– У меня нет братьев, друзей, любовников. То есть у меня нет и не может быть сообщника, – продолжила рассуждать умненькая Настя Сугробова. – Я одна.
– Почему?
– Я взяла паузу в личной жизни. Устала от Саши настолько, что…
И вдруг она расплакалась. Горько, по-детски хлюпая носиком и дергаясь всем телом. И это было так неожиданно, что Громов чуть не бросился ее обнимать, чтобы утешить. Вовремя притормозил.
– Знаете, когда пришла эта женщина и сказала, что Саша исчез, я… Я так обрадовалась! Что даже отпуск взяла на две недели. И дом приводила в порядок. Мыла все, скоблила. Стирала шторы, выбивала ковры. Почувствовала себя какой-то обновленной, свободной. Боже, как мне за это теперь стыдно!
Так-так-так…
Громов насторожился.
А что, если Сугробова убили в ее квартире? И вывезли уже потом с петлей из его же собственного шарфа на шее? Оттого и генеральную уборку затеяла, чтобы скрыть следы преступления? Надо, надо пробить все ее связи. Три года и никаких отношений? У профессорской внучки с такими потрясающими ногами и шикарной жилплощадью, набитой коллекционными вещами? Да не верится, черт побери!
– Что за женщина? – спросил он, доставая блокнот с огрызком карандаша.
Он давно уже перестал таскать в карманах авторучки. Столько рубашек испортил протекшими чернилами.
– Что?
– Вы сказали, что к вам пришла какая-то женщина и сообщила об исчезновении вашего бывшего мужа.
– Да, пришла.
– Кто эта женщина?
– Ох… Какая-то учительница. Она представилась учительницей.
– Учительницей?!
Громов вдруг рассвирепел, почувствовав себя обманутым. Эта странная девица ловко водит его за нос, прикидываясь нежной, парниковой орхидеей. Что вообще она несет? При первом допросе ни о какой учительнице не было и речи. Ни она, ни сестра погибшего ни словом не обмолвились. Откуда взялась учительница?!
– Подробности той встречи? – потребовал он жестко и снова свел брови к переносице, намекая, что за ложь пощады не будет.
– В общем, ничего особенного в той встрече не было.
Настя выдернула указательным пальцем из высокого хвоста прядку волос и принялась ее накручивать. Глаза мгновенно просохли от слез, смотрели на Громова серьезно и настороженно.
– Я была дома. Вечер. Звонок в дверь. Открываю, стоит женщина. В годах, элегантная, достаточно симпатичная. Смотрит надменно. Спросила, знаю ли я Сугробова Александра? Ответила правду. Да, это мой бывший муж. Мой бывший, ужасный муж.
– Это вы ей так сказали? Или сейчас добавили?
– Ей так сказала. – Настя оставила прядь волос в покое и снова уронила ладони на колени. – Она представилась бывшей учительницей Саши, попросилась войти. Я позволила. И тогда она прямо с порога потребовала, чтобы я написала заявление о его исчезновении. Представляете?
– С чего вдруг? Что за странная просьба? Как она объяснила?
– Честно? – Настя шумно вздохнула. Закинула за ухо прядку, с которой игралась. – Я так обрадовалась, что он исчез, что даже не стала спрашивать, зачем ей это нужно. Просто сказала, что никаких заявлений писать не стану. Мы давно в разводе и все такое.
– А откуда она узнала, что он пропал?
– Наверное, ей сказала Вера. Потом она еще что-то говорила о публичном скандале, который устроил Саша.
– Каком скандале?
– Я не знаю, – она глянула честно, прикладывая к груди обе руки. – Она говорила много, сумбурно. Я почти не слушала. Я даже фамилии ее не помню.
– А как звали ее?
– Кажется, Анна Ивановна. Но могу и напутать. Вы у Веры спросите. Она же знает его учителей. Должна помнить. Мы о его школьных годах с Сашей говорили мало. Почти совсем не говорили. Все, что я знала, так это то, что он отлично учился в школе. И даже побеждал на олимпиадах. Умницей был, одним словом. Как потом скатился до такого уровня, не могу знать.
– А вы не замечали за ним дурного, когда встречались?
– В том-то и дело, что нет. Он вел себя сдержанно, интеллигентно. Не пил. Не сквернословил. А потом дошел до того, что начал… Таскать из дома вещи! – Ее лицо брезгливо сморщилось. – Это так гадко.
– Понятно. Так что там с учительницей?
– А ничего. Я отказалась писать заявление. Вера, насколько я знаю, тоже.
– А насколько вы знаете, откуда? Вы ей звонили?
Она быстро облизнула губы и стрельнула в него испуганным взглядом.
– Нет. Я ей не звонила.
– Она звонила вам?
Ох, как ему надоело тянуть из нее по слову! Припугнуть, что ли? Схватить за руки и потащить к порогу морга, который она не захотела переступать?
– Нет, не звонила. – Настя покусала нижнюю губу. – Она приезжала.
– Зачем?
– Скандалила. Наговорила гадостей. Ударила меня по щеке. И… – Настя запнулась и закончила возмущенно: – Ой, Илья Иванович, прошу вас, поговорите лучше с ней! Не могу больше!
И, вскочив со скамейки, она быстрым шагом бросилась прочь в направлении автобусной остановки. А он, глядя ей вслед, думал, что так и не спросил, откуда на ее ногах столько синяков.
Глава 5
Тридцать пять лет своей жизни Вера прожила в относительно спокойной, безопасной обстановке. Родители никогда их с Сашкой не обижали. Всегда бывали с ними вежливы и сдержанны. Не наказывали физически, что главное. Даже когда Сашка вляпался в скверную историю с сыном учительницы, они сохранили хладнокровие и рассудок. Никаких истерик. Никаких упреков.
По квартире без конца шастали какие-то люди. Следователи, адвокаты. Вера не вникала. И ни с кем из них не была знакома. Не видела необходимости. Ей на тот момент было чуть за двадцать, и она активно устраивалась в жизни. Пыталась удачно выйти замуж, удачно пристроиться со своим дипломом о среднем специальном образовании. Родители каждое утро за завтраком уверяли, что все будет хорошо, она и не переживала.
Только однажды она застала Сашку в растрепанных чувствах и засомневалась в благополучном завершении этой скверной истории.
Она в ту ночь вернулась домой позже обычного. Вернулась с очередного свидания с очередным претендентом на ее руку и сердце. Кралась по квартире на цыпочках, чтобы не разбудить родителей. Хоть ей было и за двадцать, ее поздние ночные гуляния не поощрялись. И мама могла начать тяжело вздыхать и хвататься за лекарства, а отец скорбно поджимать губы и выразительно молчать. И это напрягало хуже брани.
Поэтому она кралась на цыпочках, боясь громко дышать. И тут плач! Из Сашкиной комнаты. Вера замерла посреди гостиной, прислушалась. Может, мать оплакивает незавидную долю своего младшего ребенка? При всех крепится, а ночью, сидя у постели спящего отпрыска, рыдает?