Мои литературные святцы

Но язык поэзии и прозы Фёдорова беден. Автор склонен к назидательности и ригоричности.

Вот – типичное для него стихотворение:

Не бойтесь гневных,
Бойтесь добреньких;
Не бойтесь скорбных,
Бойтесь скорбненьких.
Несчастненькие
Им под стать.
Всегда с глазами смутно-красными,
Чтоб никому не помогать,
Они прикинутся несчастными.
Заметив
Слёзный блеск в зрачках,
Не доверяйте им
Ни чуточку…
Я, попадавший к ним на удочку,
Порвал все губы
На крючках

Поэтому и невозможно поверить Википедии, называющей Василия Дмитриевича Фёдорова великим поэтом и сравнивающей его с Маяковским, Есениным, Твардовским. Это всё равно, что сравнить Кукольника с Пушкиным. Василий Дмитриевич, скончавшийся 19 апреля 1984 года (родился 23 февраля 1918-го), не был не то что великим, но даже средним поэтом.

Да, он получил Госпремию СССР в 1979 и Госпремию им. Горького РСФСР в 1968-м. Но получил не как поэт, а как поэт-номенклатурщик: член всех правлений Союзов писателей, секретарь республиканского Союза.

Некогда в 1955 году он написал самое известное своё стихотворение:

Всё испытав,
Мы знаем сами,
Что в дни психических атак
Сердца, не занятые нами,
Не мешкая займёт их враг,
Займёт, сводя всё те же счёты,
Займёт, засядет
Нас разя…
Сердца!
Да это же высоты,
Которых отдавать нельзя.

Стихотворение настолько понравилось иным критикам, что не так уж редко появлялись на моей памяти статьи примерно с таким названием: «Высоты отдавать нельзя». Но ведь ничего особенного в этих стихах нет. Опять – назидание, опять – наставление и никакого подлинного эмоционального чувства.

20 апреля

Алексей Николаевич Арбузов, с моей точки зрения, был невоспитанным человеком.

Вот представьте: дом творчества писателей в Дубултах. 9-й этаж. Полный холл народу: все смотрят какую-нибудь телевизионную передачу. Арбузов подходит к телевизору и невозмутимо начинает щёлкать кнопками, устанавливая ту программу, которая нужна ему. Ничего не объясняя, не спрашивая разрешения, не извиняясь.

Установил. Сел перед экраном. И плевать ему, что большинство встаёт и уходит.

Или постепенно привыкаешь, встречая на лестнице или в столовой одни и те же лица. Обычно, встречая, здороваешься, киваешь, улыбаешься.

Арбузов вовсе не смотрит по сторонам. Он идёт, разглядывая людей. Не здоровается. Смотрит на тебя как на пустое место.

Нет, я этому не удивлялся. Мне уже рассказали историю пьесы «Город на заре», которую писал до войны коллектив, назвавший себя Государственной театральной московской студией. «Город на заре» писали Плучек, Арбузов, Галич, Шток и Гладков. Какие-то реплики вписывали Слуцкий, Самойлов, Коган, Майоров, В. Багрицкий.

Но – война. Авторы разъезжаются, уходят на фронт. Кое-кто с него не возвращается. Про пьесу забыли. Оказалось, не все. И «Город на заре» снова появляется на театральных афишах. Автор один – А. Арбузов. (Справедливости ради, отмечу, что встречал в печати утверждение об Арбузове, чуть ли не целиком переписавшем пьесу. Но лично мне этого не подтверждали бывшие арбузовские соавторы.)

В будущем Арбузов примет активное участие в травле одного из своих друзей-соавторов Александра Галича. Хотя, с другой стороны, возьмёт под защиту А. Володина от критики Софронова и его соратников.

Да, я знаю, какой огромный успех выпал на долю арбузовской «Тани». А его «Иркутская история» сопровождала меня полжизни. «Мой бедный Марат». «Сказки старого Арбата». Всё это долго держалось на сцене.

Знаю я, что он вёл студию молодых. Что оттуда вышли талантливые драматурги, благодарные своему учителю.

Сложный он был человек!

Умер Арбузов 20 апреля 1986 года (родился 26 мая 1908-го).

***

Бенедикт Михайлович Сарнов был моим добрым старшим товарищем, с которым мы особенно сблизились в последние два десятилетия, хотя знали друг друга полвека.

