Конь бѣлый

– А девочки?

– Дак ведь… Ты чё, Катька?

– Я? Я говорю: царь – он помазанник, как же так? Нельзя помазанника тронуть!

– Еще как и тронем-то! Ссыте на нее, товарищи, она – бешеная!

Мадам схватила со стола блюдо с квашеной капустой, подошла к Кате, швырнула:

– Ты… Ты дура! – Капуста облепила лицо, посыпалась на пол, Войкова взмахнула руками и зычно, словно трубящий слон, пропела: – Слезами залит мир безбрежный…

Все вскочили, посуда полетела на пол, экстаз сделался всеобщим. Пели хором, сначала нестройно, вразброд, потом слитно и слаженно:

– Вся наша жизнь – тяжелый труд…

Большевик, похожий на Дзержинского, рванул из угла знамя – красное, с аккуратно нашитыми белыми литерами: «Мы есть, мы – будем!», развернул над головой, крикнул совсем трезвым голосом: «Стройся, товарищи! Тесней ряды!» – и двинулся первым. Остальные замаршировали следом – стройно, с пением: «Над миром наше знамя ре-е-ет…» Толстяк в гимнастерке (за столом ел жадно, больше всех) споткнулся и выронил из плохо застегнутого ридикюля молочного жареного поросенка, вкуснятинку пхнули – раз, другой, кто-то наступил, кто-то поскользнулся, а песня крепла: «Слепое зло падет бессильно…» Вывалились скопом в коридор и замерли, словно на стену налетели: стоял Яков Юровский, новый комендант Дома особого назначения, где содержались под стражей Романовы. Был он трезв, строг, смотрел непримиримо, кепка в правой руке на отлете.

– О, товарищ Яков! – выкрикнул Голощекин нарочито веселым голосом. – Да здравствует наш товарищ Яков!

– Стыдно, – тихо сказал Юровский. – Рабочие – на фронтах гибнут, а они пьют, гуляют, заблевали все… – не глядя, сорвал плакатик с изображением вождя, товарища Ленина, скомкал, размял, как для известной надобности, и, подойдя к классическому трюмо красного дерева, тщательно сбросил остатки переваренного борща с подзеркальника, а по зеркалу все размазал – торопился очень…

– Рас-стре-ляю… к чертовой матери… – Голощекин все же был сильно подшофе и несуразно взял под козырек.

– Телеграмма получена! – вещал между тем Юровский, потрясая розовым бланком правительственной связи. – За мной все, кому положено!

По лестнице двинулся первым, гости толпой несуразной следом, постепенно все построились по должностям и значимости, песня вскипела с новой силой: «Чья власть на свете так сильна?..» Реплики вспыхивали то там, то здесь: «Девок, девок изуродую – мать родная не узнает!» – это кто-то предполагал о царевнах, «Святая… эта… которая…» – формулировал еще кто-то, хозяин же недавнего торжества, Войков, открывал, срывая ногти, один ящик за другим – в стенных шкафах, столах, тумбочках и столиках искал куда-то запропастившийся маузер. Найдя же – вывалился в хвосте гостей на улицу.

Была ночь, тишина плыла над городом, ни огонька вокруг, в отдалении, словно гроза надвигалась, звучали раскаты. Все враз отрезвели, Голощекин подошел к Юровскому: «Пушки сибирцев, торопиться надо». – Вдруг начальница хора с треском разодрала белую праздничную кофточку: «Ах, тальянка ты, тальянка, – взвыла, будто пахучая мартовская кошка, – косогором улочка на тебе…» – «Вся жисть, тальянка, все одно – разгулочка!» – подхватила толпа, бросилась в пляс, непримиримый, злобный, разухабистый и свальный. Кто-то рвал на себе волосы и топтал пиджак, кто-то выкаблучивал так, что земля из-под ног летела, как из-под песьих роющих лап. Посреди хаоса и воя замер со знаменем в руках похожий на Феликса, стоял икая, голова клонилась долу, вокруг топали, кто-то крикнул: «Царствию рабочих и этих… пособников… подвижников… подельщиков… ну – крестьян – конца не буди-ить…» – «Феликс» дрогнул и с грохотом рухнул, наступив на край полотнища. Оно разодралось с оглушительным треском. Но – никто не заметил, не до того было. Женские голоса пристроились, выводили ладно, все покрывала голосина начальницы хора: «Ах, тальянка ты, тальянка, ты не плачь, красавица, мы свово царя-поганку вздрючи-им за яйца!» – в последнем слове она не спела «и краткого», вышло очень мелодично.

