Сын своего века

– Однозначно, всё так и было. Если даже в наше время находятся ещё девушки, верящие в покровительство небесных тел, в тёмном Средневековье таких людей тем более встречалось полным-полно. Только звёздам нет дела ни до смены поколений на Земле, ни до надежд, которые часть из нас на них возлагает. Они безразлично излучают своё мерцание, пока не наступает срок превратиться в чёрных карликов. И оранжевый субгигант HD 148427 не исключение.

Его забавляли их разногласия. Она горячилась, периодически выходила из себя, замечая, что он дразнит её, не принимая всерьёз приводимые ей аргументы. Ему же было не так важно, говорит ли она что-то, с чем он согласен или против чего мог бы многое возразить. Главное просто слушать ноты её голоса.

Её присутствие никогда не утомляло, никогда не надоедало ему. Генриху нравилось в ней без преувеличения всё. Он восхищался вкусом, с которым она подбирала себе одежду и эффектные аксессуары. Любовался изгибами её изящной фигуры и плавностью движений в каждом обыденном жесте. Обожал быстро меняющуюся, отчасти детскую мимику её лица с заострённым носиком.

Глазами она напоминала ему мать. Точно пара хамелеонов, они то казались совсем прозрачными и, подобно морской глади, отражали лучики света, то вдруг делались тёмными и непроницаемыми, принимая оттенок изумруда. Когда Рита глубоко задумывалась о чём-то, она, как и Жанна, продолжала смотреть прямо на собеседника, но взгляд её внезапно становился обращён внутрь себя. Как будто перед лицом вырастала стеклянная стена-невидимка, отгораживавшая её от внешнего мира.

Три года отношений – внушительный срок, и знакомые всё чаще одолевали его вопросами, не собираются ли они пожениться. Он отвечал размыто и уклончиво. Не потому, что сомневался в своих чувствах к Рите и не был уверен, готов ли прожить с ней до конца своих дней. Просто его «до конца дней» пока виделось Генриху сквозь туман. Он не мог определить, присутствовала ли девушка в его планах на будущее за неимением самих планов. Форсировать события он не видел смысла: в девятнадцатилетнем возрасте позволительно ловить моменты настоящего, не торопясь расставить точки в своей судьбе.

Кое-кто из друзей намекал ему, что их чувства со стороны похожи скорее на привычку, нежели на настоящую любовь. Слишком уж всё шло гладко, ровно, до приторности идеально. Генрих пропускал мимо ушей подобные комментарии, угадывая в них отзвук зависти, но на всякий случай спрашивал себя, действительно ли ему не хватало контрастных эмоций, накала страстей, бурных интриг – всего стандартного набора, непременно сопровождающего великую любовь в произведениях мировой культуры. С позиции своего опыта он не брался судить, должны ли страдания являться неотъемлемым атрибутом отношений. Их общение изначально развивалось легко: не было соперниц и соперников, пускавшихся на клевету и коварство, не было непримиримых родителей, бунтовавших против их союза, не было неумолимых обстоятельств, обрекавших их на долгую разлуку. Сами они со своей стороны тоже не удосужились изобрести себе препятствий: ни один из них не копался в себе, чтоб в ходе самоанализа выудить со дна души мотив для дисгармонии и внутреннего конфликта. Оба были слишком рассудительными, чтоб обижаться на мелочи, и слишком внимательными друг к другу, чтоб дать весомый повод для обид. Ничто не мешало их счастью вместе. Может, со стороны это и смотрелось подозрительно или скучно. Может, их банально простая история, в которой она ласково звала его Принцем, а он дарил ей коробки конфет в форме морской звезды, ни одного романтика не вдохновила бы на создание поэмы или песни. Зато Генрих твёрдо знал одно: с Ритой ему было хорошо.

***

После погребения Жанна, на протяжении всей церемонии ловившая на себе чуткий взгляд Дианы, приблизилась к ней. Слова застревали в горле непроходимым комком, сквозь который прорывалось осознание необходимости вымолвить хоть что-то. К её величайшему облегчению невестка покойного начала разговор сама.

Раньше они были лучшими подругами. Пожалуй, если бы тем памятным мартом Жанну спросили, кого она считала самым близким своим человеком, она, не задумываясь, отдала бы это место Диане, минуя родителей и брата.

