Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944-1947

В дверном проеме рядом с русским появляется Антон, начальник лагеря, и орет:

– Сейчас я вам помогу! – Он с такой силой бьет палкой по нарам, что палка ломается.

Со своих нар приподнимается еще один пленный из нашей группы. Вчера вечером на его левую руку наложили свежую гипсовую повязку.

– А ну, спускайся вниз! – орет староста. – Одной рукой ты сможешь работать!

Пленный со сломанной рукой беспомощно оглядывается.

Я все еще продолжаю упрямо лежать на боку. Сверху мне все хорошо видно. Восемь человек уже подошли к двери. Передо мной лежат еще два человека. Один из них говорит, что у него больные легкие.

– Не городи чушь! Слезай!

У второго, который лежит рядом со мной, перебинтована ступня. Ему тоже приказывают спуститься с нар.

– При рытье котлована возьмешь в руки лом. Там нога тебе не понадобится. Может быть, вы все тут только прикидываетесь больными!

А теперь наступает моя очередь.

– А что с тобой, дылда? – Староста дергает меня за ногу.

На работу надо направить десять человек. Должен пойти один из нас: или мой сосед с забинтованной ногой, или я!

Я спускаюсь с нар на пол.

Антон, начальник лагеря, представляет меня русскому в качестве десятого человека с таким видом, словно делает мне большое одолжение.

– Десять человек! – с довольным видом говорит он. Норма выполнена!

А все остальное здесь не так важно! В глубине барака громко стонут несколько больных с высокой температурой. В углу староста нарезает хлеб. Я стою в рваных носках на холодном полу. Без сапог. На улице пятнадцать градусов мороза.

– Эй, староста! Эй! У меня нет сапог!

С таким видом, словно он мой самый лучший друг, староста бросает мне русский валенок, в котором нет пятки. Во втором валенке в подошве зияет огромная дыра.

– Ничего страшного, что эти два валенка на левую ногу!

Я надеваю промерзшие валенки. Я иду в них по твердому насту. Целый день до самого вечера мы роем котлован. При всем желании мы бы не смогли с помощью наших ломов и железных лопат вынуть из котлована больше чем один кубометр мерзлой глины. Десять человек и два охранника.

Почему мне все так безразлично? Почему я больше не возмущаюсь? Неужели это только потому, что Франц, мой сосед по нарам, говорит мне:

– Мертвых закапывают позади барака, в кустах!

– Но тогда зачем при медосмотре они так возились с нами?

– Но это же русский военный госпиталь! А мы здесь как докучливое приложение. Начальник госпиталя не может заботиться еще и о нас.

– Начальник госпиталя?

– Да, шеф военного госпиталя, капитан медицинской службы. Если бы он знал, что с нами вытворяет Антон, он бы сразу вмешался и навел порядок!

– Почему же никто не скажет начальнику госпиталя, что Антон сведет нас всех в могилу?

– Неужели ты думаешь, что Антон позволит тебе поговорить с начальником госпиталя, когда тот приезжает сюда с обходом! Да и все равно он приезжает к нам только раз в несколько недель.

– Но ведь сам Антон тоже всего лишь военнопленный, как и мы!

– Это верно. Но Антон чех. Он говорит по-русски, по-польски, по-чешски и по-немецки. Ему всего лишь двадцать один год. Но русские доверяют ему, так как он один справляется со всеми делами. У русских нет никаких проблем с военнопленными!

Я больше не возмущаюсь. И когда утром приносят хлеб, я уже не спрашиваю:

– И это, по-вашему, четыреста граммов? Да никогда в жизни этот кусок хлеба не весил четыреста граммов!

Да, в жизни не весил. Но за четырнадцать дней до смерти это хорошие четыреста граммов хлеба!

– Или ты не хочешь хлеба, ты, изнеженный господин! Можешь отказаться от своей пайки! Сегодня утром трое из вас и без того не смогут получить хлеба!

Я решаюсь подъехать к Антону:

– Да, знаешь, не хотел бы я оказаться в твоей шкуре. На тебя, как на начальника лагеря, они взвалили тяжелейшую работу!

Обнаженный по пояс, Антон вытягивает в стороны свои изнеженные руки и выпячивает свой гладкий живот.

– Курва! Проститутка! – это его любимые ругательства.

Я веду себя как во время визита для представления. Ведь обычно лишь немногие решаются обратиться к нему, чтобы получить лишнюю порцию супа. Я же вообще не собираюсь ничего просить для себя.

– Лагерь существует всего лишь четыре недели? По-видимому, здесь надо еще много чего построить?

– Пленные сами виноваты, если им плохо живется. Мы могли бы здесь жить как в раю, – говорит Антон. Он не знает, как я к этому отнесусь.

– С другой стороны плохо, что даже те, у кого гипсовые повязки, не могут остаться в бараке! – подбрасываю я ему информацию для размышления.

– Как? С гипсовой повязкой? Да они же не выходят работать на улицу! – Антон явно напуган.

– Вчера один из новеньких с гипсовой повязкой на руке выходил вместе со всеми на работу на мороз! Разумеется, он ничего не мог делать своей загипсованной рукой. Но это только ухудшает общие показатели!

– Говоришь, вчера утром? Ах, так ты сам один из этих вновь прибывших! – Очевидно, Антон собирается тотчас разделаться со мной.

Но я тут же выкладываю свой первый козырь:

– А тебе известно, что я являюсь доверенным лицом Национального комитета «Свободная Германия»? Я удивляюсь, что у тебя в лагере еще нет ни одной группы нашего комитета!

– Ах, вот в чем дело, Национальный комитет! – говорит Антон. – По этому поводу я уже три недели тому назад подавал заявление.

– Очень хорошо. Но ты ведь чех. А Национальный комитет касается, разумеется, только немцев.

Антон явно раздосадован. Я продолжаю примирительным тоном: