Начистоту. Книга писем

Подхожу – рядом маленькая черненькая женщина. «Галя, это Улицкая. А это местный литератор Галя Щекина». – «Ах, – закричала я, полностью обалдев, – здравствуйте! Я ваша поклонница, знаете…» И замолчала. Она улыбнулась: «Мы с мужем здесь на минутку, говорим о возможной выставке. – Муж, художник Красулин, стоял тут же. – А это мой сын, работает на „Северстали“ (красивый черноглазый юноша!) – „Северсталь“ – это очень круто, – сказала я невпопад. – У нас на фирме сильно обсуждали ваш последний роман. Споров было, споров…» – «Кукоцкого? Надо же, в такой глуши еще читают Кукоцкого… А о чем спорили?» – «Да вот о том, что людям много дано, а они несчастны. Героиня, видевшая насквозь, это ж такая эзотерика… А чем кончилось? Вообще, слишком тяжелый роман». – «Да, он тяжелый. А кто сказал, что тонко чувствующим людям легко жить? Вообще, роман ничего не утверждает, он же только ставит вопросы… Нам правда некогда, мы уходим». – «Это очень жалко. А вы приедете еще? Владимир Валентинович, вы мне скажете?.. Я же не отстану теперь…» – «Скажем, скажем… Увидимся…»

Мне сказали «до свидания». Я попятилась, всё еще в шоке. Потом на другой день стала бегать, всех напрягать насчет ее книг. Я ведь только «Медею» читала да «Кукоцкого»… Вдруг правда приедет. Наташка пришлет чего-то из «ОГИ», тут мне Люда дала «Веселые похороны». Удивительно человек умирает, осмысленно и к другим по-человечески. А я прожить жизнь по-человечески не могу. Всё это как-то нереально. Но есть свидетели, Надя всё же видела. Она говорит, ну, с тобой и ходить в картинную галерею…

Дневник писателя 13 сентября 2002-го, пятница. Лихорадка

В такие дни, говорят, лучше отключиться от всего суетного. Но приходит человек из администрации: я админ сайта культуры Вологодской области, дайте мне то-то и то-то. Даю. Приходит поэт Паша: дайте мне то-то. Даю. «А зачем тебе, Паша?» – «А затем, что Фрэд делает НЕФОРМАТ-сайт для андеграунда». – «А я?» – «А ты уже квадратная». Я улыбаюсь. Андеграунд считает меня квадратной. Квадратные – андеграундом. А кто же я?

Сегодня опять нервотрепка по поводу кабинета для Лито. Целую неделю нервы мотали. Да что это вы без аренды, да зачем вы, да к нам перевели загс, свадьбы три раза в неделю! Ну и что, а мы в уголке… И мы про вас напишем в журнале, а? Нет, вы сходите на «Рубцовскую осень», а кабинет потом. Нет, сейчас!

Да мы пойдет на «Осень» эту, совсем они заквадратели с ней. Прошлый раз было скучно, ну ладно. Дали кабинет. Но уже поздно, я никому не сообщу. Шесть вечера. Руки-ноги дрожат. Ну а самое главное – О ЧЕМ РЕЧЬ? Четверо едут на картошку, нужен бы Наугольный… Кстати, где он, не в запое? Архипов будет с женой. Девочек по «Илья-премии» позвать. Боже мой, не успеть. Соколова пришла – у меня не готова ее найбойка. То есть набор ее текстов. Она вся в обидах. А что обижаться? Я и так на разрыв… Не могу ей даже сказать, что новый рассказ написала. Что мне роднее мои рукописи, чем ее.

