Мы будем вместе. Письма с той войны

– Автоматчики, кой чёрт вас разбирает?

– Спокойно, глухари, не волнуйтесь, это действует на нервы, но не опасно для жизни.

Всё проверено. Но на этом подготовка к штурму не кончена. Все достают бумагу и пишут на измятых листках последние, быть может, слова привета родным, товарищам, любовницам. Я тоже решил написать, но кому? Всем незнакомым. А почему нет? Пишу в «Учительскую газету» – не ради рекламы, а просто: пусть вспомнят, если ночью прекратится жизнь.

Солнце опустилось за днепровские леса, окрасив кровью заката стены домов, желтеющую листву сада, лица бойцов. Ужин проходит вяло. Выловить мясо и съесть. Это укрепит силы и не обременит желудок. Ведь каждый думает, что его могут ранить, пусть даже в живот.

Иронически весёлые разговоры, каждый прячет холодок, охватывающий сердце. Это знает каждый, и каждый «держит фасон». Ночь охватывает землю, словно накинув тяжёлую бурку. Враг «нервничает». Вспыхивают ракеты, пролетают сверкающие нити трассирующих пуль. В темноте лопаются взрывы разрывных пуль, дезориентируя молодых бойцов.

Младшие командиры ушли получать боевую задачу. Наступает тяжёлое молчание. Каждый закуривает, жадно глотая дым, словно старается отравить холодную змею, тоскливо сжимающую сердце.

Из темноты появляются командиры.

– Ну что?

– Ничего, решили не воевать. Темно, грязно. Лучше домой ехать, – балагурит Ивакин.

– Сегодня, мужики, пойдём в гости к немцам. Заползти, притихнуть и ударить. Словом, не первый раз. Пошли.

Четыре километра карабкаемся по обрывам оврагов, ползём по открытым полянам, бежим по лесу. Нет уж и холодка на сердце. Только напряжены зрение, слух, мускулы и инстинкт. Разрывы пуль всё гуще и гуще. Всё ярче вспышки ракет. Вот и последняя траншея. Объясняется боевая задача, указываются ориентиры, время, сигналы. И вот группы одна за другой ползут в темноту. Вспышка ракеты – и пять бугорков замерли и снова ползут. Шум травы под телом кажется слишком громким.

Вот видны брустверы немецких окопов. Слышен чужой говор. Теперь ползём совершенно тихо. Где-то раздался взрыв гранаты. Скорей в канавку. Вспыхивают ракеты, люди замерли. Щека чувствует холод земли, и её запах ободряет. После ракет тьма становится невыносимой.

– Гранаты к бою!

Каждый сжимает комок чугуна, ощущая рубцы делений. Красная ракета горизонтально летит на оборону противника. Чёрные комки гранат полетели в траншеи. Оглушающие взрывы потрясают землю. Люди срываются и прыгают наугад, перескакивая немецкие траншеи. Враг зажат. Теперь его надо уничтожить.

Отставший Кобзенко вполголоса кричит:

– Тоболев!

Рядом с нами в немецком окопе крякнул немец и лязгнула сталь. Сейчас на звук хлынет поток пуль. Но пулемётчик не подозревал о нашем присутствии. Рассчитав расстояние, слабо кидаю гранату. Очень близко. Застрочил пулемёт. Мелькнула мысль: «Надо бы тихой сапой». Взрыв прекращает трескотню пулемёта. Ползу в окоп. Три трупа и один раненый. Приводим его «к общему знаменателю», и снова тишина. Ползём дальше. Где наши? Кто стреляет? Может, противник отбил атаку. Может, мы одни идём. Вот гребень высотки. Здесь ждать отбоя. Слушаем какофонию залпов и взрывов. Сами молчим. Нет видимой цели. Вдруг в нескольких шагах слышны окрики немецкой команды.

– Огонь! – шумит кустарник, слышны стоны, захлёбываясь, трещат автоматы. В голове мелькает казённое выражение «мы приняли на себя огонь противника».

Быстро меняем огневые позиции, дезориентируя немцев. Пули ложатся туда, где мы были несколько секунд назад.

При свете ракет видим движущиеся цепи противника. Идёт подкрепление.

Рядом со мной лежит мордвин Ярков и, указывая на чёрные точки, шепчет:

– Смерт пришёл. Погибат, командир, будим.

Спокойно отвечаю ему крепким словом. Другие бойцы недовольно ворчат: «закаркал, ворон щипаный».

