Отель на краю

– Сильней крути, так не увидишь, – посоветовал бас.

Он обреченно вздохнул и вывернул шею, насколько смог.

От концов досок, образовывавших правую стену его нынешнего обиталища, вправо метра на полтора вдоль обрыва тянулась какая-то фанерная загородка. Там, где она заканчивалась, из-за нее наполовину высовывалась лохматая русая голова.

– Ну наконец-то, дождались, – насмешливо хмыкнула голова. – Ты все-таки мужик – и то хлеб. А то я уж перепугался, что у нас тут бабцовский клуб собирается.

Какое-то время он боролся со своим взбунтовавшимся самолюбием, потом вдруг севшим петушиным голосом спросил:

– Я вообще где?

– Знаешь, друг, одно могу сказать тебе точно: ты примерно там же, где и я. Только не спрашивай, где я, хорошо?

– А как мы здесь оказались? – совсем уж жалобно поинтересовался он.

– Нет уж, это ты мне скажи, как ты здесь оказался. Может, тогда и мне понятнее будет, как здесь оказался я. Кстати, можешь звать меня Фермер. Меня тут все так зовут. Ну, то есть все, кто разговаривает, – не слишком понятно уточнила голова.

– Я Игорь Александрович, – пробурчал он, чувствуя, что шея отказывается продолжать светскую беседу в таком катастрофически неудобном положении.

В этот момент совсем издалека – на этот раз слева – донесся высокий мужской голос с откровенно издевательскими нотками:

– Нет уж, дорогой новобранец, «Александрович» – это слишком долго, орать замучишься. У нас тут все запросто: тот плохо воспитанный лохматый господин через два барака от меня – Фермер, я, уж извините, Эйнштейн. Прошу без выводов о моей мании величия, это не я придумал. Просто нашему уважаемому Фермеру покоя не дает мое профессорство.

Пока он пытался уговорить шею потерпеть еще немного, снова вступил Фермер:

– Знаешь, новичок, он хоть и Эйнштейн, а не понимает, что мы когда-нибудь отсюда выберемся. А я, скажем, вовсе не хочу, чтобы кто-то из вас меня потом вычислил. Зачем кому-то знать, что такой-то на высоте триста метров над уровнем моря в своей рвоте и моче валялся? Так что не выпендривайся, просто скажи, кем работаешь, мы сами сочиним, как тебя звать.

Доводы Фермера звучали весьма убедительно, и он с сердитой досадой сообщил:

– Я советник!

– Ух ты! – изумился Фермер. – И чей ты советник? Президента?

– Хозяина компании! – раздраженно прокричал он и в следующую же секунду пожалел о своей неосторожности, потому что Фермер тут же заорал:

– Я понял, ты – холуй!

– Да пошли вы в задницу! – обозлился он, втянул голову внутрь своей коробки и с бесконечным облегчением уткнулся лбом в пол.

– Слышь, Эйнштейн, он нас даже в задницу на «вы» посылает! Эй, Холуй, ты не обижайся, я ж не со зла, просто слово хорошее. Старое… – и Фермер даже причмокнул мечтательно.

– И, судя по реакции нашего советника, точное, – внес свою лепту Эйнштейн.

…На борьбу с разъяренным самолюбием у него ушло не меньше часа. Все это время Фермер с Эйнштейном продолжали перекрикиваться, но он в их разговор не вслушивался.

Ему казалось немного странным, что слово «холуй» ухитрилось перекрыть своей омерзительностью весь ужас и непонятность его нынешнего положения. Наверное, дело было в том, что это слово вернуло его на месяц назад, когда он тонул в безнадежности и обиде: за что? почему именно сейчас?! и что со всем этим делать дальше?!.. А теперь эти две безнадежности радостно сложились воедино – или даже умножились друг на друга, – и с тем, что получилось в результате, жить оказалось еще невозможнее, чем после последнего разговора с шефом.

Впрочем, разговором это трудно было назвать: просто шеф (как всегда, на бегу) бросил, что наконец-то нашел себе нового помощника. Пару последних недель, правда, в воздухе витала некая обрывочная информация, но он-то надеялся, что верить ей глупо: целых десять лет шеф и думать не желал о лучшем помощнике, так с чего бы теперь?..

