Испить чашу

– Альбина Владимировна, а вы знаете, что на рынке в Теплом стане продают редиску по 50 рублей за кило и нерку – лосесевую рыбу – за 170 рэ.

– Правда? – чуть не подпрыгивает подкованная марксизмом и богословием спорщица, и, стремглав домой, за сумкой, деньгами. В Теплый стан! В Теплый стан!

Чукча – не читатель, чукча – писатель

Когда-то на эту тему был анекдот. Теперь это не анекдот – реальность.

Люди перестали слушать друг друга, учиться, перестали читать умные книги. Люд, толпа – «самовыражается». Кто-то нарисовал левой ногой закорючку на масляной тряпке – гений. Кто-то раскрыл рот и сказал: «Бэ» и «Мэ» – мудрец, златоуст.

Не спорю: иногда в «навозной куче» нет-нет да и блеснет «жемчужное зерно». Но критики-петухи его, как правило, отметают. И нет классика, чтобы смог аккомулировать в творчестве своем крупицы проблесков мысли у других.

Героя, указывающего путь к реальной достойной жизни, теперь нет тоже. Герой – идея. Она светит. Где эта идея ныне?

Шварцнегер, Моховиков – герои? Они светят? Разве что. Только светят – то они не долее мгновенности своего мордобитного удара.

P.S.: В день рождения Пушкина пришел к его памятнику на Тверском в надежде, как прежде, окунуться в мир духовности.

У монумента – человек 15, не более. Возможно, виной тому была погода: моросил дождишка. Но не это, думается, стало все же причиной народной пустоты у Пушкина. Голубю – олицетворению духа святого на иконах, непогода не помешала. Он витал над бронзовой головой поэта. Все дело, похоже, в «погоде», что творится в наших головах, в нашем доме. И все ли у нас дома-то?

Встреча с депутатом

Она случилась в преддверии выборов с жителями нашего микрорайона в скверике за нашим домом. Собралось человек 20. Из нескольких тысяч граждан, проживающих здесь.

Люди изверились. Представители какой бы то ни было партии долдонят одно и то же: вместе мы сила, вместе победим. А с нами в первую голову.

Кого победим? Конечно, коррупцию, нуворишей, продажных чиновников и правителей, что сеют разврат и зло.

Депутаты – тоже правители. Законодательные. Значит от них так же чем-то нехорошим пахнет.

Народ чует вред бесконечной говорильни, понимает: толку не будет, если не делать упорно и повседневно реальное дело, если не сменить систему, создав партию нового типа, но попробуй заикнись об этом – террористом объявят. Хана!

Остается уповать на верховного правителя, в котором при благом стечении обстоятельств соединятся воедино сила, мудрость и справедливость.

Да, это диктатура отца народов. Но она, и только она, оказывается, созидает, избавляет от зла общество. Не демократия же. Демократия, что подтверждает история —, и новая и старая, – увы, уничтожает, разрушает наработанное за короткий срок (долго диктаторы не держатся) «железными канцлерами».

«Титева на луке слаба, пока на нее не наложат стрелу…»

    (Н. Лесков, «Гора».)

Гармонь

Иван Васильевич Чистяков, двоюродный брат моей матери. «Убитый» под Прохоровкой, «воскресший» после битвы. Откопали из воронки санитары, когда тело уже ели черви. Но остался жив. Даже огляделся вокруг, когда несли на носилках. «Поле, что снопами во время жатвы, было закидано мертвыми», – это я услышал потом от него, хлебороба, лично.

До конца войны – в лазаретах. В победном сорок пятом на дрожках привезли Ивана в родное село Контеево – к матери, тетке Матрене, – умирать дома.

Но мать выходила сына. Благодаря собственной коровенке – кормилице и поилице.

Поднялся солдат – гармонист довоенный. И мать (это же надо!) свела со двора поднявшую на ноги бойца двурогую животину: на вырученные деньги заказала отменным мастерам новую гармошку для сына. Пусть ликует душа. Тело живо, а главное, чтоб душа в нем пела.

И она пела. Пела гармонь Ивана. Под ее пение бабушка моя Варвара Ивановна отгуляла и отплясала, как сама хвалилась, на 25 послевоенных свадьбах.

Женился Иван. Дети (двое) родились. Попивал. По пьянке «загнал» покрышки с «газика», на котором ездила его жена – предсельсовета.

Сидел год. Не обижался на жену. На свиданьях с суженой (лагерь-то – лесоповал – в 50 километрах от дома находился) лил слезу:

– Раенька, приду, лучше нашего никто жить не будет.

– Не надо никакого генерала мне, – «заходилась» женушка, – если бы Ваня не пил.

Он вернулся, отстроил дом, где был достаток, чистота, – редкая для деревни. Хозяева и гости спали в их доме на отглаженных белых простынях.

Но срывался фронтовик – запивал. Мое объяснение тому. Сверлила психику память о кошмаре Прохоровки. То ли хотел обезумить себя алкоголем, чтоб не чувствовать смертельного ужаса, а, может, и такое: желание умереть и воскреснуть, как после той битвы – Бородинской битвы XX века.

После запоев работал неистово, радовался жизни, как ребенок. Все ему было интересно. Страстно любил близких, родных.

Был бригадиром, коммунистом (под Прохоровкой без комсомольского стажа и кандидатского срока приняли перед боем).

В мирное время Ивана из партии изгнали: «брякнул» в сердцах, что за стирание граней между городом и деревней, т. е. за окончательное раскрестьянивание мужика Никиту Хрущева надо бы на базарной площади по голой заднице ремнем отстегать.

Жил далее – не тужил. Цельный человек. Человек Земли. Без комплексов.

Гармошку, с опаской, иногда давал на гулянку мне, далекому от его мастерства. Насовсем не отдавал. «Жену, гармонь, велосипед никому не доверяй», – его слова. Похоронен Иван на тихом кладбище родного села. Какое счастье!

P.S.: на днях у подъезда нашего дома упал человек – лет сорока. Замертво. Ни документов, ни близких. Подошла труповозка – увезла. Куда? «В общую, безымянную могилу», – сказал участковый.

Замерзшая в пургу голубка

Мария Владимировна Аникина – разбольная женщина, но моложе меня, улыбчивая, тянущаяся к общению, в прошлом чуть ли не однокашница по МГУ. Окончила филфак, из которого в пятидесятые годы XX века, благодаря Аджубею и Раде Хрущевой – зятю и дочери Никиты, выделился в самостоятельное заведение наш факультет журналистики.

Обыватели двора М. В. считают… того… с приветом… Своими откровенными донельзя рассказами о себе, с детской, наивной непосредственностью, она углубляет это впечатление.

Оказывается, ненормальной считают ее и некоторые близкие родственники. Непостижимо! А причиной тому стала неразделенная в ранней юности любовь М. В. к парню из Средней Азии, к которому, вопреки воле матери, она безрассудно уехала на его родину. Из Москвы – в Самарканд!

Боже! Так бы и меня можно счесть сумасшедшим, кинувшемся некогда вслед за любимой в неизвестность.

На жалкие гроши, пенсионные (копит годами), издает Мария Владимировна свои стихи, маленькие книжицы. Какие тонкие чувства там, какие откровения и всеобнимающая любовь:

* * *
Под крышею каждого дома
Есть чудо и сказка живет

    («Золушка»)
* * *
И помню я изгиб реки,
И ты касаешься моей руки
Своею нежной темнокожей.
И как лежала на снегу
Замерзшая в пургу голубка,