Слабых несет ветер

Потом Дуся расстегнула вторую булавку и достала другие деньги. Павел как-то испуганно посмотрел на дверь: а как кто войдет?

Дуся почувствовала его беспокойство и откуда-то из глубин юбки вынула пистолет.

– Ну, ребята, вы идиоты! – закричал он. – А если человек придет за хлебом-солью…

– Смету, – сказала Дуся. – С добром человек стучит. И при этом три раза.

– Я смываюсь от вас, – сказал Павел. – Я привык тут жить без стуков. Вы от денег спятили.

– То-то я и отдаю тебе триста, – резонно ответила Дуся. – За все добро. За то, что все сберег…

– Не все, – ответил Павел. – Картошки и капусты подъел прилично.

Дуся отслюнявила триста долларов и запаковалась булавками.

– Пусть тебе повезет, как повезло нам, – сказала она. – Видишь, как я удачно оказалась на дороге. Мог ведь сбить какой пьяный, что бы я с него взяла? Я сейчас думаю, что и с этих могла бы содрать больше. Оружие, оно ведь дорогое, и всем надо. Пистолетик мне подарил племянник, чтоб ихние пятьсот у меня не сперли. Про другие они не знали. Знали бы – прибили, хотя и родня. А дом я им оставила не этому чета, вернее дом – говно, огород хорош, земля. У тебя ведь земли нет?

– Откуда? – ответил Павел.

– А что у тебя есть?

– Койка в общаге, – заржал хозяин, бесконечный козел, хотя и с деньгами.

– У меня в Питере была комната, поеду проверю. Если сохранилась, попробую осесть. Может, ваши деньги и принесут мне удачу.

– Принесут! – сказала Дуся. – Я это руками чувствовала, когда деньги давала. Они хорошо скользили, не сцеплялись друг с другом. Они радостно шли.

– Спасибо, – сказал Павел.

– Нет, мужик! – ответила Дуся. – Ты себе цены не знаешь. Чтоб побелить до белизны эту засратую комнату, чтоб повесить наши молодые морды, когда мы еще верили этому полудурку Ленину и комсомолу, это надо что-то в себе иметь не заплеванное жизнью, какую-то чистоту. Ты понимаешь это, дурак? – спросила она мужа.

– Очень! – ответил он. – Очень! Очень даже.

– Ни черта ты не понимаешь.

Павел вдруг вспомнил, что под побелкой карандашом написано имя. Что, видимо, мелькнуло у него на лице, потому что Дуся спросила:

– А баба тут бывала с тобой?

– Бывала, – ответил Павел. – Наша общежитская.

– Это плохо, – сказала Дуся. – Тебе нужна оседлая женщина, вроде меня. В общежитии все бляди, я это без осуждения, такая у них жизнь. Или твоя не такая? – Как она учуяла, что Павлово сердце все трепыхнулось от несогласного гнева?

– Не такая, – ответил он. – Совсем.

– Ну тогда слава Богу! И прости за грубость.

– А я ее знаю? – встрял хозяин. – Она с какого этажа?

– Не знаешь, – резко ответил Павел. И засобирался уходить. Уже на пороге спросил Дусю – она вышла на крыльцо и держалась за балясину, и Павел обрадовался, что хорошо закрепил ее для необъятной женщины, скрывающей на животе «зеленые» и пистолет:

– Слушай, почему бесконечный козел? – спросил он.

– Потому что не подлежит изменениям природы и времени. Всегда был и всегда будет, идолище поганое.

Павел наметил день, вернее ночь отъезда. Днем надо было выспаться, вечером зайти к Тоне, попрощаться и узнать, как она там после болезни.

Тоня лежала на кровати, укутавшись в стеганое зеленое одеяло в цвет лицу.

– Нехорошо? – спросил Павел.

– Да нет, – ответила. – Справлюсь.

Павел рассказал о своих планах, о том, как после Москвы он поедет в Питер и откроет комнату и осядет в ней, потому что сколько ж можно по миру шататься, как шатун какой. Он не заметил, как вжималась в угол Тоня, как уменьшалась на глазах, будто дух из нее стал выходить толчками.

…Тоне и после выписки не становилось лучше, и врач спросила, нет ли у нее еще какой болезни, наследственного туберкулеза там, например, или анемии.

– Так у вас же анализы! – сказала Тоня.

И врач как-то раздраженно полезла в бумажный карманчик, где все спокойно лежало, но посмотреть руки не доходили. Все у Тони было в норме. И гемоглобин, и флюорография.

– У гинеколога была?

– Нет, – ответила Тоня. – У меня там тоже все в порядке.

– Много знаешь. – И врач отвела ее сама к гинекологу и не ушла, а села и стала ждать.

Гинеколог была старой женщиной в толстых очках, она с тяжелым вздохом стала смотреть в самую Тонину нутрь, в эти розовато-синеватые глубины, она щупала их привычно и без интереса.

– Ну и какую тайну я должна найти? – спросила она Тониного врача, стаскивая осклизлые перчатки.

– Да не нравится она мне! – в сердцах сказала врач. – Давление устаканили, кровь хорошая, все путем, а жизни в ней нет.

– Все наоборот, – засмеялась гинеколог. – Жизнь-то в ней как раз и есть. Она беременная.

Тоня как раз влезала в трусики, стояла на одной ноге, ну ее прилично качнуло, но она удержалась, потому что ужас был сильный и здоровый, он и спрямил.

– Е-мое! – закудахтала терапевт. – Значит, это не мои дела, вот тебе карточка, разбирайтесь с ней сами. Я ведь бюллетенить ее не имею права по закону. – И она просто вылетела из кабинета, а Тоня осталась, и на нее смотрели толстенные очки, переливающиеся разными цветами. А может, это в Тониных глазах рябило.

– Замужем? – спросила гинеколог.

– Не-а, – ответила Тоня, стараясь показаться беззаботно-отважной. Все девчонки из общежития на аборт ходили, как в уборную. Никто его не боялся, боялись упустить срок – до десяти недель. Одна верующая им объяснила, что именно в десять недель Бог определяет душу, какая подоспела в его хозяйстве для переселения. И тогда уже выковыриваешь живого человечка, с ощущениями и, может, даже мыслями.

– Какой срок? – спросила Тоня.

– Недель семь. Ты знаешь лучше, когда у тебя что было и была ли потом менструация. Выписывать на аборт, как я понимаю?

– Я подумаю, – ответила Тоня. Хотя что там думать? Павел исчез, как и не было. Потом вырос как из-под земли, сказал, что живет где-то в пустом дому, и снова исчез. С ним, что ли, решать этот вопрос?