Забойная история, или Шахтерская Глубокая
– Аня, – сказал он, – дай мне руку!
Я сидела и, не двигаясь с места, смотрела на него.
– Дай руку, дура!
Его все затягивало и затягивало. Когда увяз по самую грудь, он, как ребенок, протянул ко мне две руки. Его глаза стали чистыми и испуганными, как у того мальчика, который принес маме букет сон-травы.
– Аня, – повторил он спокойно, – это измена…
Вскоре шурф поглотил Монгола, и я представила, как он летит вниз, по сырому вертикальному коридору, расправляя руки, подобно птице, как машет ими медленно и расслабленно, планируя над темной бездной, как неторопливо приближается ко дну.
Я представила Шубина, сидящего на троне. Вот он, величественный царь сырой земли, встречает новобранца, поднимается ему навстречу, обнимает за плечи, и уже текут из широких глаз Монгола слезы радости и любви. Ведь отныне никто и никогда не посмеет бить его головой о батарею.
И вдруг мне стало радостно. Как же хорошо и радостно мне стало! Я засмеялась. Смех ударился о дерево, упал и поскакал по лесу, как заяц. Я еще засмеялась, и следующий звон поскакал ему вослед. Потом еще и еще. Я хохотала, и все мои радости скакали по лесу, как зверьки по темному залу.
Далеко в небе всполохнула зарница. Я встала и пошла домой. Кусты касались ветвями моего платья и тихо шептали о чем-то летнем. Шорох усилился. Я подняла голову и увидела стаю летучих мышей. Они кружили надо мной, пытаясь сесть на волосы. В детстве я слышала множество историй о том, как летучая мышь намертво впивалась в кожу головы. Я пошла быстрее, потом побежала. Черная туча преследовала меня. Чтобы уберечь волосы от мышей, я попыталась задрать подол платья и натянуть его на голову. Ничего не получилось. Я побежала еще быстрее.
И вот тогда, именно в этот момент, я поняла, что жизнь конечна. Не то чтобы я не думала и не знала об этом раньше. Думала и знала, но это знание всегда плавало где-то на поверхности, как сухой безжизненный лист, теперь же оно превратилось в металлическую ось и пронзило меня, как кол во время византийской казни. Жизнь конечна. Она оборвется. Однажды меня не станет. Останутся летние травы, запах чабреца, заросли терновника над выемкой шурфа, а меня здесь не будет, я исчезну, все закончится. Мыши летели за мной, как темная фата, а я неслась по лесу, охваченная ужасом бытия.
Мимо меня проносились застывшие деревья, изогнутые кусты, тихие травы и камни, разбросанные вдоль дороги. Я споткнулась об один из них и упала лицом в пыль. Подняв глаза, увидела перед собой огромный раскидистый лопух. Сорвав самый большой лист, я стала мастерить головной убор в виде конуса, скрепляя расходящиеся полы длинными стеблями вьюнка. Надев на голову это величественное сооружение, я поднялась и пошла смелее.
– Аня, что с тобой?
Мать не спала. Когда я ворвалась в квартиру, она стояла в ночной сорочке в дверном проеме и растерянно смотрела на меня.
– Что? – не поняла я.
– Что это?!
– Где? – снова не поняла я.
– На голове у тебя что?!
– Это мыши…
– Какие мыши, что с тобой? Ты опять напилась?
– Нет…
– Господи! Что с твоими глазами?
– Мама, они гнались за мной…
– Кто?
– Мыши…
– Ты с ума сошла? Что случилось?
Я оглянулась, внимательно изучила стены и потолок. Мышей нигде не было.
– Аня!
– Мам, я пойду спать, мне завтра на работу.
Я сбросила босоножки и пошла в спальню. Мать шла за мной и требовала объяснений. Я пообещала, что завтра все расскажу, рухнула в постель и укрылась с головой. На случай, если мыши вернутся, я положила под подушку скрученный жухлый лопух – остроконечную шляпку Филифьонки.
Разбудил меня звук разрываемого целлофана, словно кто-то прорывался из вакуумного пакета. Открыв глаза, я осмотрела комнату, залитую луной, и заметила едва уловимое шевеление на стене напротив. Прорывая обои, из стены показались несколько черных червей. Они шевелились, продвигаясь и высвобождая свои длинные тела из-под слоя штукатурки. Вскоре их стало больше, они соединились в два букета по пять штук и стали походить на кисти рук, выросшие из стены и ощупывающие пространство. На этом движение не закончилось, они вытягивались и вытягивались, и вот уже из стены росли две черные руки, то сгибаясь, то разгибаясь в локтях.
