Любовь больная. Современный роман в двух книгах

Пытаюсь отыскать любой предлог, чтобы пораньше покинуть «компашку», остаться наедине с тобой.

Ты же, наоборот, тянешь время, веселишься (искренне ли?), напропалую любезничаешь с коллегами, искоса поглядывая на меня: как, мол, я себя чувствую.

Чувствую себя нормально: игра есть игра. И она мне не опасна.

Неожиданно, как бы невзначай, ты бросаешь взгляд на часы, изумляешься:

«Друзья, мой поезд!»

Притворщица! Все рассчитала: действительно, до отхода поезда остается десять минут, ровно столько, сколько нужно, чтобы рысью добежать до вокзала и заскочить в поезд – ни секунды больше. Ты хватаешь свою обычную огромную сумку-спутницу, накидываешь на плечи шубку и выскакиваешь на улицу.

Я – следом. Предлог: надо, мол, проводить даму. Кто-то загадочно ухмыляется в ответ: мы, мол, также могли бы, однако ж, не кидаемся сломя голову. Они, да, никуда не кидаются, потому что не всё выпито и оставлять этакое добро им совсем не по душе.

Мы, запыхавшиеся, на перроне, у вагона. Дверь тамбура уже закрыта. Горит «зеленый» и поезд вот-вот тронется с места. Я сильно барабаню в дверь. Дверь отворяется. В проеме – злое лицо неопрятной проводницы. Она шлет на нас проклятия. Ты мигом заскакиваешь в тамбур и, несмотря на злобствующую проводницу, оборачиваешься ко мне. Глаза твои (наверное, показалось) приглашают последовать за тобой. Секунда и я также в тамбуре, рядом.

Проводница орет: «Куда?! Билет есть? А, ну, слезай!»

Ты успокаиваешь орущую проводницу: «Есть, у него всё есть».

Ты знаешь, что это именно так. Откуда? С чего? Ты уверена, что на всякий случай, оформляя тебе билет (это входило в мои обязанности), я также оформил и себе.

Поезд, лихорадочно подергиваясь, отходит от перрона…

Утро, 31 декабря. Мы прибыли в твой город. Мороз под тридцать, метет поземка. Ты идешь и поеживаешься на студеном ветру. Ты молчишь. Я иду рядом, гляжу на тебя и с ужасом ловлю себя на мысли: опять, как тот самый дворовый песик, которого нечаянно погладили, плетусь, опустив виновато хвост, за своей хозяйкой, чья верность кажется ей уже занудливой и порядком поднадоевшей.

Ты остаешься верной себе. Ты приглашаешь к себе, домой, в гости, говоришь, что встретим вместе Новый год, что все будет просто здорово. И муж, мол, будет очень рад.

Тебя выдает голос. Он звучит вяло, неуверенно, то есть именно так, когда приглашение делается из вежливости. Ты абсолютно ничего уже не хочешь. Ты получила все, что хотела. Ты захотела, чтобы я по первой твоей прихоти, совершил турне в четыреста километров, слегка поманила – и, пожалуйста. Уловив, что в голосе боязнь, как бы я, в самом деле, не согласился, поблагодарив, отказываюсь. Тогда ты говоришь, что обязательно заглянешь в мой гостиничный номер и найдешь способ поздравить меня с Новым годом. Я не верю и потому вновь отказываюсь.

Ты не можешь скрыть своей радости. И торопишься поскорее устроить меня в гостинице, чтобы отвязаться от меня.

Ты с легким сердцем уходишь. И больше я тебя не увижу. И не услышу.

Телефон в номере молчит.

Ближе к ночи иду на вокзал, оформляю проездные документы на ближайший поезд. И уезжаю. Возвращаюсь домой. Возвращаюсь из ниоткуда! В десятом вагоне – я один. Проводница, как только тронулся поезд, ушла в соседний вагон, к подружкам (очевидно, встречать Новый год) и я увидел ее только утром, когда поезд подходил к перрону Свердловского вокзала.

Дома достаю из портфеля приготовленное «Советское шампанское», редкие по тем временам конфеты «птичье молоко» и тихо сам с собою встречаю еще один год, год, который не будет ни лучше и не хуже предыдущего; год, который по-прежнему будет безжалостен ко мне, прежде всего, в смысле того, что не убавит страданий сердечных, не прибавит с твоей стороны тепла и участия. А так хочется верить, что будет лучше, что наступит перелом, что появятся ответные чувства.

Ну, как тут опять не вспомнить Вольтера: любимым быть – вот счастье мудреца.

Мудреца, скажу я, но не идиота!

Глава 3

Единственная моя!

Кстати, кое-что о дворняжке. Ты, я убежден, знаешь особенности ее поведения; ты прекрасно знаешь повадки беспородного пса. Того самого, которого каждый может пнуть, пнуть, походя, просто так, без злобы, но пнуть сильно и больно. Если любой другой пес, отвечая на любую мелочь, на самую пустяковую обиду, может огрызнуться (чем породистее, тем злобнее), даже на обожаемую хозяйку, то тот, которого дальше порога обиталища владычицы не пускают, лишь виновато посмотрит в глаза обидчице, подожмет хвост, уныло опустив морду, отойдет в сторону и долго-долго издали станет дожидаться благосклонного взгляда повелительницы своей, то есть терпеливо будет мечтать о прощении. Будет мечтать о прощении лишь за то, что ненароком, случайно попался под руку ЕЙ… или под ногу, что, собственно, одно и то же.

