Хитон погибшего на кресте

– Наш господин не нашел вины за этим человеком, – передал слова Ирода один из сопровождающих.

Такое совпадение мыслей даже расположило Пилата к тетрарху. Но вопрос с пророком так и остался нерешенным.

Первосвященник, словно надоедливая муха кружил подле прокуратора. Его писклявый голос стал ненавистен Пилату. Он никогда не видел иерарха в таком состоянии. Всегда горделивый, властный – он даже с римским наместником держал себя надменно. Ранее прокуратор спокойно переносил эту надменность, потому что первосвященник имел огромную власть на этой, непонятной ему земле. Каиафу не любили иудеи, но покорно исполняли его волю; его приказы принимали как должное единоверцы в Европе, Азии, Африке – словом, где бы они ни находились. Он был истинным властелином, и римский наместник, абсолютно не уязвляя собственного самолюбия, исполнял все его просьбы, иногда звучавшие как приказ. Прокуратор чувствовал силу и власть человека, за которым не стояли легионы, который едва ли когда держал в руках меч – это невольно внушало уважение… До сегодняшнего дня.

– Он должен немедленно умереть, – твердил едва не плачущий иерарх. Казалось, еще немного, – и он упадет перед римлянином на колени.

– Я не уверен в виновности бродячего философа, – промолвил Пилат, почти открыто наслаждаясь растерянностью высокого гостя.

– Помилуй, прокуратор! – вскричал еврей. В следующее мгновение он и сам осознал, что ведет себя неправильно. Чтобы добиться желаемого, Каиафа наконец предпринял попытку усмирить свои разбушевавшиеся эмоции и начать убеждать железного прокуратора точно такой же логикой.

– Кого помиловать? – изобразил недоумение Пилат. – Я тебя не отправлял на казнь, а этого человека мгновение назад ты просил не миловать, но казнить немедленно.

Первосвященник не обратил внимания на шутку даже из вежливости, не до них ему было.

– Именно немедленно, иначе римская провинция окажется в огне.

– Что за угроза?! Я имел с ним беседу, и человек, крови которого ты жаждешь, показался мне самым безобидным из тех, кого я знал. Разве римский прокуратор может отправить человека на смерть, будучи не уверенным в его вине?

– Ты самый справедливый человек на земле! Ты никогда не нарушишь закон в угоду даже, пусть простит меня Тиберий, императору, – первосвященник почтительно склонил голову на последней фразе. – Я не принес тебе золота за благоприятное решение вопроса не потому, что пожалел, но потому, что бесполезно. Но разве не заслуживает смерти тот, кто объявил себя царем иудейским?

– Он не считает себя им. Иисуса не интересует богатство и власть. Поверь моему опыту.

– Власть его огромна. Иудеи верят, что Иисус может спасти от болезней, от голода, что может подарить им вечное счастье. Они чтут его как посланника Бога.

– Я слышал, что он творит только добрые дела. Неудивительно, что такого человека любят. Но никто, кроме тебя, не утверждал, что он недоволен нынешним тетрархом, либо императором. За добрые дела нельзя убивать.

Понтий Пилат, конечно, подозревал, что иудейские священники и старейшины уже приговорили Иисуса и не остановятся ни перед чем, пока не добьются своего. Вернее, приговорил их страх, их опасение, что народ пойдет за Иисусом, а они – лучшие люди Иудеи – окажутся не удел. В доме своего тестя первосвященник Каиафа произнес, что лучше одному человеку умереть за народ, чем погибнуть народу из-за одного человека.

– Его почитают как царя Иудеи. И в один страшный день чернь возложит на голову Иисуса корону, – предположил священник.

– Если кто-то произнесет, что ты, первосвященник, желаешь короны, значит ли это, что топор ликтора должен отделить твою голову от туловища? Нельзя казнить человека за то, чего он не делал.