Не успела я опомниться, как вдруг стена вокруг этих рук вскрылась, будто консервная банка, и в комнату с тихим свистом въехал Шубин на своем деревянном кресле вместе с тускло мерцающим торшером. Он остановился в центре ковра и замер, как египетский сфинкс. Стена всколыхнулась и с тихим шелестом затянулась, как масляная пленка.
Шубин сидел и смотрел на меня, а я, приподнявшись на локте – на него. Прошла минута, другая, третья, а мы все смотрели и смотрели, гипнотизируя друг друга взглядами. Потом он протянул руку к выключателю и дернул за металлическую гайку. Свет потух, и Шубин растворился в воздухе, словно его и не было.
Зачем он ко мне явился? У него что, мало дел там внизу, на глубине девятисот метров? Я уже отправила ему трех прекрасных грешников: Евдошина, Хилобка и Монгола. Прошли они уже санацию, побывали в капсуле? Теперь я должна Шубину только одного, последнего человека, и свободна.
Проснувшись утром, я первым делом осмотрела стену. На ней не оказалось никаких следов ночного визита, и трудно было понять, являлся ли Шубин собственной персоной или же он мне просто привиделся. Но как бы то ни было, мой день начался с уверенности, что сегодня произойдет нечто чрезвычайное.
Глава 16
В босоножках-лодочках на каблуках, в короткой юбке, в кофточке «черная пантера», с прической а-ля Мэрилин Монро я шла по шахтному двору к крыльцу комбината. Недалеко от входа в баню стояли три шахтера. Они посмотрели в мою сторону. Один из них восторженно присвистнул. Я гордо отвела взгляд и полетела вверх по ступенькам. И тут в дверях появился он.
– Привет, красавица, – улыбнулся Тетекин.
У меня внутри вспыхнула люстра.
– Здравствуйте, Владимир Андреевич.
– Почему не заходишь?
Люстра обожгла меня своим невозможным светом.
– Не звали…
– Я вчера на совещании был…
Из дверей комбината показалась голова главного инженера.
– А, вот ты где! – крикнул он, увидев Тетекина. – А я тебя ищу, зайди ко мне!
Тетекин пожал плечами и ушел за инженером.
Меня ожидала еще одна встреча – в нашем отделе перед начальницей сидела Ирина Хилобок. Лицо ее было бледным, осунувшимся, глаза припухли от бессонницы и слез. Рядом с ней стояла хрупкая девочка лет семи в кружевном сарафане. Она была копией отца – те же маленькие хлопающие глазки с загнутыми вверх ресницами, изящный, вздернутый носик и острый подбородок.
Ирина принесла в расчетный отдел больничный лист и задержалась, чтобы поделиться своими горестями. Спасатели несколько раз прочесали ставок, но тела так и нашли, милиция разводит руками, экстрасенс не может настроиться на нужную волну и постоянно требует денег. Из ее глаз полились слезы. Она достала платок и, приложив к лицу, вышла из кабинета. Девочка, испуганно глядя по сторонам, пошла вслед за матерью.
Горячий свет, который зажегся при встрече с Тетекиным, сжался в напряженную точку и исчез. Внутри стало темно и холодно, как в подвале. Мне захотелось вскочить с места, побежать вслед за Ириной, схватить ее за руку, прижать к себе, погладить по волосам и пообещать, что однажды Павел Иванович вернется! Вернется, честное слово, и вы заживете новой жизнью, потому что это будет другой человек, чистый, обновленный, благородный, и все у вас будет хорошо, честное слово, только не плачьте, пожалуйста, и немного подождите, время еще не пришло…
Зазвонил телефон. Начальница взяла трубку и взглянула на меня.
– Хорошо, сейчас пришлю, – ответила она кому-то, и в трубке послышались короткие гудки.
– Возьми папку с банковскими платежками и дуй к Тетекину, там у них какая-то сумма на счет вернулась, нужно разобраться, – сказала она мне.
То ли мои женщины заметили, как у меня задрожали руки, то ли не поверили в миф о затерявшейся сумме, но на их лицах играла ирония. Я схватила папку и выскочила из отдела.
Я прошла мимо соседних кабинетов и свернула в переход. Стены коридора, который соединял здание экономической службы с главным корпусом, состояли из ряда состыкованных окон.
В мае, перед летним сезоном, мать отнесла мои босоножки-лодочки в ремонт. Она пожалела денег на полиуретановые набойки, сапожник поставил металлические, и теперь мои каблуки стучали как лошадиные подковы.