Незавидна, согласись, судьба дворняги: кормят – так себе, объедками с хозяйского стола; ласки – не дождешься, а вот тумаки – извольте получать, на каждом шагу.

Но какая верность?! Какая преданность?! Какая надежность?!

Породистый пес за обещанную свежую баранью лодыжку тотчас же будет готов уйти к другой, прильнуть к теплому, мягкому боку новой хозяйки, но не дворовый! Он будет умирать с голода, но не предаст! Он станет хранить верность до конца. Что бы с ним ни делали, как бы с ним ни обращались. Его обида – скоротечна, забывается после первого же ласково брошенного ЕЮ взгляда.

…Недавно, в день своего рождения, заглянул в почтовый ящик. И что же там обнаружил? Среди прочего, там лежала прелюбопытнейшая открытка! По привычке, не разглядывая лицевую сторону, обратил внимание для начала на оборотную. А там – ни слова, ни адреса получателя, ни намека на отправителя.

И лишь дома я вернулся к лицевой стороне открытки. А вот там-то и была разгадка таинственного послания. На рисунке художник изобразил женщину. Точнее – ту часть ее тела, которая ниже поясницы. На прекрасных бедрах покоилась кроваво-красная мини-юбочка. Легкий ветерок вздыбил ее подол и перед взором восхитительные ягодицы. Черные узорчатые колготки уводят глаз туда, в райские кущи. Бордовые туфельки на высоченном каблуке еще более подчеркивают изящество этих длинных ножек. Дураку понятно: не ради вызова эротических чувств появился в моем почтовом ящике этот именинный «подарочек». Значит, смысл в другом. В чем же?

Ответ – у красивых ног. У ног художник поместил неказистого дворового песика, который буквально прилип к бордовым туфелькам своей повелительницы. Морда поднята вверх. Блестящие глаза-бусинки дворняги вожделенно обращены туда, где заканчиваются восхитительные ножки, и начинается самое божественное, чем одарила природа женщину. Из пасти – вывалился розовенький язычок, с кончика которого стекает слюна сладострастия.

Видит око, да зуб неймет! Намек понятен и я его оценил по достоинству.

Согласен: породистый дог или доберман не станет пускать слюну. Он просто и решительно овладеет «вратами рая». Без лишних церемоний. Не унижаясь. Потому что ему все можно!

Дворняжке же остается лишь мечтать. Наяву приходится довольствоваться малым: простираться у ног хозяйки и преданно полизывать пятки любимого существа.

Ну, а если на горизонте объявится тот самый высокий и мускулистый дог, то от преданной дворняжки освободиться легко – одним движением ноги: пинок и нет проблемы. Не задумываясь о причиненных унижении или боли. Ведь «подножный» пёсик никуда не денется. Он будет, поджав хвост, по-прежнему крутиться неподалеку, готовый в любую минуту приползти, припасть к любимым ногам. Достаточно чуть-чуть пальчиком поманить.

Она любима безропотным существом (вид, скажу тебе, довольно жалкий), и потому прекрасно знает: когда ей, то есть хозяйке дворняги, станет страшно тяжело, когда потребуется срочное душевное отдохновение, то достаточно свистнуть – дворняга на брюхе приползет, оближет-обласкает с ног до головы. И не только промолчит о прошлых обидах, но даже будет бесконечно благодарен за то, что по-царски милостиво дозволили сделать приятное.

Вот такие ассоциации вызвал «подарок» ко дню моего рождения. Надеюсь, тебе не надо говорить про авторство столь оригинального и глубокомысленного «поздравления»?

А ведь ты можешь…

На днях в моих руках оказалась другая открытка. Ее автор – известен. Это ты, единственная моя!

Эта открытка мне крайне дорога и все по тем же самым причинам. В ней, пожалуй, впервые за последние десять лет прозвучали человечные нотки. Не знаю, с чего бы это? Очень странно… Может, причиной служит то, что я предпринимаю отчаянные попытки разрубить, запутанный мною же, «гордиев узел» и несколько отдалиться от тебя? Почувствовав это, ты делаешь некий жест, возрождающий в моей душе надежду?

Возможно, и так. Но я правду не хочу знать. Главное – твоей рукой написано то, на что ты ни разу прежде не отважилась. Этого мне уже более чем достаточно.

Хотя… И в этот раз не смогла удержать себя от того, чтобы…

Я вовремя останавливаю себя перед словом, которое было бы самым подходящим. Останавливаю, потому что прозвучит оскорбительно. Другого же, ласкающего твой слух подобрать не удается.

Ты, между прочим, в открытке написала: «Целую!»

А далее (уже в скобках) откровенно издевательски добавила: «Можно?»

Вопрос требует ответа. И я на него отвечу. Правда, серией встречных вопросов.

Неужто был такой случай, когда бы тебе запретил (пусть отдаленным и самым туманным намеком) целовать себя? Когда: десять, пять или год назад? Где: на улице, в парке, сквере, на лесной опушке в окружении буйства луговых цветов, в театре? В каком месте: дома, в постели, в России или за ее пределами? Ты страстно хотела, чтобы я поцеловал тебя, однако я сказал – нет? Не знаю, не знаю. Кто-то из нас сейчас в горячечном бреду.

Прости великодушно, но я спрошу тебя еще об одном: а попытайся-ка припомнить последний случай, когда ты целовала меня? Это сколько же лет прошло?.. Сколько после этого воды утекло?! Вот задал я тебе задачку, не так ли?

Восхитишь, коли сумеешь вспомнить!

…Ты любишь поэзию. А как отнесешься вот к этим строкам Пушкина?