Голощекин между тем подошел, держа руку под козырек не по уставу, странным таким углом – к Юровскому, на запястье военного комиссара болтались на длинной цепочке «романовские» золотые часы.

– Милый Яков… Ход революционного времени – неу… нео… остановим! – нашел окончание и уронил часы. Поднял, приложил к уху: – А все равно – идут! Ишь, какие-царские-сякие…

– Ну ладно, хватит, все! – гаркнул Юровский. – Поехали, – скрылся в темноте. Все стихло – словно дирижер палочкой взмахнул; Голощекин, продолжая держать руку у козырька, – момент требовал значительности и силы, – направился к автомобилю, там уже сидели Войков и все остальные. Дверца оказалась захлопнутой некстати, Шая начал рвать ее: «Пустите, пожалуйста…» Дверца не поддавалась. «Как же так, – недоумевал Голощекин, – ведь без меня не может… не может совершиться…» Наконец он догадался, что следует особым образом повернуть ручку, дверца открылась, свалился на сиденье, встал: «Господа! То есть… мы против господ, значит, я к тому, что главное… событие двадцатого века совершится неотвратимо! Однако… Здесь запах?» – «Шая, ты заблевал всю машину! Сядь!» – «Что значит – заблевал? Это мы о-чи-ща-ем-ся! В новую прозрачную… То есть – белую… Нет. Светлую жизнь! Товарищи! Весь мир следит за делом рук товарища Ленина! И за нашими… как бы…»

Автомобиль тронулся, «Феликс» – он воткнул древко знамени в задний бампер – рухнул со звоном, но – поднялся: «Без… знамени… нет… сила… не… та…» – рвался следом за ускользающим автомобилем, но тяжелый флаг тащил совсем в другую сторону. И рев автомобильного мотора смешался вдруг с грохотом вышибленной оконной рамы и звоном выбитого стекла…

Таяла короткая июльская ночь, яркие летние звезды исчезали, растворяясь в свету, доктор Боткин сидел за столом у свечи и торопливо записывал странные, невесть откуда нахлынувшие мысли: «Друг мой… – выводила рука, – я думаю, что мы все здесь, в этом тюремном доме, давно уже мертвы, и остается только подождать, когда этот факт непреложный станет достоянием всех…»

Спал мальчик, вскрикивая во сне, Александра Федоровна сидела на стуле рядом с его кроватью, и губы беззвучно шептали молитву: «Господь Всеблагий, все по воле Твоей, но сохрани ребенка безвинного…» Император лежал с открытыми глазами, не спалось, недавняя обедница не шла из головы – дьякон не заговорил, а запел слова заупокойной, и священник подхватил, не поправил, и все молящиеся опустились на колени… Не должно человеку себя отпевать при жизни, грех это… Или? Нет – прозрение, знамение, скорбное предчувствие, ниспосланное Господом, как некогда Сыну Своему, когда Тот молился о чаше. «Пусть будет не так, как хочу я, – повторил Николай слова Спасителя, – но как хочешь Ты…»

Дочери спали крепким молодым сном, и утомленные слуги, даже рабочие у пулеметов сладко похрапывали под убаюкивающий, похожий на первый весенний гром, дальний грохот пушек Сибирской армии.

Автомобиль остановился напротив Ипатьевского дома. «Хватит болтать, пора и делом заняться!» – раздраженно сказал Юровский. Дом был белый, заря уже стояла над мрачным, притихшим городом. «Я их разбужу». – Юровский ушел.

Поднялся по лестнице, вот и гостиная, здесь, за аркой, «спальня» доктора Боткина, подошел, тронул за плечо, Евгений Сергеевич – он только что закончил свое письмо – провалился в сон крепко и глубоко, пришлось нажать на репетир золотых докторских часов.

От мелодичного перезвона Боткин проснулся. «Вы? – спросил без малейшего удивления – полагал: коменданту даже положено не покидать узников ни на миг. – Что угодно?» – «Переезжаем. Разбудите всех, жду в столовой».