Цок-цок, цок-цок, цок-цок. Каждый шаг отзывался металлическим лязгом и уносился вместе с эхом в глубину комбината. Многочисленные окна перехода светились от солнечной радости, а я несла папку с платежными ведомостями заместителю директора шахты по производству Владимиру Андреевичу Тетекину. На моем лице замерла маска профессиональной непосредственности. Да, я иду к начальнику разбираться, что за странная сумма вернулась на расчетный счет предприятия. Что здесь такого? Это всего лишь рабочий момент. И счастье не кипит у меня в груди, и глаза не светятся от радости, и сердце не стучит как заводное. Не стучит мое сердце. Не стучит. Это всего лишь металлические набойки бьются о пол коридора – цок-цок, цок-цок, цок-цок.
Возле кабинета я поправила прическу и постучала. Услышала «войдите» и открыла дверь. Увидев меня, Владимир Андреевич встал из-за стола и направился к двери. Я подумала, что он собирается уйти, но он выглянул в коридор, осмотрелся, вернулся, закрыл дверь, два раза провернул ключ в замке и нахлынул на меня, как волна.
В детстве родители возили меня на азовские курорты. Мы отдыхали на пляжах, где море было мелкое, самое безопасное для детей. Заходишь в воду и идешь, идешь, идешь, кажется, зашел за край, а воды все еще по грудь. Идешь дальше, но вместо того, чтобы уходить вглубь, песчаное дно начинает подниматься, и ты вдруг оказываешься на широкой отмели, где вода едва достает до колен. И вот здесь, если море гонит волну, начинается самый настоящий конец света.
Волны встают на дыбы, как молодые жеребцы, солнце, просвечивая сквозь их белоснежные гривы, отливает перламутром, бирюзовая вода торжествует и бурлит, как кипящая лава. Здесь, на отмели, собираются гурьбой все детишки пляжа и с визгом бросаются в озверевшие волны.
Теперь я испытала похожие ощущения. Его теплые руки завертели, опоясали меня, закружили по кабинету, и начался конец света.
Он: Как ты пахнешь, боже, как ты пахнешь…
Я: Документы рассыпались…
Он: Ты сводишь меня с ума…
Я: Владимир Андреевич…
Он: Нежная такая…
Я: Владимир Андреевич…
Он: Какой я тебе Владимир Андреевич…
Я: Что вы делаете?
Он: Не бойся…
Я: Куда вы…
Он: Это комната отдыха…
Я: Что вы делаете?
Он: Иди ко мне.
Я: Нет.
Он: Почему?
Я: Я здесь не могу…
Он: А где? Скажи, где можешь?
Я: Не знаю… Но не здесь… Что вы делаете?
Он: Я хочу тебя…
Я: Не здесь…
Он: А где?
Я: Не сейчас…
Он: Когда? Скажи, где и когда?
Пока длился этот диалог, комната кружилась вокруг меня, как птица: крылья – столы, туловище – диван, хвост – порыжевший стул. Я слышала, что и у заместителя директора по производству, и у директора, и у главного инженера есть комнаты отдыха, но ни разу в них не бывала. Сейчас, после головокружительного волнения, я рассматривала ее скудную обстановку. Владимир Андреевич сидел рядом со мной на диване и копался в кармане брюк.
Небольшой локон, спадающий на лоб, прямой римский нос с чуть заметной горбинкой, вкусные губы, скула, словно вырезанная уверенной рукой, и задорные, смеющиеся глаза цвета спелой вишни.
Самое трогательное в Тетекине – это профиль. Мне хотелось обводить его простым карандашом, вырезать из бумаги, касаться подушечками пальцев, пробовать на вкус. Мне казалось, что, глядя на него, я плавлюсь, как зажженный целлофан. В мир явлено миллионы профилей, но почему, когда я смотрю именно на этот, во мне меняется химический состав? Кто нарезал этот контур, почему он, как единственно возможный вариант, вскрывает во мне всю затаенную нежность?
– Вот! – сказал он, протягивая мне ключ.
– Что это? – спросила я.
– Ключ.
– Вижу, что ключ.
– Это ключ от квартиры, где мы будем лежать!
Я нахмурилась.
– Извини, дурацкая шутка, – сказал Владимир Андреевич и обнял меня за плечи.
