– Я тебе не верю, юный мсье, и у меня уже есть кое-какие подозрения, но мы едва знакомы. Кроме того, все мы, эмигранты, не любим просто так делиться личной информацией, верно?
«Да», – написал я, тронутый его пониманием и тем, что он не считает меня ребенком со странностями, как все остальные.
– Кто научил тебя играть на скрипке?
«Папа».
– Сколько времени прошло после твоего последнего урока?
«Три или четыре года».
– Мне еще не попадались столь одаренные музыканты в таком юном возрасте. Это весьма экстраординарно. Твое понимание музыки происходит естественным образом, что скрывает изъяны в твоей технике. Меня впечатляет, что ты не позволил нервозности одержать верх, хотя я полагаю, что шанс обучения в консерватории очень много значит для тебя.
«Да», – написал я.
– Хм-ммм…
Он уперся двумя пальцами в подбородок и поводил ими вверх-вниз и вправо-влево, словно размышляя, насколько я достоин обучения.
– Как ты можешь представить, много родителей приходят ко мне со своими маленькими гениями. С детьми, которые получили лучшие скрипки и частных учителей, и те заставляют их упражняться до изнеможения. Хотя с технической точки зрения они гораздо лучше тебя, я часто вижу, что они не вкладывают душу в свою музыку. Иными словами, это дрессированные обезьяны, проекция родительского самомнения. К тебе это определенно не относится, поскольку ты безродный сирота, а твой опекун едва ли нуждается в чужом ребенке, чтобы производить впечатление на своих друзей, поскольку он сам очень талантлив. Так что… хотя в твоей технике есть изъяны, в этом нет никакого неуважения к твоему отцу. Полагаю, он не был профессионалом?
Я покачал головой, как будто любое возражение было бы неуважительным с моей стороны.
– Не надо печалиться, юный мсье. Я вижу, что он учил тебя с любовью. И он открыл в тебе талант, гораздо более великий, чем его собственное дарование. В какой школе ты сейчас учишься?
«Ни в какой. Немых детей не берут в школу».
– Хотя это не мое дело, тут нет ничего хорошего. Я знаю, что ты можешь говорить, не только потому, что мне сообщили об этом, но и по твоим рефлекторным попыткам удержаться от ответов во время нашего разговора. Думаю, что ты находишься среди добрых и хороших людей, но, какие бы ужасные вещи ни случились в твоем прошлом, ты не осмеливаешься заговорить. Ради твоего же блага я надеюсь, что настанет время, когда это произойдет. Как бы то ни было, я говорю это как человек, тоже немало пострадавший после отъезда из России. Столько войн, столько страданий всего лишь за пятнадцать лет человеческой истории! Мы с тобой разделяем тяжесть этой судьбы. Только один совет, мой юный друг: не позволяй дурным людям одержать победу над тобой, хорошо? Они так много отобрали у тебя, твое прошлое и твою семью. Не позволяй им захватить твое будущее.
К моему замешательству, мои глаза наполнились слезами. Я медленно кивнул и потянулся за носовым платком.
– Прости, что довел тебя до слез. Я позволил себе слишком вольные выражения. Но хорошая новость состоит в том, что если у тебя нет школы, то мне будет гораздо проще включить тебя в расписание моих занятий. Давай-ка посмотрим…
Он достал блокнот из кармана пиджака и начал перелистывать страницы. Исписанных было немного, потому что январь наступил совсем недавно.
– Мы начнем с двух занятий в неделю. У меня есть свободное время в одиннадцать утра по вторникам и в два часа дня по пятницам. Посмотрим, как пойдет дело, но у меня есть хорошее предчувствие насчет тебя. А теперь я отведу тебя к опекунше; она производит впечатление доброй женщины.
Я кивнул. Он встал и направился к выходу из комнаты, чтобы проводить меня к лифту. Но тут я кое-что вспомнил и поспешно написал:
«Сколько я должен за каждый урок?»
– Я поговорю с мсье Ландовски, но мы, эмигранты, должны держаться вместе, не так ли?
Он так сильно хлопнул меня по спине, что я едва не упал в лифтовую кабину. Потом закрыл дверь, нажал кнопку, и мы поехали вниз. Я подумал, не то же ли самое ощущают птицы в полете, но усомнился в этом. Тем не менее все хорошо устроилось, и я с надеждой смотрел в будущее. Если Иван и мсье Ландовски договорятся насчет цены.
– Мадам, ваш мальчик произвел настоящий фурор! Я, несомненно, буду заниматься с ним, в одиннадцать утра по вторникам и в два часа дня по пятницам. Передайте мсье Ландовски, что я позвоню ему, чтобы обсудить подробности. Доброго пути домой!
Мсье Иван подмигнул мне, улыбнулся и зашагал к лифту.