Семинар на Самиздате интересный. Я так втянулась. Джен умница, родные по духу Данилов, Горелова. На ящике каждый день 130 писем, здорово, такое безумие…

Дневник писателя 19 сентября 2002-го. Тепло, Морозушко, тепло, милый

Такая страшная нелепая история у Тани Соколовой: сначала она со стихами пошла к Коротаеву, который тогда был жив, он ее отхлестал. Потом она не писала десять лет, удручалась, потом съездила на Валаам, просветлилась, опять насмелилась – пошла к нам в журнал. Тут ее погнал мой редактор Подольный. Материал был хороший про Валаам, а он ее погнал лишь только за то, что от меня, меня-то надо было унизить. Потом она выступила у меня на фестивале «Белый город», опять очухалась и пошла к Фокиной – и та ее погнала уже сильнее. Тогда у Тани начался невроз, а ей это нельзя, она астматик. И когда ее отпустило в очередной раз, она позвонила мне. И я что? Я после всех этих штук должна была погнать? Я что, живодер, что ли? Да нет, конечно, я начала печатать ее книжку. Это ужас. Ни рифмы, ни ритма, ничего. Я править. Она не соглашалась ни в какую… ни в какую… Так и прошел месяц. Я уже вскипела, сказала, что не стану править, а она – правь, но не так. Тут я совсем приуныла. Тимошу забросила писать, снова села набивать. Но не могу на кривое такое не реагировать. Просто чесотка начинается везде. «Таня! Мать твою, Таня, отстань». – «Не отстану…»

Теперь прошло три месяца. Осталось стихов пять. А тут Лито пошло. Надо печатать тексты к Лито, обсуждать. «Наугольный, ты пойдешь на обсуждение?» – «Пойду». Хорошо. Прихожу на Лито, говорю всё это, мне орут, что Наугольный будет в запое. Вечером звонит Наугольный и говорит, что он хотел бы видеть в пресс-релизе. Я оправдываюсь, говорю, что рассказ просто прочитали, а он: «Значит вы, Г.А., вот так самоутверждаетесь? За счет других?» – «Где за счет других? Я тебе печатаю тексты, а ты еще выступаешь?» – «А вы Тимошу предали. Вы, значит, не состоялись как писатель, вот и балуетесь…»

***

Я пошла тогда реветь. А сегодня он приходит и говорит, что порвал с литературой и не желает ничего больше знать. Возьмите, говорит, от меня «Забытую книгу» Вагинова, и всё, больше я вас не знаю. Вы, говорит, посмели меня сделать персонажем, теперь я и вас считаю персонажем, не более. И мне противно. Я долго стояла, а потом стала звонить во все телефоны, и он нигде не ответил. Значит, в запое. Или он прав? То, что я не состоялась, это мне еще Бычкова десять лет назад говорила, а потом сама села печатать неизвестных поэтов… Но все-таки это запой, депрессия или …? Мы не печатаем журнал, всё время ломается принтер. А этот номер будет про психбольницу, которой исполнилось 110 лет. Ну, культурное поле…

Вчера я хотела напечатать книгу. Мне человек один по дешевке обещал, подпольно, за 2 тыс. вместо 4. Я пошла к Сергею Михалычу (критик Фаустов, он же – муж) и спросила: «А если я не принесу их домой, эти 2 тысячи? А на книгу? Вся моя получка!» Он сказал: «Книгу издавать не надо. Надо, чтобы издательства сами у тебя брали…» И тогда я пошла и купила еды детям. Правда, какие книги, если дети хотят есть? Колбасы купила, сыру, помидоров, муки, печенья. И так хорошо было, так хорошо всем было. А я ночь не спала. Зачем я их пишу-то тогда? Уж почти готов Тимоша, а и предыдущей нет в печати…

Дневник писателя 17 октября 2002-го. Чужие письма

Айда за стол, обеденное время, беседовать в прихожей мы могли бы, хотя подумай, супчик ароматный, обжаренные с луком фрикадельки… Ты, вдовушка, конечно, изменилась. Ты раньше всё любила понемногу, особенно солененький огурчик с прилипшим чесноком или укропом, а нынче отвергаешь непреклонно любое мясо, банку с маринадом… Блинов не хочешь? Очень много теста.

Вчера еще писала ты мне письма листов по двадцать. Письма приходили все в основном сочувственные очень, и мощные, и именно в моменты, когда я в них особенно нуждалась. И я тебе пространные депеши писала километрами – ты помнишь? – собака приносила прямо в ванну, читая их, ты плакала зачем-то, и важностью проблемы заряжалась… Сегодня мы ни письменно, ни устно общаться не способны. Нет желанья.

