Что делать? Из рассказов о новых людях – век спустя

– Ну что ж. Ты сможешь заметить то, что интересует меня, потому что это интересует нас всех. Значит мы увидим в два раза больше, а смотреть обоим одно и то же – непростительная трата времени.

– Добро! Значит через год – у Кирсанова? Ну, пока!

– Пока!

Приятели пожали друг другу руки и поспешили к трамвайной остановке, сели в трамваи с одним и тем же номером, но идущие в противоположных направлениях.

«Эх, как легко эти люди распоряжаются годами!» – позавидовал автор, у которого в запасе осталось не так уж много этих годов.

Лёня не обманул маму, сказав, что он едет на машинах. Он действительно ехал по направлению к Сочи на попутках.

Так студент Тимирязевской академии стал бродягой без определённых занятий, с неизвестной, а более того – непонятной целью.

Он не торопился в Сочи, и проезжал в день по пятьдесят-сто километров, а иногда пешком проходил всего пятнадцать-двадцать. Делал остановки на сутки, на неделю, на месяц. То в совхозе, то в колхозе, то на строительстве, то в полевом стане, то у чабанов, то у рыбаков. Везде он находил работу. Был то грузчиком, то трактористом, то слесарем, или просто нанимался пилить и колоть дрова. Везде его принимали охотно – как хорошего работника, который не боится пота и сложной техники, ценили как приятного собеседника, а он старался расспрашивать людей об из работах, о том, что удалось им сделать, а больше о том, что хотелось бы сделать.

Мария Лазаревна был спокойна за судьбу, здоровье и материальное положение сына. Когда кончились каникулы, а письма и переводы продолжали поступать по-прежнему, она начала волноваться, но объясниться с сыном было невозможно: каждое письмо приходило с нового места. Одно письмо пришло даже со штемпелем «Гусиная Лужа». Но и в Гусиной Луже он не задержался. Мама успокаивала себя: «Хорошо, что жив и здоров, а приедет – всё же отрыгаю».

Не угнаться и нам за ним, читатель. Не будем же мешать ему, а пожелаем счастливого пути

Жизнь Веры Павловны в родительском доме

Воспитание Веры Павловны было очень обыкновенное. Жизнь её до знакомства со студентом Лопуховым представляла кое-что замечательное, но не особенное.

Вера Павловна выросла в многоэтажном жэковском доме на Мытной улице. Таких однотипных домов, похоже расположенных, был около десяти. Они были настолько одинаковые, что даже не очень пьяный жилец мог лишь с трудом определить свой корпус. Поэтому каждый из этих домов пометили огромной двухметровой цифрой. На доме, где жила Вера Павловна, стояла цифра 5. Каждый дом был с четырьмя подъездами, выходившими на улицу, и четырьмя чёрными ходами, выходившими во двор – в то время неровный и замусоренный.

Во дворе от столба к столбу были натянуты верёвки, на которые вывешивали образцы мужского и дамского гардероба, зачастую весь интимные. Когда бельё стало исчезать, то его стали вывешивать на балконах, уже не для детального, а для всеобщего обозрения.

Верочке не разрешали играть во дворе и на улице, потому что вышедшие из квартир мальчики тотчас же становились уличными мальчишками. Как известно, при близком расположении к ним любые добродетели вяли, линяли, вообще подвергались смертельной опасности. Верочке разрешали гулять только с няней-гувернанткой, которая учила Верочку французскому языку и хорошим манерам. Сама гувернантка сумела сохранить свои женские добродетели и хорошие манеры образца 1913 года. Следовательно, давали воспитание с гарантией на прочность.

Потом Верочка стала посещать школу, уроки музыки и балетную школу, а гувернантку сменила приходящая репетиторша, которая учила Верочку английскому языку (учитывалась изменившаяся политика). Для Верочки покупались (доставались) билеты в зал Чайковского, на оперы, в театр, но тоже под наблюдением англичанки. Книги для Верочки покупались самые лучшие, то есть издания Кнебеля, Ефрон-Брокгауза – по выбору ещё англичанки, ещё более добродетельной и чопорной. В верочкиной библиотеке были сочинения Шекспира, Скотта, Диккенса, Голсуорси, По, Жюль Верна, Шеридана, Скриба, Дюма, Мюссе, Шатобриана.