Пилат никогда не испытывал таких трудностей, принимая решение. Он привык действовать мгновенно в пылу битвы; там по-иному поступать нельзя: для воина промедление – смерть, для военачальника – поражение. Тиберий в общем-то не ошибся в выборе: на государственной должности он в конце концов научился мыслить едва ли не с быстротой военачальника. Но это был один из тех немногих случаев, когда любое решение казалось наихудшим.

Ему не хотелось ссориться с первосвященником, а также иудейской знатью, которая воспылала лютой ненавистью к безобиднейшему человеку. Их власть над умами и сердцами иудеев была огромной, отказ первосвященнику мог пошатнуть римское владычество на Ближнем Востоке. Пилат вспомнил, какие надежды возлагал Тиберий на него, и он не мог их не оправдать. Дело даже не в том, что император не простил бы ему мятежа в этом благодатном крае…

С другой стороны, он не видел никакого преступления за человеком, крови которого возжаждали первосвященник и еврейские старейшины. Более того, человек был глубоко симпатичен и мог оказаться полезным в будущем. Пилат все же надеялся, что этот человек наделен даром исцеления и что его возможности со временем можно будет использовать по собственному усмотрению. Прокуратор надеялся найти общий язык с этим безобидным пророком, хотя на первых допросах его стремления не нашли понимания у Иисуса. А Тиберий, по слухам, страдал многими болезнями…

Было слышно, как перед домом шумела огромная толпа. Погрузившийся в раздумья Пилат даже не заметил, как первосвященник подошел к окну и начал делать рукой какие-то знаки. Голоса стали громче и дружнее: «Распни его! На крест! На крест!»

– Решай же что-нибудь, прокуратор! Еще немного, и толпа станет неуправляемой! Боюсь, они растерзают и меня, и тебя, – торопил Каиафа. Голос его звучал увереннее, дружные крики за окном придали сил.

– Я знаю, что делать, – произнес Пилат.

Бедняга не без оснований опасался толпы и ненавидел ее. Именно в Иудее Понтий Пилат познал всю ее мощь. Только в отличие от римской иерусалимская толпа представляла собой не массу больших и маленьких камней, но огромный монолит, готовый обрушиться на каждого, не разделяющего ее мнения. Причем эта глыба обнаруживала поразительную готовность трагического саморазрушения при столкновении с препятствием; лишь не готова она изменить путь до тех пор, пока препятствие не исчезнет само собой, пока противник не уступит безумной силе толпы. Прокуратор не понимал, что заставляет массу людей совершать безумные поступки, противоречащие человеческому естеству. Спустя две тысячи лет русский священник А. Мень в одной фразе объяснит поведение людской массы: «В толпе духовный уровень людей снижается, они оказываются во власти стадных инстинктов». Хотя и во времена Пилата, и до него умы коварные с успехом использовали животные инстинкты толпы: толпа давала римское консульство ничтожествам, которые мыслили ее категориями, либо народ покорно шел на бойню вслед за очередным тираном, жаждущим покорить мир. Но Пилату были неведомы механизмы управления этой людской массой, которая не единожды презирала римского прокуратора вместе с императором, легионами и всеми законами.

– Каким будет твое решение? – не терпелось первосвященнику.

Пилату хотелось немедленно освободить Иисуса, он знал, что казнить пророка – это несправедливое и противоречащее закону решение, но в памяти возникли исполосованные тела римлян. Ему не хотелось вставать на пути этих мстительных людей, он желал покоя. Но прокуратор не мог ради собственного благополучия пожертвовать жизнью невиновного человека, который был ему глубоко симпатичен. Он вручил Иисуса разуму его же соотечественников, в душе не сомневаясь о благоприятном результате. Он уже явственно видел, как благодарные евреи откажутся казнить человека, сделавшего им столько добра, как первосвященник получит удар не от него, а от собственного народа, как рухнут планы самого хитрого и коварного иудея из всех иудеев.

– Принимать решение будете вы! Иди и собери народ, а я прикажу вывести Иисуса. Будет громче голос за жизнь – сохраним, если за смерть – то и будет смертным приговором, – промолвил довольный собой Пилат.