Мы помогали в черные минуты друг другу, одинокие годами. Поэт машинно-тракторного центра, которому я правила подборку, в те дни активизировался очень, грозился перебить все окна в доме и в суд подать. И дома, и на своей работе.

Еще вчера! Как быть могло бы вечно! Вернемся же к листам бумаги желтой, к насыщенному бурному общенью. Там были не одни слова и мысли, ты создала прекрасные рисунки. Ни вьюги, ни белья, ни сковородок, ни рукописей, ни сердечной бури там не было. Но ты изобразила не мелочи, а сущность – надбытийно, что не «потом», а «прежде». То начало, что сотвореньем мира называют, поистине ребро Адаму – Ева. Для графики такой приличней было всё заново писать и по-другому, и библию попутно открывая!

То сотворенье мира беспредельно. Присвоить не осмелилась… Ну, как бы… Твой образ на бумаге был подарком, который для меня глобален слишком. Сегодня мне не надобно и даром подобной отвлеченности, излишне. Вчера еще я снизу вверх смотрела, не в силах это вымолвить. Сегодня я говорю – не вышло диалога.

Я лишь бытописатель, ты – эпична. Масштабы наши несопоставимы. Вчера ты восхищалась, что живу я не для себя. Что сделала так много, пространство создала, в котором могут развиться неожиданно таланты. Но что случилось? Нынче всё иначе. Сегодня ты считаешь, я душитель. Хотела ты приехать в этот город не потому ль, что здесь вспахали почву? Казалось, будет всё результативно, светло и вдохновенно… И на деле ты написала два больших романа, стопу статей. Вдобавок столько планов… Не знаю даже, что умеешь лучше – романы ли, эссе… Хороший критик читать умеет быстро – ты умеешь. Вчера тебя хотела напечатать, а вышло всё чудовищно. Альбомы твоих рисунков графики с любовью готовили тебе ко дню рождения – скупила ты, чтоб их никто не видел. Я так смешна с тряпьем комиссионным. Сегодня ты сама крутой издатель, мне книжку у тебя не напечатать, она не по зубам, не по карману.

О да, я клею страшные макеты и ножницами криво вырезаю, Пейдж Мейкер не работает, бедняга, компьютер маломощный, зависает и файлами графическими медлит. Он куплен для забавы и бирюлек, для сидиромов, где ему запомнить все книги, что сидят на жестком диске. Ну где же мне дождаться новых техник, когда поставят пейдж! Его не будет. Поэтому вручную, плохо, криво, но всё не пустота, не неподвижность… Ждать помощи мне неоткуда, знаешь, всё выдано до нас – для патриархов… Ждать помощи от мэра, президента, от спонсора, от друга – та же дикость. Сказал же Искандер, что он не нужен! Сказал он про себя, но всем подходит. Возможно, я суюсь, куда не просят, а книгами чужими занималась, поскольку как писатель не сумела создать свое значительное. К черту.

Про экспериментальную вещицу ты бросила презрительную фразу, чтоб я ее немедленно забыла как величайший стыд всей жизни. Мемуары? Перед тобою вянут мемуары. Тебя вдруг осеняет моментально, что хамка я по жизни и по текстам, и никогда не сделаюсь скромнее.

Мне говорили, я напоминаю дрезину, что гремит узкоколейкой, любого перееду, даже трупы. Как жаль, не при тебе, ты б согласилась, еще и от себя прибавила б эпитет.

Вчера ты одобряла всю программу. Сегодня прямо противоположно. Ты мной разочарована? Прекрасно.

Смотри, совсем растоптаны те люди, которых я открыла, чтоб печатать. (На них уже стоит печать Союза). Хотела им помочь – подвергла риску. Поэтому сегодня партизаню.