Они собирались медленно, сонные, уставшие, с серыми землистыми лицами узников подземелья. «Это у них от нервного переутомления», – подумал Юровский. Он был фельдшер и имел право на свой собственный диагноз. «А невры, – так эту систему органов человека называли у него в семействе, – у них подкачали потому, что из царей – да в грязь!» Здесь его мысли приняли другое направление. Вспомнил рассказ о как бы неожиданной реакции Ленина на просьбу о расстреле Романовых: «Все ждали рассусоливаний разных – а он, на тебе, взял да так круто все порешил…» Рассмеялся: знал бы Голощекин и остальные деятели… Ленина убеждать в необходимости ликвидации царишки и присных и нужды не было. Ленину, а он ведь адвокат, – ему доказательства надобны были, чтобы мировому коммунистическому сообществу в поганую харю ткнуть. Вы-де там о законности печетесь, а бывший царишка хитрый и коварный жулик, и место этому жулику – в земле.

План был прост и еще проще исполнен. Нашел училку французского, она написала под диктовку – якобы от сочувствующей офицерской группы – предложение организовать побег, Романовы клюнули, вступили в переписку. Когда материал накопился – уведомил секретно вождя. Вот и вся недолга…

А училка эта… Жаль, конечно, но так и умерла – утонула, кажется, не дождавшись встречи с любимым поручиком с «той» стороны. И работать, стерва, стала только потому, что понимала: откажется – и за связь с врагами – под нож.

Конечно, помогли ей… Утонуть. Да ведь борьбы без жертв никак быть не может, никак…

Вот они, сползлись. Начинаем последний путь. Странно: спокойны-то как… Здесь усмешка проползла под усами: секретность держим, вша не проползет.

– Значит, так, граждане Романовы: пушки стреляют, но на освобождение от сибирцев рассчитывать вам не след. Они без погон, и послало их социалистическое правительство. Меньшевистско-эсеровское. Они нам и вам все одно – враги. Второе: анархисты поклялись вас всех под корень. И поскольку в планы рабоче-крестьянского правительства красного Урала не входит ваша досрочная смерть – переводим всех тайно в другое тайное же место. За мной… – двинулся первым, они шли сзади, послушно, как выводок утят за маткой-уткой. Шагал не оглядываясь. Анфилада верхнего этажа, лестница, двор, анфилада нижнего. Они ему были безразличны, никогда не смог бы совместить главу государства, императора, с этим бывшим полковником без погон. А эти девицы? Обыкновеннее не бывает: поют, полы моют… Ненависть была к другому: царизму, как противоположному всеобщему пролетарскому братству. Это он готов был задушить собственными руками. А их всех… Только как носителей зла, не более. Улыбнулся: вон, на стенке, матерная брань. Оно и верно: искренние пролетарские чувства требуют выхода.

Пока вел их длинным окольным путем – товарищи по работе с интересом обследовали предназначенную комнату. «Ну что ж… – Голощекин изловил муху и задавил ее, произнеся приговор: – Отлеталась, контра. Я говорю, комната хорошо выбрана, стены деревянные, рикошетов не будет. Жизнь наших товарищей, товарищи, это капитал нашей партии». – «А то я подумал – отлетит пуля от стенки… – начал давиться хохотом предуралсовета Белобородов, – и – Якову в лоб!» – засмеялся истерично. – «Ладно, – не поддержал Войков. – Трагический момент истории…» – «Ну и что? – смеялся Белобородов. – Якову – и в лоб, разве не цирк?»

– Ладно, товарищи, встанем у дверей, здесь мы не помешаем, – посерьезнел Голощекин.

Караульный начальник Медведев, не обращая внимания на высокое начальство, осмотрел прихожую, остановил качающуюся лампу. Вошел Юровский:

– Ты, что ли? Давай на улицу, глянь, что и как. И не слышно ли будет.

Парень даже заулыбался – слава богу, миновало, не придется живых в покойников превращать. Ушел, тут же появился перед окном, оно выходило в сад. Оборвал плющ – мешал смотреть – и стал вглядываться: интересно, все же…

Юровский уже приглашал:

– Проходите, граждане Романовы, вот сюда, пожалуйте… – Словечко произнес простецкое, наверное, неуютно стало, сработал под «всех»: среди массы – и Ленин затеряется…

Вот она, комната, метров тридцать, лампочка маленькая, обои в полосочку – мрачно. «Что же, и стульев нет? И сесть не на что?» – спросила Александра капризно. Она ни на мгновение не теряла ни облика царского, ни манер.