Прокуратора несколько насторожило, что его слова вызвали радость на лице первосвященника, хотя повода к ней быть не могло.

В плену традиций

Ко времени описываемых событий иудейский народ был опутан множеством предписаний, условностей. Исходили они от книжников, первосвященников, которые взяли на себя обязанность толкования священных преданий. Вера в Отца Небесного, принятая в первозданной простоте, с каждым столетием усложнялась.

Иногда сложности диктовались особенностями исторического момента, и с точки зрения логики были необходимы. Со временем необходимость их строгого исполнения отпала, но… они продолжали жить и давить своей неподъемной тяжестью. «В частности, – пишет А. Мень, – это касалось ритуальных ограничений в пище. Эти законы были введены в древности для отделения ветхозаветной Церкви от иноверцев. Но с каждым поколением они осложнялись, став под конец трудновыполнимой системой табу. Хотя деление пищи на “чистую” и “нечистую” исходило из Библии, Иисус со всей решительностью объявил его устаревшим. “Нечистыми” могут быть только мысли, побуждения и поступки людей”».

Иисус пришел не отменить Священное Писание, но, как Он сам сказал, исполнить его. Законы Моисея необходимо было очистить от сотен и сотен фарисейских толкований, ставших обязательными для исполнения, но из-за своей многочисленности и сложности заведомо ведущих к греху. Условности препятствовали творить добрые дела, и нарушать их требовала сама жизнь, само человеческое естество. Потому Иисус не придавал значения многим требованиям фарисеев. Он проповедовал, что каждый должен принести Богу свою душу, а обрядам придавал мало значения. Иисус стремился вернуть чистоту древнего Библейского закона, однако сделать это оказалось не просто. Ведь нет ничего более сильного, чем многовековая привычка.

Новое всегда пугает; должно пройти немалое время, чтобы к нему привык столь консервативный народ, как иудеи. Иисус же предложил совсем иные отношения между людьми, новое видение идеального человека:

«Вы слышали, что сказано древним: “не убивай, кто же убьет, подлежит суду”.

А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду…

Вы слышали, что сказано древним: “не прелюбодействуй”.

А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем…

Сказано также, что если кто разведется с женою своею, пусть даст ей разводную.

А Я говорю вам: кто разводится с женою своею, кроме вины любодеяния, тот подает ей повод прелюбодействовать; и кто женится на разведенной, тот прелюбодействует…

Вы слышали, что сказано: “око за око и зуб за зуб”.

А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую;

И кто захочет судиться с тобой и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду…

Вы слышали, что сказано: “люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего”.

А Я говорю вам: любите врагов наших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас…

Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари?

И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники?

Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный».

Неискушенному человеку исполнение этих заповедей может представиться нещадным насилием над собой. Нет! Никакого насилия совершенно не предполагается. «Люби Бога, и тогда поступай как хочешь», – такую формулу вывел Блаженный Августин. То есть искренне (а не формально) познавший Создателя, не может поступать иначе без всякого принуждения, не может сделать зло другому человеку (даже совершающему зло), ибо он – также творение Господа, пусть еще блуждающее во тьме и не нашедшее к Нему дорогу. К плохому человеку, соответственно, следует относиться как к путнику, потерявшемуся в лесу. Разве каждый из нас не поможет ему выйти из дебрей, если знает дорогу?

Иудеи гордились своим гуманизмом: зуб за зуб – это действительно более чем справедливо; у других народов за выбитый зуб приходилось расставаться с десятью своими, а то и вся челюсть шла в качестве платы. Но если зуб выбит случайно? И если выбит он во время вспышки гнева, а через мгновение человек тысячу раз пожалел о содеянном? Однако неумолимый закон требует жертву, справедливая месть порождает новую обиду, новую вражду.

А ведь человек несовершенен: он обречен совершать ошибки, и едва осудив чужие грехи, сам оказывается судим. Замкнутый беспощадный круг. Но насколько добрее бы человек относился к людям, к миру, если б получил прощение – совсем незаслуженное? И как бы он старался не повторить зло?!