Выяснилось, есть с чего. Правда, ему, Игорю, никто ничего так и не объяснил. И когда он через пару часов сделал попытку поговорить с шефом, тот несказанно удивился:

– А ты разве не знал?! Мне казалось, все знают… Зайдешь в кадры, я им сказал, они тебе предложат какой-нибудь шоколадный вариант.

Дальше этого разговор не пошел.

Все, с кем он начинал говорить на эту тему, досадливо морщились, вспоминали о каких-то совершенно неотложных делах и стремительно исчезали. Только один из многочисленных замов шефа раздраженно рявкнул:

– Да будь ты наконец мужиком! Ходишь, ноешь… У тебя компенсация будет – как два моих годовых оклада! Неужто не найдешь, чем заняться?!

В том-то и было дело, что он не хотел искать, чем заняться. Он уже привык заниматься всем, что нужно было шефу – мужику в целом порядочному, умному, мощному… Нельзя сказать, что избавлять кого-то от всех повседневных забот было мечтой Игоря с детского сада, но за десять лет он привык, научился быть незаметно незаменимым и начал находить в этом своеобразную прелесть. Ему было приятно чувствовать себя самым близким человеком для одного из лидеров медиа-бизнеса страны, нравилось быть рядом, за спиной, под рукой… В глубине души он считал шефа своим другом и надеялся, что тот представляет себе ситуацию примерно так же.

Нравилось ему даже то, что изобилие разнообразных обязанностей не оставляет почти никаких возможностей для какой бы то ни было другой жизни – за исключением кратких и необременительных сексуальных приключений. Своим временным подругам он никогда о своей работе не рассказывал: они и так постоянно сталкивались с тем, что его в любое время суток могут выдернуть на работу, и потому считали его кем-то средним между контрразведчиком и нейрохирургом.

Искать новую работу – а точнее, нового шефа – было бы для него сейчас примерно тем же самым, что срочно искать новую (причем обязательно страстно любимую!) жену сразу после того, как умерла предыдущая.

А дальше началось то, что началось. Он пил, потом по нескольку часов яростно тренировался в спортзале, потом снова пил, снова тренировался… Однажды даже решил было подраться, но, как всегда, струсил.

Через пару недель он пошел к психологу и сказал, что не хочет жить. Тот переполошился и тут же определил его в какую-то мутную группу неудачников, где у каждого (кроме самого Игоря) за плечами была как минимум одна попытка покончить с собой. Общаться с ними было решительно невыносимо: все они постоянно давали ему понять, что его беды – просто укусы комаров по сравнению с их несчастьями.

А потом…

Собственно говоря, что именно было потом, он как раз пока не понимал. Во всяком случае, никакого вразумительного объяснения своему нынешнему пребыванию в дощатой коробке, висящей над пропастью в окружении неведомого числа других таких же коробок, у него не было. Более того, он даже и не пытался такое объяснение искать: ему заранее казалось, что объяснения нет и быть не может. И сама мысль об отсутствии здравых причин происходящего доставляла ему некое странное удовольствие.

…Снаружи донеслось дружелюбное:

– Ау, Холуйчик, голос подай! Слышь? Мы тут, между прочим, волнуемся!

Он оторвал лоб от пола и представил себе, как жутко сейчас этот бедный лоб выглядит: багровый, с отпечатавшимися полосами, грязный… Никакого желания демонстрировать себя миру ни у него, ни у лба не имелось, но Фермер не унимался:

– Ты там обиделся, что ли? Не обижайся, я ж беззлобный… Правда ведь слово хорошее, неужели сам не слышишь? Ну не хочешь Холуем быть – я какое-нибудь другое слово найду.

Получалось, что как раз холуем он быть и хочет. Только вот беда – его в холуях видеть не хотят…

Вставать совершенно не хотелось, и он подтянул себя к краю пола. Высунул голову и хмуро ответил:

– Да какая теперь разница, зовите, как хотите. Эйнштейн, Холуй и Фермер – дивная компания…

Отозвался, как и следовало ожидать, снова Фермер:

– Ты не поверишь, но наша компания несколько больше. Представляешь, тут еще Скрипачка и Мамаша имеются!

– А почему они молчат? – без особого интереса отозвался Холуй.

– Да нет, Мамаша не молчит… То есть сейчас-то она как раз молчит, а вообще иногда разговаривает, – разъяснил Фермер.

Слева, со стороны Эйнштейна, раздался сдавленный выкрик:

– Сволочь ты все-таки, Фермер!