– Мне не нравятся такие шутки…
– Ну, я же извинился… – сказал он, улыбнувшись, и продолжил: – А ключ этот от бывшей квартиры моих родителей, они дом построили в городе, а квартира стоит, никак продать не можем. Что-то не так?
В этот момент я почувствовала слабый импульс, словно кто-то кольнул меня в темя наэлектризованной иголкой. Нет сомнений, это Шубин подслушивает наш разговор своими всемогущими ушами и ждет, что я сейчас начну нести Тетекину свой дежурный романтический бред, что, мол, квартира – это, конечно хорошо, но не лучше ли нам прогуляться на свежем воздухе, пройтись нехожеными лесными тропками к бархатной поляне, окруженной зачарованными кустами, и там я отправлю вас в увлекательное путешествие в глубины родной земли, и мы с вами никогда больше не увидимся… Нет, Шубин, не дождешься, Тетекин мой… Мой! Слышишь, Шубин, я тебе его не отдам!
– Да, нет… В смысле, да… В смысле, нет, все так! – Я смущенно рассмеялась.
– Я тебе напишу адрес, квартира находится в Александровке, это недалеко. Была там когда-нибудь?
– Конечно, у меня там папа живет…
Владимир Андреевич встал, заправил выбившуюся рубашку и пошел к столу. Из верхнего кармана достал ручку и небольшой листок для записей, сел за стол, склонился над запиской.
– Вот, – сказал он, протягивая мне листок с завернутым в него ключом, – здесь все написано. Откроешь дверь и жди меня, я после восьми подъеду… Ты сможешь остаться на ночь?
Я смущенно пожала плечами.
– Что ты пьешь? – спросил Владимир Андреевич.
Я снова пожала плечами:
– Вино, шампанское… не знаю… лишь бы не водку.
– И шоколад?
– Нет, фрукты.
В кабинете на столе зазвонил телефон.
– Это внутренний, по нему только директор звонит, все, я ушел в работу, до встречи вечером…
Он снова обнял меня, поцеловал в губы и помчался утихомиривать телефон. Я собрала разбросанные документы и тихо, на цыпочках, чтобы не стучали каблуки, вышла из кабинета. Пока шла в свой отдел, читала записку, написанную затейливым почерком с завитушками: «Улица Брайляна, дом 18, кВ. 7! 20.00!» Почему-то в сокращенном слове «кв» большая буква «в», и эти милые восклицательные знаки, похожие на распрямляющиеся зигзаги.
– А-ха-ха! Еще одна праздношатающаяся! – Этими словами встретила меня Аллочка.
– А ну-ка пиши объяснительную, где была! И-хи-хи! – подхватила Галина Петровна.
– И на стол директору! – грозно завершила Марья Семеновна.
Я только вынырнула из сладкого сиропа, в который погрузил меня мой возлюбленный, и слушала бред, который несли мои женщины, пытаясь понять, не узнали ли они случайно, что только что произошло между мной и Тетекиным.
– Почему это я праздношатающаяся? – начала я осторожно. – Я усердный работник расчетного отдела, который проводил профессиональное расследование, пытаясь выяснить причины…
– И-хи-хи, – заржала Галина Петровна. – Ну что, выяснила?
– Неизвестная сумма, которая пришла на корреспондентский счет, – это плата населения за электроэнергию, а ее провели в банке как за отгрузку, вот и началась катавасия, там уже разобрались… – Ответ был у меня заготовлен заранее, я знала, что никто не будет перепроверять.
– А у нас тут директор с ума сошел, увидел Аллочку в рабочее время в аптеке и заставил писать объяснительную.
– Написала? – спросила я у Аллочки.
– Ага! Написала, что у меня критические дни и мне срочно понадобились прокладки…
– Чего это он на тебя взъелся? Ты же его любимицей была? «Алка! Дай за сиську подержаться!» – скопировала я интонацию директора.
– Вот и взъелся, что не дала, – заключила Галина Петровна.
Весь рабочий день я провела в сладкой дреме; мои мысли были далеки от бухгалтерских проводок, я витала в квартире номер семь по улице Брайляна. Представляла, как все будет, несколько раз ныряла рукой в сумочку, проверяла, на месте ли ключ и записка, не привиделось ли мне все это.
