возлюбленной). Делая вид, что оправляет тогу, он встал и повернулся к ним. Плутовка тотчас его заметила и спрятала личико за веер. Соседи заворчали, не дав ему покрасоваться, дёрнули за полу, чтобы сел и не мешал смотреть. Он сел, но так, чтобы видеть своё солнышко; на сцену он более не обращал внимания.

Несколько раз ему удалось встретиться с нею глазами , и. осмелев, он даже послал воздушный поцелуй. К несчастью, это изысканное движение было замечено сестрой. Девица тут же принялась пялиться на Назона, весьма затруднив ему дальнейшие действия.

Представление тянулось довольно долго; когда, не дождавшись конца, Матрона с дочерьми пошушукались и встали, обеспокоившийся Назон также вскочил. По чужим ногам он пробрался к боковому проходу. Сухопарая сестрица заметила его продвижение и игриво косилась на него; но даже это не устрашило юношу.

Он догнал женщин на улице, при выходе из театра; дожидаясь слуг, они приостановились. К сожалению Назона, чернявой Напе не было видно. Он нерешительно приблизился. Сестрица, толкнув матушку в бок, что-то шепнула ей, и почтенная матрона, оглядев молодого человека, приветливо произнесла:

– Вот и ещё один зритель сбежал. В театре скучно.

Матушка была невысока ростом и довольно полна; пожилое лицо её, сильно набелённое и залепленное мушками, слегка напоминало личико дочки, но вместо лукавства и живого огня выражало редкую глупость.

– Пантомим был совсем неплох, – обрадовавшись приветливости матроны, с готовностью поддержал разговор Назон. – А как трогательна любовь Алкестиды и Адмета! И как живо играли актёры!

– Молодого человека трогает супружеская любовь? Нынче это большая редкость, – хихикнула матрона. Внимательно оглядев нарядную одежду молодого незнакомца, задержавшись взглядом на золотом всадническом кольце, она добавила. – Я бы желала своей дочери Секундилле жениха с такими понятиями.

Назон с готовностью согласился, что нынешняя молодёжь думает только о недозволенных удовольствиях, забыв о строгих нравах предков, и наговорил с три короба, сам не понимая, что мелет язык, настолько приятно было ему стоять возле крошки. Та невинно глядела в сторону.

Между тем они тронулись с места и медленно шли вдоль портика. Важничая, матушка успела сообщить молодому человеку, что у неё две дочери за хорошими мужьями; старшая – в Карсеолах, хозяйка большого имения, а мужа младшей так ценит претор Руф, что часто зовёт к своему столу: не позднее сегодняшнего вечера зять с супругой приглашены на званый обед. Пока остаётся без мужа средняя: отбою от женихов нет, а всё не совсем то, что хотелось бы. Назон готов был слушать любой вздор и даже проводить женщин до самого дома, однако приличия требовали, чтобы он отстал. Жадно глядя вослед милой, влюблённый надеялся, что она обернётся. Плутовка и не подумала. Итак, крошка с супругом званы на обед к претору. Между прочим, претор Руф – дядя Грецына. Если проникнуть к нему в дом, можно будет снова увидеть красавицу. Слушать её чарующий картавый голосок, ловить взгляды и улыбки; может быть, сесть рядом. Надо попытаться. Жизнь сделалась так хороша, что захотелось петь. Чудесный день сиял над Городом; на Марсовом поле было полно гуляющих. Мимо проходили девушки, смеющиеся и нарядные; волны благовоний касались трепетавших ноздрей поэта. И завтра будет такой же день, и послезавтра, и ещё много-много сияющих дней впереди. Как хорошо быть молодым в пору, когда на всей земле царят мир и тишина! А родись он на десяток-другой лет раньше, и угодил бы в кровавое месиво гражданской войны. Позади тьма. И молодой человек горячо поздравил себя с тем, что родился именно сейчас, да ещё одновременно с великими поэтами Тибуллом, Проперцием, Горацием, Вергилием, – и Коринной.

Грецын был весьма озадачен нежданным приходом Назона.

– Почему тебя не было на декламациях? – упрекнул он.

– Забыл, – солгал тот. – Забыл, а друзья меня не предупредили. Меж тем и полон стихами и хочу декламировать.

– Я готов слушать.

– Ты сам поэт и знаешь, что при декламации нужна аудитория. Не слышал ли ты , у кого сегодня гости, которые захотят стать слушателями?

Нет, Грецын не слышал. Но отступать Назон не собирался.

– Помнится, ты как-то говорил, что у твоего дяди Руфа устраиваются иногда декламации.

– Да. Иногда, – подтвердил Грецын. – Дядя знает толк в поэзии.

– Так пойдём! Ты мог бы ввести меня в его дом?

Торопливая настойчивость приятеля вызывала недоумение рассудительного Грецына, однако он знал, что Назон сочиняет иногда превосходные стихи , и был непрочь похвастать таким другом перед важным дядей.

– Хорошо, я договорюсь с дядей о времени нашего посещения.

– Нет, сегодня, не откладывая! – И так как Грецын медлил, Назон обиделся. – Как хочешь. Тогда я пойду к кому-нибудь другому.

– Да погоди, – задумался Грецын. – У дяди сейчас вся семья в деревне, и никаких лите6ратурных вечеров. Если он сейчас кого-то угощает, то только по должности.