– Вы тогда все отвернулись от него. Ты – потому что в твоём понимании он предал самое святое. Феликс и Джон – потому что обожали тебя и поддержали бы любое твое мнение. Но пойми, святыня для каждого своя. Его святыня подверглась риску из-за твоей прихоти. В тот момент он рассуждал именно так. И даже если бы мне довелось смотреть со стороны, я никогда не назвала бы ни трусостью, ни подлостью поступок мужчины, искавшего способ отвести опасность от женщины, с которой он мечтал создать семью. Тем более я не вправе испытывать иного чувства, кроме благодарности, являясь той самой женщиной. Вы обвинили нас. Но было ли бы более благородно на его месте отказаться от попытки защитить меня, а на моём – осудить его за преданность мне и принять твою сторону? Тебе ли не знать, что такое верность любимому вопреки всем испытаниям.

– Я всё понимаю, Диана, – глухо ответила бывшая подруга. – У вас с ним получилось быть счастливыми?

Женщина взволнованно кивнула.

– У нас родилась дочка. Мы назвали её в твою честь… А как вы с Джоном? И как… он?

– Хорошо. Мы живём мирно и спокойно, как любая нормальная семья. Джон здоров. Он тоже в порядке. В позапрошлом году закончил школу.

Диана вздохнула и прикрыла веки. Обе понимали, что говорить теперь стало не о чем. Их краткий диалог, подтвердивший ничтожность и утраченную актуальность прежних обид, в действительности являлся простой формальностью – и без обмена этими несколькими фразами было очевидно, что за минувшие годы они давно уже простили друг друга. Но после совершённого два десятилетия назад разрыва не абсурдна ли даже попытка наладить отношения. Две жизни, прожитые порознь, не нуждаются в объединении ради призрачного воспоминания о некогда подававшей великие надежды дружбе.

***

Возвращаясь к гостинице, в метро Жанна достала конверт с двумя фотокарточками. Обычно она хранила его дома в комоде, вместе с документами и драгоценностями. Но, отправляясь в поездку, не нашла в себе силы расстаться с ним на несколько дней. Ей нравилось часто пересматривать эти старые снимки, хотя она изучила в них каждую чёрточку и могла до мельчайшей детали воспроизвести их в своём воображении.

На одном из них была запечатлена их компания. Очевидцы и участники сначала сплотивших, а потом разлучивших их событий. Они стояли плечом к плечу, все впятером. На фоне дома в старинном архитектурном стиле, в причудливых костюмах они напоминали бродячих артистов маскарадного шоу. Хотя настроение тогда у всех было отнюдь не карнавальное. По краям – два высоких парня. Атлетического телосложения Джон с растрёпанными золотистыми вихрами и худощавый брюнет Эдуард, слегка ссутулившийся и смотрящий в кадр исподлобья. В центре девушки. Она – совсем ещё юная, хрупкая, бледная настолько, что кожа на лице кажется чуть ли не прозрачной. Рядом с ней Диана, одной рукой обнимающая её за талию, другой опирающаяся на плечо своего кавалера Эдика. Впервые увидев её спустя ровно двадцать лет, Жанна отметила, что та вовсе не изменилась: такая же эффектная, по-спортивному стройная, смуглая. Разве только в тёмно-карих глазах исчез дерзкий блеск, так заметный на этой фотографии. Предпоследний день их дружбы. Феликс, Жаннин брат, тогда ещё десятилетний мальчик, присел на корточки спереди. Широкая улыбка на его веснушчатом лице выдавала присущую только детям беспечность.

Жанна положила снимок обратно в конверт и убрала его в сумку. Она не настроена была в суматохе и спешке метрополитена даже мельком смотреть на вторую фотографию – ту, на которой она изображена вдвоём с Ним. Их единственный совместный кадр. Впрочем, едва допустив тень сожаления, она тут же поймала себя на мысли, что в их случае иметь целую одну фотографию вместе – это и так поразительная роскошь.

Глава 2

– Мама, ты приехала?

Вешая в прихожей куртку, помимо Жанниных полусапожек, возвестивших ему о её возвращении, Генрих заметил лишнюю пару мужской обуви, не принадлежавшей ни ему, ни его отцу.