Противник обходит нас. Менять огневую позицию нельзя. Ждать невозможно. Ракеты вспыхивают одна за другой. Бьём по чёрным фигурам. Стоны противника успокаивают – значит, бьём не зря. Раз стонут, значит, есть и убитые. Диски опустели. Приказываю держать огонь, спускаюсь на дно окопа и заряжаю диски. Вдруг Ярков падает на меня, придавливая тяжестью ослабшего тела. Липкая кровь течёт с его плеча мне за ворот. Наконец, сбрасываю его. Он слабо стонет. Через окоп прыгает фантастически зловещая фигура. Зевать некогда. Пучки огня летят из дульного тормоза. Начинаю нервничать. Кончился диск. Закладывая второй, подтягиваю нервы, стараясь добиться осмысленной стрельбы. Из четырёх нас стреляют трое, догадываюсь по вспышкам.

Враг откатился. Наступила тишина. Тревожная, тяжёлая тишина. Слышим шаги с нашей стороны.

– Кто?

– Кротыч, живы?

– Ярков, кажется, убит.

– Нет, товарищ командир, пуля на правый рука садился.

Подходят санитары. Оказалось, что пули «садились» в руку, шею и грудь. Один товарищ убит. Нас остаётся трое. Жадно пьём воду из фляжки. Во рту какой-то налёт с привкусом полыни. Вода освежает, успокаивает. Теперь бы закурить. Вот и перекур. Вернулась жизнь.

Подходит комбат.

– Молодцы автоматчики. Сейчас вас сменят.

Час этот мучительно длинный.

Начало светать, когда подошёл батальон. Мы осматриваем поле ночных боёв. Двадцать пять немцев пришито к земле, несколько раненых испуганно глядят на нас. Но зла уже нет. Мы уходим на КП в знакомое село, на полянку, где вчера готовились к штурму.

Бойцы разговаривают неестественно громко, вспоминая все случаи ночного штурма, иронизируя, только о погибших вспоминают с грустью, но каждый чувствует себя живым. Завтрак и сон. Командир объявляет итог. Высотка взята, более двадцати убитых, 16 пленных. Наша тройка награждена.

Беззаботно храпят бойцы. Сотни снарядов пролетают над ними, десятки мин взрываются невдалеке, но Горбунов улыбается во сне. Что видит он? Ивакин снова балагурит: «Попал парень в отпуск». Кто-то вскрикивает, кто-то бормочет бессвязно, кто-то скрипит зубами.

Отошла гроза. Не чувствует Туманов, что осталось жить ему семнадцать часов. Глубоко дышит Казанцев ещё не простреленной грудью.

Пока ещё греет ласковое солнышко и радует своей красотой золотая осень.

Вот коротенький эпизод тех дней, когда началось наше знакомство. Не страшен тебе контраст такой обстановки и дружбы? Наверное, в эту ночь я завоевал счастье дружбы с тобой.

Часть 4. Не могу написать тебе всего, что думаю

Глава 4—1. Для тебя я ребёнок, начинающий жить

Мы на пороге величайших событий:

это не слова

1—2.5.44

Сегодня праздник, но если не будет твоих писем, то праздника не будет.

Был парад. Я шёл в краснознамённом взводе. Выступал. И если бы ты слышала, то, наверное, понравилось бы. Сейчас перерыв, и я устроил тебе серию рисунков Жукова «Ленин». Мне очень нравится. Особенно Ленин в гимназические годы. Муся, давай собирать альбом гравюр, лито и иллюстраций. У меня была чудная коллекция, но… Всё, что будет встречаться мне, я буду высылать тебе на паспарту. Размеры: 10x15, 15x22, 22x30. Это даёт возможность оформить рисунки любого размера, кроме альбомных. Согласна? Буду высылать.

Зовут «командовать парадом». На повестке дня несколько литров. Офицеры волнуются. Пришёл герой Советского Союза Шепелёв. Иду.

2.5.44. Ясное солнечное утро.

Вчерашнее командование «парадом» кончилось тяжёлой контузией, так как на всю офицерскую компанию было выпущено мной несколько «снарядов», в том числе «фердинанд». После такой канонады доблестные лыцари полегли, аки убиенные. Сейчас, охая, просят «лекарства». Адресую их к врачам, чертям и по другим очень запутанным адресам.

Почты вчера не было, и сегодня имею три письма: два твоих и одно от Кузьминой Фаины с приветом от тебя, с табаком и тремя спичками.