Лицом к лицу со знаменитостями

Я посмотрел вокруг. Все сидели с мрачными лицами, молчали, у девочек на глазах блестели слезы. Потом по мановению руки Тони Дмитриевой все в едином порыве поднялись со своих мест. Постояли минуту, две.

Затем Тоня снова махнула ладонью, все сели, насупившиеся, понурые. Горе, какое горе!

Но тут произошло нечто совершенно непонятное, не укладывавшееся ни в какие наши представления тех времен. Этот самый доцент Шеляпин помолчал немного, а потом, дождавшись пока за Тоней Дмитриевой закроется дверь, как ни в чем не бывало повернулся к доске и сказал:

– Да, вот так… Но давайте-ка продолжим рассмотрение консольных балок. Вернемся к методике расчета арматуры.

Мы недоуменно переглянулись, не зная даже как реагировать на такое невероятное кощунство. Как же так? Случилась катастрофа, мир перевернулся, перед всеми людьми на всей планете разверзлась пропасть, а этот Нешаляпин продолжает разглагольствовать о каких-то там своих консолях-кронштейнах. Как он может, как он смеет? Такая бестактность!

Но вдруг я краем глаза увидел: то один, то другой студент пододвинули к себе поближе конспекты и начали снова списывать с доски формулы и таблицы. А мой приятель Толя Мещанский даже засопел от усердия, перерисовывая схему распределения напряжений в поперечном сечении балки.

После окончания лекции, услышав на переменке, что я возмущаюсь поведением доцента, Толя глубокомысленно заметил:

– Ну, что ты от него хочешь? Он же беспартийный и вообще контра – поговаривают, в войну был в плену. Кроме того, и сам из буржуйской семьи.

Другого объяснения мы в ту пору найти не могли.

Как я не попал к тов. Сталину

Смерть главного вождя вызвала всеобщую растерянность и тревогу. Было очевидно, что предстоит ожесточенная борьба за власть. Ходили слухи, что место усопшего займет по наследству другой грузин – Берия. Недаром на похоронах он выступил с речью, в которой почти буквально повторил хрестоматийные слова Сталина, сказанные им в свое время у гроба Ленина. С тем же кавказским акцентом и с тем же пафосом Лаврентий Павлович произнес: «Нам завещал товарищ Сталин беречь, как зеницу ока…»

В газетах было опубликовано Постановление совместного заседания ЦК КПСС, Совмина СССР, Президиума Верховного Совета СССР, в котором говорилось о необходимости «величайшей сплоченности руководства, недопущения какого-либо разброда и паники».

Обращало также внимание, что, кроме назначения Маленкова Председателем Совмина, Ворошилова Председателем Президиума Верховного Совета и многих других важных назначений в этом Постановлении было и странное указание, «чтобы тов. Хрущев Н.С. сосредоточился на работе в ЦК КПСС».

Все газеты пестрели, как тогда было принято, почти одинаковыми заголовками:

«Величайшая сплоченность и единство»

«У гроба И.В.Сталина»

«Москва траурная»

«Бодр наш дух, непоколебима наша уверенность»

«Да живет и побеждает дело Сталина!»

Как полагается, тут же откликнулись и главные поэты страны, К.Симонов написал:

Нет слов таких, чтоб ими передать
Всю нестерпимость боли и печали,
Нет слов, чтоб ими рассказать,
Как мы скорбим по Вас, товарищ Сталин!

Нет, не нашел никаких иных слов и другой большой поэт А.Твардовский, он тут же рядом повторил почти абсолютно тоже самое:

В этот час величайшей печали
Я тех слов не найду,
Чтоб они до конца выражали
Всенародную нашу беду.

А в нижнем правом углу «Правды» 7 марта 1953 года Комиссия по организации похорон товарища Сталина сообщала «для сведения всех организаций, что доступ в Колонный зал Дома Союзов открыт с 6 часов утра до 2-х часов ночи».

Вот эти последние строчки и послужили своеобразным сигналом к началу того массового психоза, который охватил тогда громадные толпы людей, ринувшихся посмотреть на того, кого при жизни они не только не могли видеть, но и слышали только по редким и не всегда приятным случаям. Об этом драматическом или даже трагическом эпизоде нашей истории, когда в давке погибли люди, уже много писалось, и я не стал бы еще раз касаться этой темы, если бы не одно очень яркое и очень личное воспоминание. В тот день, движимый тем самым стадным чувством, я со своими двумя школьными друзьями направился в сторону Колонного зала к гробу вождя и учителя. Наш энтузиазм сник на Страстном бульваре, откуда, колыхаясь из стороны в сторону, огромная многоцветная толпа медленно втекала в горловину Пушкинской улицы. Очень скоро движение совсем застопорилось. Мы потоптались какое-то время возле углового здания, а затем решили всех обмануть. Выбрались кое-как из толпы и рванули через арку во двор. Правда, вскоре нам стало ясно, что таких умников было не намного меньше тех, кто шел к Сталину прямым путем. И все-таки нам удалось пересечь несколько наглухо отгороженных от улицы больших дворов и таким образом значительно приблизиться к цели. Но, увы, из последнего двора, находившегося почти рядом с Проездом Художественного театра, дальше хода уже не оказалось. Что оставалось делать, возвращаться обратно? И тут я увидел, что несколько каких-то находчивых ходоков взбирались по пожарной лестнице на крышу. Было очевидно, что они надеялись через чердак или по крыше оттуда пролезть к другой лестнице на противоположной стороне дома и уже по ней спуститься прямо к наружному подъезду. Вот он путь к Сталину!

