Вальс одиноких

– Там, наверно, конкурс страшный, с первого раза трудно пройти? – деликатно поинтересовалась Иветта.

– Да. Многие год за годом поступают, но я еще не пробовал, – признался Глеб и охотно поведал свою историю.

Оказалось, после школы Глеб умудрился поступить на физический факультет в университет, однако вскоре понял, что ошибся в выборе, и махнул рукой на учебу. После отчисления попал в армию. Благодаря какой-то пустяковой болезни его признали ограниченно годным, так что служба прошла спокойно, в канцелярии военкомата. Там он наловчился делать стенгазеты и вообще приохотился к краскам. Теперь вот постигает основы рисунка и живописи на курсах. На следующий год будет поступать в академию или Муху – еще не решил.

И снова Глеб удивил Иветту: выпускник театральных классов поступает на физический факультет.

– Зачем же вы пришли в эту школу? Не разумнее ли было выбрать математические классы, если вы собирались точные науки штурмовать?

Глеб смущенно подергал себя за ухо, но потом раскололся:

– Была причина, и очень веская. Почему-то мне кажется, Иветта Николаевна, что вы меня поймете. Я учился в этой школе с первого класса, жил-то неподалеку. А к девятому, когда надо было выбирать профиль, я еще не определился толком. И было тут еще одно обстоятельство… В детстве я был трудноуправляем: и сам ребят часто задирал, и мне от них доставалось. Одним словом, трудный ребенок. Но за восемь лет ко мне привыкли, да и я стал поспокойнее. Я же не со зла бузил, все искал правду, добивался истины. Мне повезло: в седьмом классе я попал к Вольту, и тот из меня начал человека делать. А позднее сестре посоветовал не забирать меня из школы. Сестра посчитала, что игра в школьных спектаклях приобщит меня к литературе. Она сама профессиональный литератор, а я к книгам равнодушен в ту пору был. А Вольт пообещал со мной дополнительно по физике заниматься. Я под его влиянием в предмет влюбился, потому и на физфак пошел.

– А почему ваши дела решала сестра?

– Она меня с десяти лет воспитывает, тогда родителей не стало.

– Вижу, человек вы непростой. С таким характером в армии, наверно, нелегко пришлось?

– Всякое было, даже вспоминать неохота. Но за битого, как говорится, двух небитых дают. В школе я слыл чудаком – физик в театральном классе. А тут еще и физиком не стал… Ребята все институты пооканчивали, некоторые женились, а я – никто.

– Почему никто? Вы – мужчина, отслужили армию. Теперь обнаружили в себе художественный дар. Поверьте, о вас еще заговорят.

Иветта почувствовала в Глебе родственную душу – он тоже был не понят бывшими одноклассниками. Приободренный Глеб разоткровенничался:

– Вы меня понимаете, Иветта Николаевна. Я действительно изменился, армия прибавила мне уверенности. Разве иначе я решился бы профессионально заняться живописью? А одноклассники меня не то за шута, не то за убогого держат. Снова подначки пошли, шпильки… Хотелось с ними о жизни поговорить, ведь теперь многое видится иначе. Но ребята не видят меня настоящего, я для них не изменился.

– Знаете, Глеб, – высказала пришедшую ей на ум догадку Иветта. – Может, дело не в одноклассниках, а в нас самих. Мы, попадая в эти стены, залезаем в старые шкуры. Меня, честно вам скажу, тоже в классе не жаловали. Не задирали, а просто не замечали. И представляете, сегодня – та же история: я как была серой мышкой в десятом классе, так ею для одноклассников и осталась.

– Шутите! Вы же красивая женщина! У вас такие выразительные глаза. Это я вам как художник говорю.

Глаза Иветты и впрямь вспыхнули и обдали Глеба мягкой волной нежности. От смущения она, не зная, чем занять руки, стала наглухо застегивать платье.

Глеб оживился:

– Иветта Николаевна, вы не согласились бы мне позировать для поясного портрета? Я сейчас тему человека прохожу на курсах. Из вас выйдет замечательная модель!

– Это интересно: посмотреть на себя глазами художника, – улыбнулась Иветта, – но у меня совсем нет времени. Я инженер, весь день на фабрике, да еще семья. У меня двое детей.

– Двое детей? – поскучнел Глеб. – Ну, как хотите. Но если надумаете – вот телефончик, звоните.

Глеб вырвал из записной книжки листок и черкнул несколько цифр.

«Глеб Четвергов», – прочитала Иветта, убирая записку в сумочку.

Они поговорили еще немного, и каждый получил ту порцию внимания и уважения к себе, которой был лишен в среде одноклассников. Потом вышли из класса, и Иветта заторопилась домой.

– Вы больше не вернетесь к своим? – поинтересовался Глеб.

– Нет, Глеб, побегу к деткам. Их без меня в постель не загнать.

