Диггер «кротовых нор»

Наконец я поднялся с рассохшегося ящика.

– Марко, я до туалета.

– Давай, – безразлично откликнулся Марко и потянулся за очередной сигаретой.

Делать Голому было совершенно нечего. Я чувствовал себя здоровым, а опасности здесь давно уже никакой не существовало. Обратного шока, который помог бы возвратить мне память, вызвать у меня никак не удавалось. Я знал, что и на базу мы полетим зря, но собирался в точности исполнить предписание Лаврентьева.

Я подошёл к дверному проему этой «жемчужины» деревянной архитектуры. Шагнул внутрь – и уровень наружного шума ступенчато срезался. Удивительно тихо было внутри. Тихо, но как-то неуютно. Наверное, из-за этой тишины, таившейся в тёмных углах, тишины, казалось, сгустившейся из самого Прошлого.

Я словно ощущал на себе взгляд чьих-то внимательных глаз, злых и агрессивных, как стрела на взведённом арбалете…

…Однажды я побывал в гостях у одного чудака, колекционирующего… тишину. Среди собранных им образцов была тишина перед грозой, тишина перед выстрелом палача, кладбищенская тишина и так далее и тому подобное. Так вот, тишина, которую я сейчас напряжённо слушал, могла бы стать подлинным гвоздём, настоящим раритетом той психоделической коллекции. Ибо она была живой, хотя и наводила на меня мертвящий ужас.

Встав над дырой и справив малую нужду, я зябко передёрнул плечами, и это непроизвольное движение было не только рефлекторным ознобом: я действительно боялся чего-то. Но чего?

Застегнув молнию, собрался уйти, но вдруг обратил внимание на шевелящихся в остатках нечистот серых и безглазых тварей, размером и видом отдалённо напоминающих головастиков. Их цилиндрические, дюймовой длины тела, одинаково закруглённые с обоих концов, разделённые выпуклой «ватерлинией» на брюшко и спинку и имеющие тонкий жгутикообразный хвостик, так противно изгибались и ворочались в лужицах мочи и размазанном по деревянному настилу дерьме, что мне сделалось дурно.

Одна из тварей, явно совсем недавно раздавленная чьим-то башмаком, извивалась энергичнее своих неискалеченных, если так можно выразиться, товарок. Наверное, она агонизировала. Из её лопнувшего тельца изливалась отвратная, цвета гноя, липкая мразь.

Это зрелище подействовало на меня как засунутые в рот два пальца. Сработал рвотный рефлекс, спазм подкатил к горлу. Но всё же меня не стошнило.

И вдруг я вспомнил, как сидел на корточках в этом сортире, и перед моими глазами, находившимися близко от пола, копошились эти омерзительные твари, а на улице топтались дёртики, переговариваясь, переругиваясь между собой, готовые спустя минуту гнать меня и других «кукол» с оправки назад в вонючие бараки.

Я вспомнил!

Я это понял и ощутил, хотя за несколько коротких секунд не успел перебрать в памяти все эпизоды, все когда-то зафиксированные памятью ощущения, все тонкости, оттенки и нюансы, обилие которых позволило бы стопроцентно утверждать, что всё, что я теперь о себе знал, пришло от самой жизни, а не было почерпнуто из бесконечных рассказов Шефа и Лаврентьева. Я просто твёрдо знал, что это – моё. Я неожиданно избавился от амнезии, которую обеспечил мне хитрющий профессор Владимир Петрович Петунин сотоварищи.

Раздавленная пиявка продолжала извиваться, а я никак не мог отступить от дыры, и тут меня повторно охватил жуткий озноб, и тело покрылось гусиной кожей.

Куда делся тот, кто раздавил сортирного головастика?

Я стоял над дырой недвижимо, боясь поднять голову, да и не было в этом никакой необходимости: я находился в туалете совершенно один.

Затаив дыхание, я поднял голову и огляделся.

Пусто. И тишина. Тишина, ещё более сгустившаяся, напряжённая, тревожная. Она показалась мне странной: внутрь латрины теперь не проникало ни звука извне!

Будто повинуясь чьей-то воле, я снова опустил глаза.

По-прежнему шевелилась в дерьме пиявка, и словно в такт её омерзительным конвульсиям заворочалась в моей непутёвой голове причинившая мне настоящие физические мучения мыслишка: «Где Разгребатель? Куда он делся?». Ведь мы с Марко совершенно чётко видели, как он вошёл в сортирный барак и не выходил оттуда.