Я работал главным редактором газеты «Литература» Издательского Дома «Первое сентября» и не жалел для статей Сарнова газетной площади, знал, что увлекательные его литературные материалы будут не только интересны, но и полезны думающему учителю.

У меня в газете был легко вынимающийся из её середины вкладыш. Я назвал его «Семинарий» и отдавал целиком под какую-нибудь проблему школьного литературоведения, или под авторские уроки литературы, или под уроки литературы такого-то региона, или под сочинения учеников, которые мне присылали их учителя. «Семинарий» был немалого объёма: 2 печатных листа, то есть 80000 знаков с пробелами, как сосчитает вордовская статистика в компьютере. Бен Сарнов писал большие статьи. Они как раз занимали весь мой «Семинарий».

Но однажды он принёс работу о Шкловском, которая оказалась непомерно велика: вдвое больше «Семинария». В принципе от четырёхлистных материалов откажется любой отдел критики толстого журнала. Я так и сказал об этом Бену. Он ответил, что не против сокращений, но наметить их должен я.

Прочитав статью, я понял, что сокращать её – значит изуродовать. Если её печатать, то целиком. И я напечатал эту работу Сарнова в двух номерах. Это был единственный случай, когда материал, занявший в номере целиком весь «Семинарий», оповещал в конце: «Продолжение следует»!

Сейчас, когда моего товарища уже нет среди нас, можно смело сказать: это был один из выдающихся критиков и литературоведов советского и постсоветского периодов. А, может быть, и самый выдающийся. Он не увлекался, как многие, играми структурного литературоведения, хотя хорошо разбирался в его проблемах. Писал он легко и доступно. Порой в его работах попадались фразы, высказанные как бы в стилистике Зощенко – любимого писателя Бена. Но не потому, что он ему подражал. А потому что сигналил: речь сейчас пойдёт о том, что требует осмеяния.

Он напоминал мне ювелира, умеющего отличить и изобличить весьма умелую, мастерскую подделку под подлинник.

Много лет назад, когда нашими сердцами завладели вышедшие на эстраду Евтушенко и Вознесенский, собиравшие даже не полные залы, а полные стадионы восторженных поклонников, Сарнов выступил в «Литературной газете» со статьёй «Если забыть о часовой стрелке», где предостерёг от обольщения кумирами, напомнил, что в русской поэзии остались только те, кто, следуя минутной стрелке часов – то есть отзываясь на сиюминутную действительность, не упускал из виду и часовую стрелку, благодаря которой заявленная в стихах авторская реальность обретала черты вечности.

Лично меня эта статья отрезвила. Сарнов помог мне уяснить, для чего вообще существует на свете литература.

Отголоски той давней статьи слышатся и в одной из последних книг Сарнова – в его «Феномене Солженицына». Дело не только в том, что он с горечью констатирует нравственное падение человека, всерьёз вообразившего, что его рукой водит Бог. Дело ещё и в том, что критик судит произведения Солженицына, как стал бы судить вещи любого другого писателя, – по высшему – так называемому «гамбургскому счёту». И убедительно показывает их художественные просчёты. А для этого вскрывает тексты некогда любимых нами вещей – ну, допустим, «Матрёниного двора» и с поразительной стилистической точностью указывает на те элементы поэтики в этом произведении Солженицына, которые фальшивят, выбиваются из данного контекста, из данной поэтики. До Сарнова такой разбор солженицынских произведений не предпринимал никто. Между тем именно такой критический разбор и определяет место писателя в национальной, а в данном случае – и в мировой литературе, определяет, насколько основательны его претензии на вечную прописку в ней.

Умер Бенедикт Михайлович недавно 20 апреля 2014 года (родился 4 января 1927-го).

***

Виктор Суворов – довольно известный перебежчик на Запад носил фамилию Резун и звался Владимиром Богдановичем. Владимир Богданович Резун (родился 20 апреля 1947 года) в армии, начиная с 11 лет – с Суворовского училища. В 19 лет – член КПСС. Окончил Киевское высшее общевойсковое командное училище с отличием. Принимал участие в агрессии в Чехословакии. С 1970 года – в номенклатуре ЦК КПСС. В 1971—1974 учился в Военно-дипломатической академии.

Ну, а потом – Женева. Резидентура ГРУ.

В 1978 году исчез из своей женевской квартиры. И только его и видели! 28 июня 1978 года английская пресса сообщила, что Владимир Богданович вместе с семьёй находится в Англии.

А потом, как из мешка Деда-Мороза, на советского читателя посыпались подарки – книги.