После работы помчалась домой приводить себя в порядок. Принять душ – раз. Новое кружевное белье – два. Новая укладка, новый макияж – три. Платье мое коктейльное с летящим шарфиком – четыре. Лодочки-каблучки – пять. Да ноготок подкрасить, на котором лакированный уголок стерся, да прижать непослушный локон и лаком фыркнуть, чтобы лежал красиво, да за ушами подушить любимой «Магнолией». Я чувствовала себя невестой, которую готовят к венчанию, все это время в голове играла песня из той передачи о свадебных обрядах на Руси, которую мама смотрела на прошлой неделе:
В лунном сиянье снег серебрится,Вдоль по дороге троечка мчится.Динь-динь-динь, динь-динь-динь —Колокольчик звенит,Этот звон, этот звонО любви говорит.Я летела по поселку к остановке, ожидая встретить мать, она как раз в это время должна была возвращаться с работы. У меня для нее уже была заготовлена маленькая ложь: я собиралась сказать, что меня пригласила на день рождения подруга Катя и я, может быть, даже останусь у нее ночевать, если веселье затянется допоздна. Такая знакомая действительно существовала, я даже маме несколько раз о ней рассказывала, но мы были не так близки, чтобы приглашать друг друга на праздники; единственное, чего я боялась, чтобы мать не принялась меня уговаривать переночевать у отца, не стала звонить ему, давать указания, чтобы он меня проконтролировал.
Каблучки мои не стучали по асфальту, я, окрыленная, неслась над землей. С детских лет начало июня было любимой порой. В конце мая, после линейки, мы сдавали старые учебники и свысока смотрели на малолеток, которые тут же их раскладывали по сумкам. Родители мыли парты, снимали шторы, убирали цветы с подоконников, повсюду стоял запах краски. В начале июня у нас была отработка, мы пололи грядки на школьном участке. Эта работа не была утомительной, помахав тяпками, мы прерывались на перекус. Пили воду из пластиковых бутылок, жевали вареные яйца и бутерброды, угощали подруг и самых симпатичных мальчиков карамельками, хвастались друг перед другом первым красноватым загаром, который быстро прилипал к рукам. Анекдоты, шуточки, приколы – воздух был залит солнцем и радостью, а впереди – бескрайнее лето. Прямо как сейчас. Только вот с тяпкой на прополку я снова не пошла, мать будет пилить…
Вскоре я увидела ее. Она приближалась с большой сумкой, полной продуктов – после работы зашла в магазин. Она шла быстро, широким, размашистым шагом, резко выбрасывая в сторону свободную руку. Так она ходила, если куда-то опаздывала. Увидев меня, остановилась, чтобы отдышаться, и поставила у ног тяжелую сумку.
– Твоего отца в шахте привалило…
У меня внутри словно взорвался метан. Ребра задрожали, затрясся рот.
– Жив?!
– Вроде жив, говорят, по голове стукнуло, серьезное сотрясение.
– Он в больнице?
– Не знаю, позвони им.
– Я сейчас же к ним поеду!
Я направилась к остановке, но, пройдя совсем немного, вернулась, взяла у матери сумку и пошла к дому.
– Ты куда? – спросила мама.
– Тяжелая. Донесу.
Я летела на высоких скоростях, мать едва за мной поспевала. В подъезде я бросила сумку возле нашей двери и полетела вниз по ступенькам. Мать только поднималась:
– Ну что ты делаешь? Капуста вывалилась…
– Поднимешь свою капусту! Я к отцу!
– Ты останешься там ночевать?
Но я ей ничего не ответила, меня душили слезы.
Однажды мы с отцом ехали на машине, и внезапно забарахлил мотор. Мы остановились, вышли, отец открыл капот, погрузил руку во внутренность и сразу же отдернул, словно обжегся. Отец никогда не матерился при мне, а тут спокойно и твердо сказал «Блядь!» – большой палец правой руки был распорот, из раны обильным ручьем текла кровь. Чтобы не испачкать машину, он отставил раненую руку, заглянул в салон и достал целой рукой из бардачка медицинский клей. Отец выправил разорванное мясо, слепил подушечку пальца, словно пластилин, и залил рубцы клеем. Пока клей высыхал, отец оттер кровь, расползшуюся по руке, и пошел дальше ремонтировать машину. Вскоре мы завелись и поехали. И все. Ни слова о травмированной руке. Лишь изредка он поглядывал, не кровит ли заклеенное место.
Это, конечно, пустяк, ерунда, но в этой мелочи ярко проявилась одна из главных черт папиного характера – он никогда не говорил о своей боли. Мог, конечно, сказать «блядь!», но сразу заливал поврежденное место клеем, садился за руль и ехал дальше.
Я представляла, что увижу полуживого отца, с ног до головы обмотанного бинтами, пропитанными кровью. Эта жуткая картина стояла у меня в голове, пока я ехала в Александровку.