Внезапно я почувствовал, как во взгляде затаившейся в углу тишины промелькнуло нечто вроде усмешки. Казалось, она издевалась надо мной, вопрошая:

– Ну, где же твой Разгребатель?

Ответить на этот вопрос мне не довелось.

Будто стальные обручи сдавили тело сверху донизу. Стало трудно дышать, а в животе словно заворочался рассерженный дикобраз, и меня замутило и скрутило так, что я мгновенно покрылся липким потом и, наверное, позеленел. В следующие несколько секунд мне сделалось настолько плохо, что я воззвал к Господу, прося у него скорой смерти. Я, чего со мной никогда не случалось прежде, малодушно возроптал…

Громко чавкнула жижа в выгребной яме; на мгновение я почувствовал себя стоящим на краю гигантской пропасти, но воспринимал бездну не глазами, а вестибулярным аппаратом, и голова моя закружилась, как от высоты. Я испытывал мучительное раздвоение: мне хотелось отступить от края пропасти и в то же время неудержимо влекло в её неразгаданную, таинственную глубину. Последнее – патологическое – желание одерживало верх: я знал, что обречён, что мне не вырваться из мистических объятий первозданной Пустоты, загипнотизировавшей меня и превратившей в оцепеневшего кролика, покорно ожидающего, когда его поглотит смрадная пасть бездны.

Тело моё покрылось гусиной кожей, волосы встали дыбом, дух захватило; затем исчезло ощущение верха и низа. Снова чмокнула жижа – точно невидимая огромная гортань сглотнула, – и меня потащило в дыру.

Со всех сторон навалилась такая тяжесть, по сравнению с которой ипытанные на центрифуге перегрузки показались детской забавой. Однако далее осмысливать происходящее мне не довелось: «я зашкалил», как зашкаливает, захлёбывается старый паршивенький гравитометр, помещённый в мощную гравитационную аномалию. Но сознание, как водится, не подвело: оно вовремя отключилось, избавив слабенький сгусток энергии, называемый человеком, от непереносимых мук, сравнимых разве что с муками раздавленной каблуком Разгребателя сортирной пиявки…

* * *

Очнувшись, я обнаружил себя лежащим на дырчатом круге – своеобразной «шумовке», подвешенной в экваториальной плоскости четырёхметровой полой сферы. Полой, но далеко не пустой. Со всех сторон из её матовых стен торчали телескопические штанги, иглы и какие-то цилиндрические отростки, напоминающие эрегированные фаллосы, от вида которых мне, и без того полуживому, стало не по себе: они все в молчаливой враждебности нацелились на меня. Шестым чувством я ощутил, что эти бесцеремонно указующие на меня персты с фантастической точностью направлены в геометрический центр полого шара.

Кряхтя, я с трудом приподнялся и уселся по-турецки. Всё тело болело. Засучив повыше рукав рубашки, я обнаружил на левой руке два-три синяка и Секлетинью Глазунову. Такие же кровоподтёки сплошь покрывали «тёти Клеты», когда я обнаружил её в холодильнике созданного дёртиками завода по производству ядерных зарядов. Прекрасное, но – увы! – мёртвое тело…

Мысли мои потекли по накатанному желобку: я попытался уверить себя, что попал к дёртикам. Видимо, сработала психологическая защита: считать, что я нахожусь у них, было психологически комфортно. Более всего мы страшимся неизвестности, и даже искусственно выстроенная определённость приносит нам временное успокоение. Вот я её и выстроил.

Тут мне пришлось прервать размышления.

В стенке сферы открылся продолговатый люк, оттуда выдвинулся трап, а затем в проёме возникло жуткое, немыслимое существо.

Если бы я был женщиной, у меня в этот момент опустилась бы матка. Но я был хоть и плохоньким, но мужичком, поэтому рука моя непроизвольно потянулась под мышку за родимым восемнадцатизарядным «спиттлером». Напрасное поползновение: я прибыл в тренировочный городок без оружия, без сотового телефона, даже без наручных часов. В моих карманах жил сейчас только ветер.

Мы смотрели друг на друга, и мне показалось, что уродец не изумился моему облику в той степени, в какой был шокирован его чудовищным обличьем я. Немую сцену освещал проникающий через люк ровный молочно-серый свет, придавая всему происходящему оттенок инфернальности.