– Приятно было пообщаться, Иветта Николаевна. Благодаря вам я кое-что понял: люди видят нас такими, какими мы сами себя ощущаем. И теперь я чувствую себя иначе. Пойду-ка докажу ребятам, что Глеб Четвергов больше не клоун.

3

Понедельник начался для Иветты Николаевны чередой привычных забот. Впечатления от школьного вечера потускнели, и сухая встреча с Владимиром уже не расстраивала. Его как не было в жизни Иветты, так и нет. А знакомство с Глебом подвело итог: кончилось время ее любви. Первоклассники, которые дарили ей цветы на выпускном вечере, уже стали взрослыми людьми! Почему-то это соображение даже успокоило ее и придало ощущение свободы – свободы от новых влюбленностей и разочарований.

Шумное взбалмошное утро задавало привычный, ускоренный темп. Дети, как всегда, капризничали, исподтишка дразнясь, когда мать отворачивалась к плите, и хором ябедничая друг на друга, когда она пыталась их приструнить. Отец в разборки не вмешивался. Он сосредоточенно наворачивал обжаренные картофелины, сдабривая их крепкими груздями собственного засола.

– Эх, зря закуска пропадает, – крякнул он, заглатывая очередной гриб. Это была дежурная шутка: Валентин не прочь был пропустить при случае рюмку-другую и поговорить о водочке любил. – Ну ладно, я пошел, – бросил он через некоторое время и, не дожидаясь ответа, хлопнул дверью.

Когда-то Иветту обижало, что Валентин не ездит на работу вместе с ней. Они работали на одной фабрике, правда в разных отделах, и их рабочий день начинался в разное время. У Валентина – на полчаса позже, и он предпочитал отдать их сну. В этом году Иветта оформила сдвиг рабочего графика, но выбраться из цейтнота удавалось с трудом – приходилось вести детей в школу. И опять Валентину было сподручнее ездить одному. Правда, вечером ребят с группы продленного дня забирал он, а Иветта спешила готовить ужин.

Каждое утро взвинчивало Иветту. После школы предстояло штурмовать троллейбус. Он ходил редко, но точно по расписанию, и сегодня она опять не успела на «свой». Водитель видел бегущую Иветту, однако с садистским удовольствием захлопнул дверь перед ее носом. Значит, выговора не избежать…

Начальник ее экспериментальной лаборатории, Георгий Андронович Бузыкин, представлял собой гибрид тирана и труса – терроризировал подчиненных и пресмыкался перед начальством. Он возглавлял лабораторию почти год, но Иветта Николаевна никак не могла подстроиться под его требования. Выглядел Бузыкин старообразно: несколько приглаженных седых прядей на розовой макушке, мохнатые «брежневские» брови, темный костюм в едва заметную полоску, твердый, как картонная упаковка. Статью Бузыкин не вышел – однако, коротконогий и низкорослый, он умудрялся смотреть на подчиненных сверху вниз. Бузыкин перевелся на фабрику из НИИ, где за много лет работы так и не смог защитить диссертацию, а потому рассчитывать на хорошую должность был не вправе. Однако он имел связи, потому и получил тепленькое местечко на фабрике. Своим обликом и поведением он опровергал представление Иветты о научном работнике: ни интеллигентного обхождения, ни проблеска мысли, ни демократичности во взглядах. Лишь одно качество Бузыкин вынес из стен института – умение о любом предмете говорить долго и не сказать ничего. Лаборатория под его началом напоминала ветряную мельницу, не подключенную к генератору: ни четкого направления работы, ни сроков, ни конкретного выхода. Общая задача – повышение качества обувных изделий – распылялась начальником на академические вопросики, исследуемые им в диссертации. Работу над ней он под сурдинку продолжал и на фабрике. Иветту удивляло, что старик еще пытается вымучить научную степень. Однако в действительности до пенсии Георгию Андроновичу было еще далеко – в отделе готовились к его пятидесятилетию.

Иветте поручили сочинить стихотворное поздравление. Ее способности выплыли случайно: раньше от каждого сотрудника требовалось сочинить две-четыре строки, посвященные очередному имениннику. В неявном конкурсе строки Иветты неизменно были изящнее других. В итоге ей единогласно присудили звание лабораторного поэта, а сочинение поздравлений превратилось в общественную нагрузку.

Когда подошел следующий троллейбус, у Иветты родилась первая строка: «Трудно поверить, что Вам пятьдесят!» Затем, уже в салоне, прижатая к заднему стеклу, Иветта стала жонглировать словами дальше. Алгоритм поздравлений был известен. Любого юбиляра было принято считать молодым, изумляться неумолимым датам, затем сообщать об успехах виновника торжества, желать побед в труде и счастья в личной жизни.

В лабораторию Иветта Николаевна опоздала на четверть часа. Начальник, выгороженный стеклянной клеткой при входе в помещение, многозначительно постучал пальцем по циферблату наручных часов и грозовым голосом произнес:

– Иветта Николаевна, почему у меня на столе до сих пор нет сетевого графика техпроцесса? Прошу написать докладную!