Мерри
Дублин – Ницца
Июль 2008 года
5
Я закрыла старый дневник в кожаной обложке и посмотрела в иллюминатор реактивного самолета. Мое намерение поспать испарилось после чтения письма, направившего меня к дневнику, который теперь лежал у меня на коленях. Атлас, человек, называвший себя моим отцом, писал с глубоким сожалением:
«Я не могу выразить или объяснить любовь, которую испытывал к тебе, поскольку знал о твоем скором рождении. Я не могу рассказать тебе в этом письме, какие меры я предпринимал для поисков тебя и твоей матери, ведь вы были так жестоко отняты у меня перед твоим рождением…»
Эмоциональный груз последних нескольких недель тяжко давил на меня, и я чувствовала, как мои глаза наполняются слезами. В тот момент мне больше всего хотелось оказаться в объятиях моего мужа Джока, безвременно ушедшего от меня.
– Если бы только ты был здесь. – Я промокнула глаза одной из шелковых салфеток, находившихся в боковом кармане роскошного кожаного кресла. – Тебе бы наверняка понравилось это пятизвездочное обслуживание.
В письме от Атласа было обещано, что его дневник раскроет секрет моего истинного происхождения, но текст был огромным. После чтения первого раздела я не приблизилась к пониманию истории его жизни и тем более моего места в ней. Кем бы ни был мой «отец», он, несомненно, прожил богатую жизнь. Хотя вступительный раздел дневника был написан десятилетним ребенком, его слова были зрелыми и мудрыми, как будто в теле мальчика обитала древняя душа.
Я покачала головой при мысли о том, что схема последних нескольких недель повторяется снова и снова. Каждый раз, когда мне казалось, что я приближаюсь к правде о своем прошлом, появляются новые тайны. Почему мальчик притворялся немым? Почему он считал, что не может раскрыть свое подлинное имя? И какие события привели к тому, что его обнаружили под забором в пригороде Парижа? У меня складывалось впечатление, что Атлас слишком поздно начал вести дневник, чтобы я смогла понять полную картину.
«С другой стороны, – подумала я, – оказаться у двери знаменитого скульптора, стоявшего за созданием одного из новых семи чудес света – статуи Христа Спасителя, – было неплохим завершением первого жизненного этапа».
Я вздохнула, ощущая некую двусмысленность своего положения. Атлас доверил историю своей жизни мне, его биологической дочери, с которой он никогда не встречался, хотя мог позволить любимым приемным дочерям ознакомиться с этими записями. Это они, а не я, знали и любили своего дорогого Па Солта. Разве они не заслужили право первыми узнать его секреты?
Размышляя о своей нынешней ситуации, я старалась утихомирить тревожный трепет где-то в глубине моего существа. Я летела на частном реактивном самолете, чтобы присоединиться к группе совершенно незнакомых людей на роскошной яхте, совершавших плавание с целью возложить венок в память о человеке, связи с которым я пока не ощущала. Да, я мимолетно встретилась с двумя сестрами, но этого было недостаточно, чтобы успокоить мои нервы. Я даже не представляла, знают ли другие сестры о моей предполагаемой генетической связи с их приемным отцом. Это, в сочетании с желанием Атласа, чтобы я первой прочитала его дневник, могло настроить сестер против меня.
Я пыталась найти утешение в мысли, что это они всячески пытались выследить меня, а не наоборот.
«Они хотят видеть тебя, Мерри», – внушала я себе.
Конечно, главным утешением было осознание того, что я лечу к собственным детям, Джеку и Мэри-Кэт, которые уже находились на борту «Титана». Я знала, как они были рады моему решению присоединиться к ним в этом круизе. Даже если шесть сестер окажутся больными на всю голову, мои дети хотя бы будут рядом. Они защитят меня и помогут мне сохранить здравый смысл до конца поездки. Насколько я знала, круиз должен был продолжаться шесть дней: трехдневное плавание от Ниццы до острова Делос, возложение венка и три дня на обратный путь. Кроме того, если мне станет невмоготу, я смогу «покинуть корабль» на близлежащем острове Миконос, где имелся международный аэропорт.
Кто-то постучался в филенчатую дверь, отделявшую переднюю часть салона от задней.
– Да-да, входите, – сказала я, оторвавшись от раздумий.
Двернь отодвинулась и появилась высокая, сухопарая фигура Георга Гофмана. По-прежнему облаченный в безупречный черный костюм, он даже не ослабил узел галстука за время трехчасового полета.
– Добрый вечер, Мерри. Или, скорее, доброе утро… – Он покосился на выданные мне стюардом одеяло и подушку, которые остались неиспользованными и лежали на соседнем сиденье. – Насколько я понимаю, вы так и не отдохнули. Вы… вы открыли пакет?
– Да, Георг. Я прочитала письмо и, разумеется, принялась за дневник. Он такой огромный… Впрочем, вы знаете.
Усатое лицо Георга дрогнуло в слабом намеке на улыбку.
– Я долго хранил его, но клянусь, что не перевернул ни одной страницы. Он не мой, и я не имел права читать его.
– Значит, вы действительно не имеете представления об истории Атласа?
– О, нет, я этого не говорил. Хотя и не читал дневник. – Георг немного помедлил. – Я знаю… Я очень хорошо знал Атласа, вашего отца. Он был одновременно самым храбрым и самым добрейшим человеком, какого мне приходилось видеть.