– Стулья… – бросил в пустоту, тут же трое безликих втащили три стула. Царь посадил мальчика рядом с собой, села и Александра. Алексей не выспался, болела нога, сюда донес на руках отец. Он молчал, только в сонных глазах нетерпеливый детский вопрос: «Долго еще?» Все были сонные и ни о чем не догадывались.

Молча вошла команда: венгры-коммунисты и русские – самые надежные. Среди венгров – один еврей, себя Юровский евреем не считал – принял лютеранство. Вслед за наркомвоенделом мог бы повторить: «Я не еврей, я – большевик». Интернационал любит кровь не в жилах, а снаружи. Револьверов, кои каждый сжимал за спиной, – никто не заметил. Настроение было переезжать, а не умирать. Юровский выглянул, сощурился – троица храбрилась, четвертый, Дидковский, стоял в стороне и тщательно нюхал рукав. Закрыл двери, и сразу же зазвучал его равнодушный голос: «Николай Александрович, ваши родственники в Европе стремились вас спасти, но этого им не пришлось, и потому мы теперь сами принуждены вас расстрелять». Логику Юровский никогда не учил… Логика – это метафизика, а значит, чушь. И сразу же громыхнули выстрелы и слились в залпы и снова по одному; женщины кричали так страшно…

Медведев стоял у окошка в ужасе: все было слышно, грохотало на все ближайшие улицы и переулки, надо бы бежать, предупредить – не получалось, ноги одеревенели, потом стали ватными, и слезы полились из глаз, удержать не мог, мыслишка проклятая сверлила, да ведь с какой болью: «Людей убивают, девиц, мальчишку, ах, как зря все это, как зря…»

Завыли романовские собаки, вой был длинный, похоронный – почуяли, твари. Войков прислушивался, веки у него дергались в такт выстрелам, Голощекин держал в руках часы, Белобородов съежился. Дидковский привалился спиной к дверям комнаты, за которой шла бойня, и молчал, уставившись в одну точку.

– Предлагаю всех увезти к реке, в мешки, колосники – и в воду. Скрыты будут навсегда! – с восторгом произнес Войков.

Стрелять перестали, Голощекин закрыл часы. «Все. Убиты. Сжечь их к чертовой матери», – закурил нервно; Белобородов выдернул папироску у Шаи изо рта и, затянувшись пару раз, раздавил каблуком: «Якова назначили? Якову поручили? Вот пусть и ломается. Мы тут не объедки чужие подбираем, мы – контроль революции!»

Отвалились створки дверей, повалил дым, сквозь него, тенями, пробирались один за другим партейцы: русские, местные и иностранные; за ними, на полу видны были бесформенные тела и кровь повсюду…

Войков оглянулся на своих и решительно шагнул к дверям смертной комнаты, на пороге не задержался, сразу пошел к распростертой Александре Федоровне. Кровавых луж было в обилии, кровь на глазах свертывалась, превращаясь в странное подобие говяжьей печени, на одной такой луже наркомпрод поскользнулся и едва не упал. Повернул к Якову белое, словно крахмалом присыпанное лицо, спросил тихо – так, чтобы те, в коридоре, не слышали:

– Столетия пройдут, благодарное человечество нам памятники поставит. Одно: зря ты по форме не огласил. Я, значит, о том, что хочу этот перстень… – наклонился, оборвал с шеи императрицы кольцо на цепочке: золотое, с огромным кроваво-черным рубином, гладко отшлифованным. – Ты, поди, и не знаешь, что это зовется «кабошон»? – Юровский махнул рукой, бери, мол. – Спасибо. Праправнуки глянут – и вспомнят. Тебя, меня, товарища Ленина, – постоял на пороге, вглядываясь в бездонный камень, потом посмотрел на мертвецов. Все они застыли в разных позах – как смерть застигла, лежали вповалку, некрасиво, и все же было в этой нечеловеческой картине нечто возвышенное и даже очищающее, будто сказал кто-то за спиной Петра Лазаревича: «Совершился Промысел Божий во искупление грехов…»

– Чушь! – крикнул Войков. – Бога нет! Сказки все это!

– Чего ты орешь? – удивился Юровский. – Нету, есть – тебе-то что? Наше царство отсюда и строится без Бога, запомни, – погасил свет, и вдруг там, в темноте, призрачно возник широкий луг и лес на краю, и две лошади с казаками-конвойцами проскакали, охватывая в кольцо счастливого, смеющегося Николая Александровича и мальчика: так радостно, но уже не от мира сего бежали они навстречу друг другу…