Конь бѣлый

– Я провожу.

Спустились по лестнице, «мармулетка» подала фуражки и сделала каждому книксен – воспитанная была девица, тут же появился адмирал, на нем была черная прежняя форма: сюртук с золотыми орлеными погонами, Георгиевская сабля «За храбрость», ордена. Бледное, почти белое лицо и помертвевшие глаза выдавали событие чрезвычайное:

– В экипаже идет митинг, господа. Большевики окончательно взорвали флот. Двадцать тысяч на плацу. Требуют красных знамен и моей немедленной отставки. Едем.

Вышел первым, офицеры шли позади, «линкольн» стоял на своем месте. Усатый офицер-шофер нажал стартер, автомобиль взревел, тронулись.

Ехали медленно, пробираясь сквозь десятки, а может, и сотни людей, спешивших на митинг. Шли с красными флагами и доморощенными транспарантами с вечными призывами: «Долой войну!», «Долой министров-капиталистов!», «Да здравствует республика Советов!».

– Здесь тоже есть «Совет»? – поинтересовался Дебольцов, и шофер сразу же зашевелил тараканьими усами:

– А где этой дряни теперь нет, полковник? Укажи мне такую обитель…

Машина медленно поднималась в гору, надсадно ревел мотор, холмы были еще зелеными, и вдруг внизу, совсем близко, руку протяни – ударила по глазам невиданная синева, первый раз в жизни видел Дебольцов такое.

– Море… – таинственно произнес шофер, заметив немой восторг Дебольцова. – Кто один раз увидел – не забудет и вернется, это закон!

Но вот послышалось стройное пение, то была «Русская марсельеза», пели истово, медленно, словно религиозный гимн, – без прыгучего французского задора. Песня отлетала от холмов, словно мячик, слова смешивались, и вместо: «Мы пойдем в ряды страждущих братий» – слышалось: «Мы пойдем… мы злодеям… мы братья…»

Выехали к плацу, там гудела и мельтешила огромная толпа – матросы, офицеры, рабочие, мужичье и дамочки с зонтиками – те держались в отдалении, обнаруживая лишь простое любопытство.

А песня давила, ввинчивалась в мозг, лишала зрения и слуха – первый раз в жизни понял в этот миг полковник Дебольцов, что значит неудержимая, хлещущая из пропасти ненависть. Он захлебнулся ею, из последних сил сдерживая рвотный мат.

– Что, старший лейтенант, сладостно вам? Каков хам в зверином обличье?

Толпа била смертным боем офицера, юный матросик с лицом церковного певчего огрел комлем по согбенной спине, изо рта несчастного фонтаном ударила кровь, его начали топтать, безобразно давясь словами, смысла которых невозможно было разобрать, вдруг вынырнул неизвестно откуда патлатый унтер в рваной, окровавленной робе и, словно гончак, рванулся к автомобилю.

– А, мразь! – орал он на какой-то немыслимо верхней ноте. – Мразь гвардейская, мразь… – хрипел и исходил слюной, она летела во все стороны, как из пульверизатора. – Мразь, мразь! – Видно было, что парень совсем не в себе и все слова растерял. Некоторое время он бежал рядом с автомобилем, вцепившись грязными пальцами в борт, лицо вблизи было по-особенному страшным, отвратительным даже, Дебольцов повел взглядом назад – адмирал сидел, не шелохнувшись: пустые глаза, сомкнутые ладони на эфесе Георгиевской сабли.

И тогда, подчиняясь идущему из глубины существа, откуда-то из-под ложечки, мрачному первобытному чувству, Дебольцов сделал то, чего никогда себе не позволял: аккуратно отцепив шашку от муфточки, примерился и резким ударом в лицо отбросил матросика…

– Стой! – не помня себя, выскочил из машины и бросился на матросов – они бежали ему навстречу с озверелыми лицами.

– Стой, сволочь! Выпотрошу… – Он взмахнул клинком, они замерли, кто-то произнес неуверенно:

– Стой, братва! Полковник озверел! Крыса! Блоха в погонах! Жопа!