Таким жестким, официальным тоном он всегда говорил с Иветтой в присутствии коллектива. Вздумай она сейчас оправдываться, вполне мог бы грянуть гром. Начальник на примере каждого воспитывал и запугивал всех. А между тем два дня назад в частном разговоре Георгий Андронович даже похвалил Иветту за злополучный график. Но выполненное задание, очевидно, не соответствовало представлениям дирекции о техпроцессе, а поперек вышестоящего мнения Бузыкин никогда не шел. Жертвой противоречий между директором и начальником лаборатории становились рядовые сотрудники. О том, что надо сделать иначе, Иветта узнала лишь сейчас, но промолчала. В начале правления Бузыкина было время, когда она пыталась напоминать начальнику его же слова. Но однажды он обрушил на ее голову крики и брань, а потом схватился за сердце и с мученическим видом застонал. Иветта испугалась и мгновенно со всем согласилась. Именно этого эффекта аморальный начальник и добивался; трудно было поверить в серьезность его страданий, ибо подобные приступы проходили на удивление быстро. Иветта поняла: спорить – себе дороже. Она старалась помнить об этом.

Иветта села за стол. Место хорошо просматривалось с командного пункта, поэтому она взяла в руки черновик графика, чтобы создать впечатление, будто думает о работе. Она кипела от обиды и возмущения. Старый пень, ни черта не разбирается в производстве, да и в науке не шибко, а строит из себя… Почему он позволяет себе так хамить подчиненным?

Не в силах сосредоточиться на графике, Иветта резко чиркнула по нему карандашом, сломав грифель. Она прошла в дальний угол зала, где за шкафами размещался опытный стенд. Лаборантка Светочка растягивала в механическом аппарате кусочек свиной кожи, а затем измеряла степень ее возврата в исходное состояние. Иветта присела рядом и присоединилась к опытам. Тут же к ним подошел третий сотрудник лаборатории, Водорезов, с сочувствием улыбнулся Иветте, мол, не горюй, знаем мы этого психа, и сделал несколько дельных замечаний. К Иветте вернулось утраченное равновесие.

Что ни говори, с коллективом ей повезло. Их крепко спаянная тройка понимала друг друга с полуслова. По сути, именно Водорезов руководил работой группы, начальник был им совсем не нужен. Однако тот руководил и приписанными к лаборатории измерителями – те работали непосредственно в цехах. Когда все подчиненные собирались на профсоюзные собрания, стулья приходилось занимать у соседей. Эти сборища были звездным часом Бузыкина. Половина аудитории засыпала, склонив голову на грудь, но пафос начальника только крепчал. Реакция слушателей его интересовала мало, он видел только себя.

Незаметно подступила середина дня, после звонка на обед Водорезов и Светочка поспешили в столовую. Там, в многолюдном зале, протекал их невинный служебный роман. Для Светочки он был не первым, и все с интересом ожидали, когда под ее натиском падет добрый семьянин Водорезов. Иветта с легкой завистью посмотрела вслед уходящей паре. Подруг на работе она так и не завела. Обедать с Валентином? Они и дома не могли найти общего языка. Чтобы избежать нудных очередей в столовой, Иветта перекусывала на рабочем месте. И так получалось – в компании Бузыкина. Но в последнее время она стала подумывать об общепите. Георгий Андронович бессовестно отбирал у Иветты законные минуты отдыха, занимая их бесконечными разговорами, ей совершенно ненужными.

Трудно приноровиться к человеку, чье поведение зависит от настроения: никогда не знаешь, чего ждать в ближайший момент. Бузыкин был опасен для окружающих не только в минуты гнева. Пока закипал общественный чайник, Георгий Андронович начал беседу. Присел у чайного столика, пристроенного рядом с вешалкой, и задал Иветте провоцирующий вопрос:

– Веточка, ты ничего не хочешь мне сказать?

Он часто ошарашивал Иветту непонятными вопросами или заявлениями. Иногда высказывания звучали совсем туманно: «Думается мне, что контрапункт вашего нахмуренного лобика в инверсии с антагонистом, когда резонанс созвучий преобразуется в свою противоположность…» Иветта теряла нить его рассуждений, и ее охватывало раздражение, но начальник ничего не замечал. Вообще, в его арсенале было много средств поражения – чередование «ты» и «вы» в обращении к сотрудникам, высокопарные непонятные слова, глубокие протяжные вздохи. Никогда нельзя было предвидеть, чем поразит Бузыкин на этот раз: выговором или видимостью дружеского участия.

И сейчас Иветта неуверенно ответила:

– Я поменяла в сетевом графике вторую позицию, объединила две операции на конвейере, так что…

Но Бузыкин ее оборвал:

– Как успехи у детей? Радуют мамочку пятерками?