От домашней работы Верочка была освобождена, ей даже запрещалось работать, и со всем хозяйством справлялась Матрёна, которую верочкина мать называла не иначе как «дурища».

Но если матери не было дома, а репетиторша задерживалась, Верочка охотно включалась в кухонную работу, при которой терялась гибкость пальцев и портилась фигура, что должно было отразиться на музыке, балете и все жизни Верочки.

Павел Константинович Розальский – отец Верочки – был управдомом жэковских домов и преуспевал на этом поприще. Это был плотный, видный мужчина с лицом и послужным списком, внушающими доверие. Жена его – Мария Алексеевна – считала его увальнем и нерасторопным: иной бы на его месте… Но Павел Константинович был не столько нерасторопным, сколько осторожным. На работе он был непреклонен, строго руководствовался инструкциями, и всё было в порядке. Для решения щепетильных вопросов его бухгалтер – доверенное лицо – заходил на квартиру к Розальскому, и там они решали некоторые детали работы: сколько рейсов можно сделать «на карандаш» и кому сколько причитается от этой операции.

Со своими сотрудниками он был в самых хороших отношениях, и они иногда запросто заглядывали к нему на квартиру. С иными он выпивал чашку чая, с иными по рюмочке увеселительных напитков, закусывая «чем бог послал». С богом у него отношения тоже были не испорчены, и бог посылал неплохие закуски, всегда кстати.

Разговор при этом был самый деловой и показывал, как люди болеют за свою работу. Говорили о том, как можно сэкономить материал и как рентабельнее освоить ассигнования. Из этих разговоров делался вывод: «Вот так-то будет в ажуре». И друзья убеждались, как важно работать рука об рука и как неудобно умываться одной рукой.

Розальские занимали всю правую секцию лестничного марша второго этажа, то есть пять комнат, кухню и ванную, и были не контабельны с остальными жильцами. Это требовало некоторой юридической ловкости, но она была у супругов Розальских. Эти тонкости недоступны людям обычной категории, но Розальские учли всё до тонкости и были неуязвимы: юридически они были разведены и дети поделены – получались два семейных квартиросъёмщика. Это давало право на две комнаты каждой семье; пятая комната был записана за братом Константина Павловича, который служил лесничим под Вологдой. Пока Верочка была маленькой, она жила в «дядиной» комнате, а потом эта комната так и стала называться верочкиной.

Павел Константинович дважды в год совершал ритуал священнодействия перед Первым мая и под Новый год. Он доставал несколько сберегательных книжек и пачки трёхпроцентного займа, подсчитывал, записывал, щёлкал на счётах. Эти подсчёты доставляли ему видимое удовольствие.

– Ну как? – спрашивала Мария Алексеевна.

– Да ничего. Тысчонок несколько осталось.

– Десяти не набрал?

– Да около того. В общем, проживём.

У Марии Алексеевны был свой капиталец, но учитывала она его чаще, то радуясь, то вздыхая.

Мария Алексеевна – худощавая, крепка, высокого роста, с калейдоскопически выразительным лицом, которое то расплывалось приторно-приветливой улыбкой, когда она говорила: «Что изволите?», то делалось надменно суровым, когда она цедила сквозь зубы: «Ну, уж это извини-подвинься», но выражало лютую злобу, когда говорила: «Накося выкуси!». Существовали многие промежуточные нюанс, и пользовалась она ими безошибочно.

Но Верочке запомнилось одно выражение лица матери, когда она возвращалась домой с пьяными помутневшими глазами и отекшим лицом, потерявшим свою выразительность. Она заходила в комнату, где семья собиралась на ужин, смотреть телевизор или просто почитать журналы. Не стесняясь никого, Мария Алексеевна поднимала подол, запускала руку в рейтузы и вынимала свёртки с ветчиной, сёмгой, икрой и другими продуктами. Верочке это было противно до омерзения, она отворачивалась, опускала голову.

– Ты, Верка, чего рыло-то воротишь? Не нравится?.. А это нравится? – говорила она, доставая из-за пазухи плитки шоколада, конфеты, жестяные коробки с халвой или консервами. – То-то! Подохните вы без меня!