Я догадывался, что каким-то чудесным образом совершил межпространственный переход, и был разбит и оглушён – как физически, так и морально. Поэтому не сразу среагировал на универсальный жест словно пришедшего из галлюцинаторно-наркотического бреда существа, пригласившего меня следовать за ним. Ох, как не хотелось мне покидать насиженное место и приближаться к уродцу! Интуиция подсказывала, что близкое общение с ним и ему подобными не сулит ничего хорошего. Химерическая внешность бестии намекала на то, что здесь со мной церемониться не будут.

Я поднялся и, сделав первый шаг к люку, ощутил, как сильно забиты мышцы ног – так чувствуешь себя на финише забега на 400 или 800 метров, когда в мышцах накапливается молочная кислота. Попутно я отметил, что мои обувь и одежда совершенно чисты, что выглядело немного странно, учитывая исходную точку, с которой я стартовал в «залатринный» мир.

Я переступил комингс люка и тут же отпрянул назад, непроизвольно вскрикнув. Мне так сильно захотелось вернуться на чистую и прохладную «шумовку – я был согласен сидеть на ней до конца дней своих, до тех пор, пока Господь не приберёт меня к себе.

Этих уродцев оказалось в открывшемся за люком широком коридоре много – едва ли не целый взвод. Я погрузился в плотную, хоть топор вешай, вонь – чудовищную смесь протухшей рыбы и запаха красильных ванн ткацкой фабрики. Эти крепко попахивающие ребята обступили меня полукольцом, не издавая ни звука.

Я, без всякого преувеличения, страдал, созерцая внешность существ и вынужденно обоняя исходивший от них мощный запах. И – странное дело – не мог избавиться от навязчивого ощущения, что плотно облеплен сортирными пиявками, которых всего несколько минут назад наблюдал на дощатом полу туалета. Облик двуногих и двуруких существ имел очень мало общего с экстерьером латринной «крыски», но я воспринимал их как головастиков из нужника. Вместо того чтобы протянуть им «руку дружбы», я неожиданно для самого себя вывалил на рифлёный металлический пол содержимое желудка – как кот из анекдота, который мог наблевать два собственных веса. Понимание причин своей неадекватной реакции не приглушило испытываемого в этот миг унижения и болезненного чувства неловкости.

Хлеба-соли в руках встречающих не наблюдалось, и наивно было полагать, что моё нестандартное приветствие-экспромт побудит кого-нибудь из этой публики сбегать за таковым, пусть даже и за вчерашним. Вместо предложения отведать хлеба-соли один из монстров влепил мне увесистую затрещину своей костлявой лапищей, и я, отшатнувшись, ощутил спиною металл: ведущий в сферу люк уже закрылся. Знает только Бог, чего мне стоило удержаться от того, чтобы начать косить этих тварей!

И хорошо, что удержался и не начал.

Спустя какую-то секунду я сам не знаю как оказался в наручниках и со стреноженными ногами. Пристёгнутые к «браслетам» и «манжетам» растяжки уродцы намотали себе на кулаки: такая прыть что-то да значила.

Приступ ксенофобии, вызванный плохо переносимой мною обидой, охватил меня. И даже не просто ксенофобии, а ксенофобии в квадрате, ибо пленившие меня были чужаками вдвойне: во-первых, чужаками как таковыми; во-вторых, чужаками из другой вселенной.

Я был один, врага я видел в каждом…

Первый контакт состоялся и, переступив через лужу собственной блевотины, которая была сейчас чем-то вроде акватории для утлого бумажного кораблика моей охромевающей судьбы, я, влекомый уродцами, с горящей от пощёчины щекой зашагал по коридору.

Почти уверенный в том, что пути назад не будет, тем не менее автоматически запоминал приметы и гадал-прикидывал, куда меня ведут. В академическую аудиторию? В мастерскую таксидермиста? В зоопарк? В анатомичку? В столовую? В научный центр? В тюрьму?

Чутьё подсказывало мне, что сооружение, внутри которого мы находимся, не эфирный, парящий в пространстве город, а опирающееся на твёрдую почву здание. Наше движение сопровождали характерные звуки – так царапают по асфальту когти больших птиц.

Мы остановились у раздвижных дверей с уплотнённым стыком. Один из конвоиров нажал кнопку, створки разъехались, и меня ввели в большую комнату.