Ты ешь пока блины, вскипает чайник, вот слабое домашнее повидло, его сварила я из дачных яблок, когда их очень много уродилась, а сахару, конечно, не хватало. Талантлив кое-кто до безобразья. (Берет с воротником такой связала – художники позировать просили). Не то что в церковь! Нам и город тесен. Обещанный субботник отменяю. И если ты травмирована мною, убожеством всего – пора на отдых. Вчера ты знала: я твоя поддержка, сегодня говоришь, что я предатель. Вчера ты явно жаждала общения – сегодня мы покинуты друг другом. Сегодня ты являешься с подарком, всё происходит так, как я боялась. У вас ремонт, наверное, в разгаре, розетки ставят бело-золотые? Зеленый кафель, плитка «итальяно» в огнях, как та усадьба в кинофильме. А у меня всё скученно и скучно. И занавески клетчатые те же, и лампы на торшере все в заклейках. На стуле недошитая, в горошек, та юбка, что ты мне дошить хотела, а склочная машинка поломалась – руками доведу, как те макеты. Еще хочу я сделать бутерброды, простые бутерброды из батона… Я говорила, нужен суп, как воздух.

Всегда хотелось – от земли да в небо. Душа упрямо требует чего-то, что вряд ли умещается в натуру. Поэтому о будущем не будем. Печатаешь ли ты эссе на конкурс? Рассматривать в Берлин его отправим. И пусть его освоят единицы, читатель будем избранным… Приятно?

Ты видишь эту лодку на картине? Дрожат, переливаясь рябью, волны. И в серебре уключины, и в звездах. Она плывет в воде, но прямо в небо.

Дневник писателя 17 октября 2002-го.

Чужие письма 2 (продолжение)

Да, про СаканГБук. Где разыгрался скандал с чужими письмами…

Сначала я думала, что за меня заступился только один человек – Эвелина. Потом смотрю, и Таня Калашникова. Двое! А Саканский сразу поверил, что я нечиста на руку. Но письмо «о прощении», как оказалось, писал мой 19-летний сын: «А чего она?!» Я написала главу о письмах давно. До сих пор вижу этот разрыв между желаемым и действительным. Ее письма я, конечно, не собиралась публиковать. У меня был выбор – сдать в архив или уничтожить. Но я не смогла уничтожить. Хотя они и стали не нужны мне, отдавать их нельзя. Потому что она хорошая там, и самою собой запечатлена в лучшие моменты. Пусть кто-то узнает об этом. Я не требовала у нее ничего, никаких своих писем. Я и теперь не стала бы. Ведь я писала их с любовью и нежностью, и значит, попали по адресу. Когда-то нужна была помощь ей – моя, и мне – ее. Потом всё рухнуло. Но, конечно, выяснять публично – это зря… Кстати, берет, который я давала Эвелине около памятника, – действительно ЕЕ берет. А что такого? У меня другого нет. Теперь и его носить не могу, хожу «без башки», мерзну.

Мы целый вечер искали с мужем ту квитанцию об оплате тиража «Свечи». Не нашли, ведь это было в 1996-м, 2 полугодие, а «Свеча» тогда уже прекратила существование. Кроме того, папки со 2 полугодием остались у бухгалтера нашего дурацкого СЧП, она их спрятала, чтоб выпросить побольше зарплату. Я знаю ее фамилию, но я не скажу… Хотя я могла бы сходить в ВКК, и там нашли бы, ведь у них тоже записано было, сколько я внесла. И там была сумма чуть меньше одной тысячи типа 998 рублей, неужели это теперь значит 2,5 миллиона? Я сидела и думала, а правда, сколько это миллионов в тех деньгах?

Всё терпит девальвацию, всё. То, что было мне так дорого, не стоит ничего. Она гениальный писатель. Но как личность, к сожалению, попала под влияние мамы, а это значит, несамостоятельна. Теперь я никогда не узнаю, какая она на самом деле. В главе «Чужие письма» я как бы предчувствовала ее упреки. А также записала те, что она мне высказала на тот момент. У нее были порывы человеческие. Она приходила ко мне с бутылкой мартини «налаживать отношения». Но потом сама же… Впрочем, ладно. Неважно. Всё неважно теперь.