Накануне, засидевшись в обсерватории до такого часа, что вероятность успеть на последний трамвай приравнялась к нулю, они пешком пошли переночевать к Рите, жившей совсем близко от института. Было около полудня, когда он вернулся домой.

– Да, сынок, и не только я, – из кухни откликнулась на голос сына Жанна.

В дверном проёме возник высокий широкоплечий блондин, приветствуя пришедшего сияющей улыбкой.

– Дядя Феликс!

Даже не пытаясь сдерживать свой восторг, молодой человек, совсем как в детстве, бросился на шею столичному родственнику. Тот сердечно обнял племянника, увлекая его за собой в кухню, где сидели Джон с супругой.

Чертами лица Феликс был похож на Жанну, но складывалось впечатление, что природа, создавая их, сперва набросала карандашные эскизы удивительного сходства, а приступив к раскрашиванию, на облик брата нанесла насыщенные мазки масляных красок, тогда как для сестры припасла приглушённые тона акварели. При виде светловолосой, воздушной, худенькой Жанны напрашивалось сравнение с тонкой осиной, чей ствол стойко сопротивляется порывам ветра, а листья вот-вот облетят, позволив сквозь редкие веточки просачиваться кусочкам неба.

Феликс же в противоположность ей с первого взгляда запоминался яркой внешностью. Вьющиеся русые волосы на свету отливали золотом; веснушки, едва различимые на прозрачно-бледноватых щеках Жанны, ему придавали особый колорит. Мускулистая осанистая фигура делала его заметным издалека. Но самой примечательной чертой этого человека, безусловно, была его улыбка. Широкая, дружелюбная, открытая. Она почти перманентно присутствовала на его лице, подкупая искренностью каждого встречного. Феликс с первого взгляда располагал к доверию. Люди, которым хоть раз доводилось с ним пообщаться, ручались, что в жизни не сталкивались ни с кем более простодушным, даже, пожалуй, ребячески наивным. Лишь те, кто очень близко знал его, подмечали в уголках щурившихся при смехе глаз затаившиеся игривые искорки.

Генрих души не чаял в своём дяде и, хотя не видел его довольно давно, берёг в сердце привязанность к этому доброму, весёлому мужчине, охотно игравшему с ним в детстве. Как-то приехав с мамой к нему в гости в Москву, он, листая его альбом с фотографиями, особенно запомнил карточку, где маленький Феликс в холщовой рубашонке держал на руках белого козлёнка. Глаза мальчика светились радостью, а зверёк, которого он крепко прижимал к себе, дружелюбно упирался переднем копытцем ему в грудь. На том же развороте альбома размещалось другое фото, очевидно, той же даты, судя по одежде ребёнка. Второй снимок изображал Феликса в окружении четверых взрослых, среди которых Генрих узнал и своих родителей, ещё совсем молоденьких. Вся компания была одета весьма экстравагантно и допотопно. Дядя пояснил ему тогда, что кадры эти сделаны на историческом мероприятии, проводившемся в институте, где учились Джон с Жанной и их друзья. Генрих же отметил для себя, что, хотя Феликс и превратился с тех пор из мальчика в мужчину, солидности в нём не прибавилось и в выражении лица читалась, как и на обеих фотографиях, детская непосредственность.

– Как здорово, что ты догадался приехать вместе с мамой, – не унимался студент, усаживаясь за кухонный стол рядом с дядей.

– Очень уж потянуло проведать моих дорогих племянника и зятя. Вот и вырвался на три денька из столичной сутолоки. Предположил, что и вы могли успеть по мне соскучиться.

– Ещё как! – заверил Генрих.

– Твои родители мне выложили, что ты не на шутку увлекаешься астрономией и тебя не вытащить из обсерватории. Возьмёшь меня с собой посмотреть на звёзды как на ладони? – попросился Феликс.

– С удовольствием, прямо после обеда можем пойти. Сегодня суббота, уроков у меня нет, а в обсерваторию нам вход будет открыт в любое время, у меня свой комплект ключей.

– Как удобно, собственные ключи открывают массу перспектив для нецелевого использования помещений, – многозначительно подмигнул Феликс, заставив племянника покраснеть.