Во время войны Мария Алексеевна работала в пивном киоске и была довольна судьбой. Здесь она познакомилась с Павлом Константиновичем, и они поженились. Соседи Павла Константиновича с первых дней войны ушли на фронт (и чего им не сиделось?), да так и не вернулись, и Розальские заняли всю секцию.

Работать теперь в пивном киоске уже казалось неприличным, и Марии Алексеевне удалось поступить заведующей буфетом в Химкинском порту. Но идеалом земного счастья она считала работать в ресторане «Хотель Савой», а тем более заведовать буфетом в Интуристе. Связи у неё были, но мешало незнание иностранных языков.

Зато для дочери она не жалела средств, учила и французскому, и английскому языкам. Как мать она мечтала воплотить в дочери свой идеал – приспособив её к доходному месту. Ещё мечтала выдать её замуж за… Тогда и самой можно в Кремлёвском буфете похозяйничать. Мечта Марии Алексеевны не было оторвана от Земли. Кроме родительских чувств здесь были и коммерческие расчёты. В дочери она видела доходную статью и не жалея вкладывала в это предприятие деньги. От этого было немало волнений и тревог, так как фирма могла отказаться неплатёжеспособной.

Когда Верочке было десять лет, мать, отправляясь с ней на рынок или в магазин, частенько награждала её подзатыльниками.

– Что ты шагаешь, как на ходулях? Не гнутся у тебя ноги, что ли? Господи, в кого уродилась такая уродина – ни кожи, ни рожи? Да и рожа-то какая-то цыганская. Умывайся ты тёплой водой да рожу-то на ночь кремом мажь! Такую-то тебя и лифтёршей аль гардеробщицей не возьмут к иностранцам. Да и замуж-то разве за кузнеца колхозного можно выдать.

Из этого можно понять, что Верочка росла дурнушкой. Вытянулась в длину, худая да плоская, как доска. Смуглое лицо и длинный нос делали её похожей на цыганку. Губы были пухлые, а нижняя губа даже толстая, безвольно опустившаяся вниз.

– И в кого у тебя такой паяльник? А губы-то – словно поганая муха укусила.

Однако к пятнадцати годам бывает так, что детская красота пропадает, а дурнушка, как гадкий утёнок, становится красавицей. Верочка пополнела, оформилась, природная грация, отработанная балетом, подчёркивала изящество фигура. Нос стал классическим римским, а такие губы, как у Верочки, можно было встретить только у античных статуй.

Когда Верочке исполнилось шестнадцать лет, Мария Алексеевна начала наряжать дочь и, когда позволяло время, сопровождала её в театр и на концерты. Там она безбожно спала, но одну Верочку никуда не пускала.

– Лаком кусок. Охотников-то много найдётся, да не по губам конфетка!

Дочери она говорила:

– Ты, Верочка, не сердись. Ты дитя неопытное, тебя любой краснобай-прощелыга улестить может. Вот выйдешь замуж за стоящего человека, тогда полная тебе воля. Мужа обманывай сколько хочешь, только в руках держи. А до этого ни о каких там фиглях-миглях и думать не смей!

Так под неусыпным надзором доросла Верочка да шестнадцати лет. Окончив десятилетку, она поступила в институт иностранных языков. Как-то пришла Мария Алексеевна в институт, насмотрелась на узкие брючки и широкоплечие пиджаки и растревожила своё сердце: «Здесь одни бандиты! Нет, тут Верочку, пожалуй, не убережёшь, а ещё год дотянуть надо: тогда уже постараюсь в Интурист протолкнуть».

Но вскоре на горизонте появилось новое действующее лицо, которое изменило курс семейной политики.

Однажды в гости к Павлу Константиновичу пришёл майор интендантской службы Михаил Иванович Сторешников, человек лет тридцати. Уверенность его действий показывала, что человек крепко сидит на своём месте.

– Я к вам, Павел Константинович. Небольшое дельце. Мне до зарезу нужны десять тонн цемента.

– Если бы я их имел! Посмотрите сколько требований, а мне даже глаза просителям запорошить нечем.

– Знаю, Павел Константинович, что у вас ни килограмма не числится. Но ведь могут оказаться где-то забытые десять тонн. Лежат себе где-нибудь в котельной. А вдруг ОБХСС заглянет? Лучше заранее вспомнить.

– Откуда у вас такие сведения?