– Анечка приехала! – крикнула Эля, открыв дверь.
– Вот она и порежет картошку! – услышала я голос отца.
– Мы решили сделать окрошку, – сказала Эля. – А я страх как не люблю картошку резать, она к рукам противно липнет. Всегда папа резал, а сейчас ему вставать нельзя, вот мы и думаем: кто же нам картошку порежет?
Вообще-то мне полагалось не любить Элю, отец променял нас на нее, из-за нее распалась наша семья, но я не могла. Она была такой милой, дружелюбной, обаятельной. Эля умела и любила ухаживать за своим телом, и мы часто, закрывшись от папы в кухне, пили домашнее вино, обсуждая, какой ингредиент добавить в маску для бархатистости кожи, какой силуэт подчеркивает линию талии, какое упражнение делает пресс твердым. Я испытывала к ней искреннюю симпатию и скрывала от матери это чувство. Мне было неловко перед мамой за свою предательскую дружбу.
– Эля, что с папой? – спросила я тихо.
– Бандитская пуля, – усмехнулась Эля. – Заходи, он сам все расскажет.
Это папина любимая шутка. Какими бы сложными ни были рана, порез или ожог, на вопрос, что случилось, он всегда отвечал «бандитская пуля».
Отец лежал на диване в спортивных штанах и байковой рубашке, обложенный подушками, книгами и журналами. Его шея была закована в белоснежный гипсовый воротник, похожий на жабо средневекового дофина. Он держал пульт от телевизора и, поглядывая на экран, переключал каналы.
– Эля, где газета с программой? По «Интеру» футбол должен быть… Или я что-то путаю…
– Па, что случилось?
Я подошла и села рядом с ним. Он улыбнулся, на щеке блеснула его фирменная ямочка.
– Эля же сказала, бандитская пуля.
– Я серьезно!
– Если серьезно, то ничего серьезного. Полежу три недельки на диване, телик посмотрю.
– Пообещай мне, что никогда больше не спустишься в шахту!
– Обещаю. Ближайшие три недели не спущусь.
– И после больничного не спустишься!
– Так окрошки хочется. Поможешь Эле картошку порезать?
У меня перехватило дыхание, я вскочила и побежала в туалет. Санузел у них совмещенный, и я некоторое время сидела на крышке унитаза, включив воду и пытаясь утихомирить слезы. Как мне объяснить отцу опасность этой ситуации? Даже если бы я рассказала ему правду, он только бы посмеялся надо мной.
Рядом с ванной стояла стиральная машина, сверху, на крышке, лежало изогнутое, как ушная раковина, полотенце. Я схватила это махровое ухо и стала шептать в него: «Шубин, я знаю, ты здесь и ты меня слышишь. Прошу, оставь меня в покое, Шубин. Отпусти меня. Я столкну в шурф любую красивую девушку поселка, какую ты только пожелаешь. Самую красивую. Ты поговоришь с ней, и она приведет тебе мужчин. Сто мужчин. Тысячу мужчин. А я больше не могу.
Вот Надя, например. Мы дружили с ней в школе, сидели за одной партой. Она хорошенькая! Говорят, мы были с ней похожи – сладкие девочки, отличницы, мальчики жужжали вокруг нас, как пчелы. В десятом классе Надя стала встречаться с парнем по имени Славик. Он был такой невзрачный, со сморщенным носом, как будто ему постоянно плохо пахнет. После школы Надя забеременела, и Славик на ней женился. У них родилась девочка. После декретного отпуска Надя устроилась в табельную. Однажды Славик застал Надю с кем-то из горных мастеров. Он избил ее. Они развелись. Надя красивая, она будет водить тебе отборных начальников, Шубин, оставь меня в покое».
Я всхлипывала, сморкалась и шептала в ухо Шубина: «Есть у меня еще одна одноклассница, Лена. В школе она умела хорошо считать. По математике у нее были одни пятерки. Была она нескладным подростком – худое тело и пухлое лицо с двойным подбородком. Но после школы она модно подстриглась и осветлила волосы. Сейчас она выглядит хорошо. Лена поступила в институт и выучилась на менеджера. Потом стала работать на химзаводе и делать постельную карьеру. Вскоре один из коммерческих директоров ушел из семьи и женился на Лене. Потом она стала возглавлять дочернюю фирму и приезжала к родителям на иномарке и в норковой шубе. Но недавно она развелась со своим химическим мужем и часто бывает на поселке. Шубин, хочешь, я приведу ее к тебе?»