– Если тебе повезёт, – с мягкой улыбкой обратился к брату жены Джон, – помимо красот звёздного неба ты засвидетельствуешь там своё почтение и образцу земной красоты по имени Маргарита.

***

– Хоть астрономия и входит в плеяду точных наук, сдаётся мне, практикующие её, несмотря на всякие ваши схемы и подсчёты, не так уж сухи и прагматичны. Звёзды, как ни крути, располагают к романтике, лирике, философии… – резонёрствовал Феликс, отходя от подзорной трубы. – Ты за собой не замечал пока таких склонностей?

– Пожалуй, слегка. Космос побуждает меня думать о вечности, и порой мою голову посещают специфические мысли. Например, мне странно, почему для измерения расстояния используются световые годы, месяцы, недели – словом, наименования, подходящие скорее единицам времени, а не длины. Озадачивает меня и то, что отсчитываем течение дней и лет мы на основании вращения Земли. То есть время в традиционном понимании – это чисто субъективная категория нашей планеты с её оборотами вокруг своей оси и Солнца. Получается, что если бы можно было отстраниться и рассматривать Землю извне, с позиции Вселенной, легко выбрать любую точку на поверхности и любой круг её цикличного обращения, сделав возможными как телепортацию в пространстве, так и путешествия в прошлое или будущее, – Генрих запнулся. – Звучит это, скорее всего, сумбурно и незрело, у меня нет чётко оформленной схемы, пока интуитивные намётки. Но мне смутно кажется, что создать машину времени, которая упоминается только в художественных книгах, на самом деле не так уж сложно.

С одной стороны, Генрих стеснялся говорить о своих теориях, понимая, что ещё не достаточно выносил и развил их, чтоб они могли претендовать на серьёзный предмет обсуждения. С другой же стороны, его неукоснительно тянуло возвращаться к беспокоившей его теме изобретения фантастической машины, вокруг которой не первый год вертелись его идеи.

– Однажды я уже слышал похожую концепцию, – ответил на речь студента Феликс. – Был у меня один знакомый, который мнил себя на грани открытия приспособления для путешествий во времени. Правда, он изучал не астрономию, а физику, если конкретнее, квантовую механику. Отталкиваясь от многомировой интерпретации Вселенной, он всё разрабатывал разные версии измерения реальности и в итоге сформулировал собственную весьма оригинальную гипотезу.

– Как интересно, – оживился Генрих. – Что это за учёный? Можно ли мне как-то с ним связаться?

– Увы, ты опоздал всего на несколько дней, он умер в начале недели. Это профессор Бродячий, твоя мама как раз к нему на похороны ездила. Она ведь вплотную соприкасалась с его опытами.

– Кто, мама?! – Генрих в недоумении вытаращил глаза. – Каким образом она могла участвовать в опытах по квантовой физике, она же ни капли в этом не разбирается! Когда я ей всего лишь из школьной программы пытался объяснить некоторые казавшиеся мне любопытными вещи, она отмахивалась от меня со словами, что её «гуманитарный мозг не восприимчив к подобной информации».

– Так и есть, – рассмеялся Феликс, узнав в передразнивании племянника интонации Жанны. – В научную подоплёку она не вникала, да это и не требовалось. Бродячий пригласил её к себе в лабораторию в качестве историка. Ведь посылать в прошлое разумно человека, который хотя бы сумеет в нём сориентироваться.

Рассказ дяди напомнил Генриху один эпизод, имевший место несколько лет назад. Он тогда ещё учился в восьмом классе и, читая какой-то параграф в учебнике, неожиданно вдохновился на дерзновенный проект путешествий во времени. Эта мысль, впоследствии так и не покидавшая его, тогда виделась ему настолько свежей и потрясающей, что он поспешил поделиться ей с матерью.

– Ты бы ещё велосипед решил изобрести, – пробормотала она, взглянув через плечо на размашистые каракули школьника.

Он тогда не получил от неё объяснения той странной фразе. Теперь же новость о её сношениях с другим разработчиком машины времени пролила свет на такую реакцию.

– А как они вообще пересеклись? Что общего у неё с учёным профессором?