Броситься на шашку они не решились…

Вернулся в машину, губы свело, словно от мороза, на вопросительный взгляд Колчака не смог ничего сказать, а в голове билась только одна, совершенно невероятная мысль: «Да ведь они – трусы. И значит – их можно остановить».

Въехали прямо в митинг. Раньше Дебольцову никогда не приходилось бывать на подобных сборищах и даже находиться вблизи них – приказом великого князя Павла Александровича, генерал-инспектора гвардии, это было строжайше запрещено.

«Вот она, стихия дерьма, «народной» революции, вызванная к жизни агентами кайзера… – горестно думал Дебольцов. – Болотникова пережили, Разина и Пугачева, с любой анафемой справлялись, и вот на тебе…»

На ящиках стоял вертлявый, с усиками, на груди – Георгий, взмахивая рукой, он бросал в ярящуюся толпу злые слова:

– Матросы! Братишки! Ревция, ревция произошла, а что почувствовал простой человек? А он, братишки, почувствовал вшиный зуд в паху от ползающих по нас драконов и гнет мослов эфтей ненасытимой сволочи! Наша выя, товарищи, принадлежит одному только товарищу Ленину, потому как товарищ Ленин есть плоть от плоти матросской жизни. Решительная рвота на капитал, товарищи! Рвите зубами тухлое офицерское мясо!

Толпа восторженно вскрикивала, взвизгивала, колыхалась, словно дозревающий студень, поддерживая георгиевского кавалера криками:

– Драконы! Даешь борща! Флот – народный!

– Возражаем! – орали рядом. – Даешь ревцию! Червями матросов кормите, сами балык жрете!

– Смерть! Смерть! Смерть! – скандировали разгоряченные люди в рабочих робах. – Залить им горлы металлом!

Кавалера столкнул толстенький, с брюшком, у него были свои интересы.

– Парвакатор! – срываясь на визг, заорал он. – На х… нам ревция? Вы п…сь, братва! Смысл нашей жизни в том, чтобы каждому матросу дать навар без червя и светлую жизнь в камбузе и около! Того света нету, наука свидетельствует! Чего здесь сожрем – то и наше! Ленин – он в Москве! У него там…

– Ленин скрывается, дурень ты!

– А скрывается – значит вот! Даешь Черноморскую республику матросов! Камбуз должен быть чистым!

– Я должен выступить. – Колчак шагнул к ящикам. Увидев «царскую» форму, толпа заревела, словно напоровшись причинным местом на гвоздь:

– Смерть! Смерть! Смерть!

– Ваше превосходительство, они не услышат… – горестно сморщился флаг-офицер.

– Тем более я обязан.

Дебольцов и флаг-офицер помогли взобраться на ящики.

– Господа… – негромко сказал Колчак.

– Господа?! – завопили в толпе. – На мачтах господа висят!

Этого обращения они не приняли. «Заткнись, в титьку бога-мать! – это было самым нежным, самым добрым ответом. «Пошел ты в кишку! Кривую! Не воняй тут!»

«Зачем я им так… – напряженно и медленно, словно плавая в густом киселе, соображал он. – Какие же они «господа»…»

– Я сказал «господа», потому что господа – с Господом… – Он нашел обоснование, которое скрывалось за грудой словесного шлака.

– А мы в твово Бога не веруем боле! – выкрикнул кто-то в первом ряду. – Нам без Бога – до самого сладкого порога теперь!

– Господа… Нашел господ, тоже мне… – недоуменно прокричала толстая женщина, на ее переднике засохла рыбья чешуя.

– Господь протягивает нам руку, а мы отвергаем ее… – грустно улыбнулся Колчак. – Неужели вы не знаете, почему они называют себя «товарищами»?

– Мы знаем, знаем, святое слово, Ленин – первый товарищ наш!

– Товарищи – товар ищут, – продолжал Колчак. – Только они его никогда не найдут.

– Это почему? – заинтересовались в толпе.

– Потому что сколько ни дай – все мало будет! Они Россию с потрохами съедят и не подавятся! Их нельзя насытить!