«Не буду дураком» – сообразил я и последовал за умными и находчивыми. Подошел к лестнице и поставил ногу на первую ступеньку. Но потом поднял голову вверх, чтобы посмотреть, куда лезу, и тут замер от неожиданности. Сначала я даже не понял в чем дело: что-то ослепительно яркое резануло по глазам – прямо надо мной, в непосредственной близости (рукой можно было достать), из-под серого драпового пальто сверкнуло небесно-голубое пятно девичьих трусиков. Они плотно облегали круглые толстенькие бедра, к которым подбирались широкие розовые резинки, державшие на белых пуговках бежевые чулки. Взгляд магнитом тянулся туда, повыше, к пышным волнующим овалам, но было так неловко и стыдно, что я невольно отвел глаза, замер в нерешительности, а затем снял ногу со ступеньки лестницы и отошел в сторону…Так я и не попал к Сталину

Тайны кремлевского двора. Лёня Алилуев

В день смерти вождя народов Лёня Аллилуев в институт не приходил, не был он и на следующий день. Впрочем, он и раньше не очень-то часто посещал занятия, что, однако, не мешало ему всегда вовремя сдавать курсовые работы и на экзаменах получать твердые четверки.

Это был высокий стройный юноша с благородной породистой внешностью, красивым удлиненным лицом и мягкими зачесанными назад светло-каштановыми волосами. С самого первого дня учебы он мало общался с однокурсниками, ни с кем не заводил дружбы, был тихим и молчаливым. Никто о нем ничего не знал, известно было лишь, что он увлекается радиолюбительством и что у него есть еще младший брат Володя, который тоже не попал учиться туда, куда хотел.

Только к третьему курсу Лёня как-то оттаял, стал более разговорчивым, контактным, сдружился с одним – двумя нашими сокурсниками. Наконец, он настолько перестал быть букой, что даже дал себя уговорить предоставить свою квартиру для новогодней попойки. Оказалось, он был единственным из всей нашей группы, у кого дома в это время не было родителей («они в отъезде», – объяснил он).

Наступал 1953 год, и под лозунгом «Новый год с новыми девчонками» мы, нахватав где попало каких-то «чувих», поехали к Лёне. От метро «Библиотека Ленина» мы прошли по мосту через Москва-реку и подошли к возвышавшемуся справа на набережной огромному тяжеловесному зданию с многочисленными подъездами. Помню, я обратил тогда внимание на то, что в очень редких окнах этого дома горел свет. Это было странно – ведь наступала новогодняя ночь! «Вот сони», подумал я.

Лёня ждал нас на углу. Мы вошли в роскошный отделанный мрамором вестибюль, который вполне мог бы принадлежать какому-нибудь «Дворцу строителей», а не жилому дому. Потом поднялись в просторном лифте на пятый этаж и вошли вслед за Лёней в широкую прихожую, где стояла много-рожковая деревянная вешалка и висело зеркало в овальной золоченной раме.

Особое впечатление производила большая гостиная с круглой белой колонной посредине. Ее окружал широкий овальный кожаный диван, на котором, угомонившись под утро, мы заснули вповалку крепким юношеским сном.

В этой комнате, где мы пировали прямо на полу, бросался в глаза большой прямоугольный портрет. На холсте маслом в полный рост была изображена стоящая вполоборота красивая стройная женщина в строгом вечернем платье.

В ту ночь мы и не подозревали, что, хотя и чуть-чуть, но очень опасно прикоснулись к одной из самых страшных тайн тогдашнего кремлевского Двора. Ведь в ту новогоднюю ночь мы побывали в том самом «Доме на набережной», который так ярко описал позже Ю.Трифонов, а женщина на том большом портрете была не кто иная, как та самая застрелившаяся Надежда Аллилуева, жена Сталина.

Наш однокурсник Лёня был ее родным племянником, и с братом Володей они сейчас жили одни потому, что их мать Анна Сергеевна по приказу своего замечательного зятя была отправлена в лагерь, откуда вышла только в 1954 году в психически нездоровом состоянии.

А отец Лёни, Станислав Францевич Реденс (кажется, из латышских стрелков), в прошлом видный деятель НКВД, еще раньше погиб в бериевских застенках. Такая же расправа, без сомнения, ждала и Лёню с братом, если бы не своевременное покровительство со стороны их всесильного тогда кузена Василия Сталина, который, как мы позже узнали, опекал братьев. И главное, конечно, если бы не своевременная кончина их великого родственничка, дяди Иосифа. Дальнейшая судьба Лёни Аллилуева ничем не примечательна и мало отличалась от судьбы других моих однокашников. Он окончил вместе со всеми институт, женился на девушке с нашего курса и попал по распределению на работу в институт Гидропроект. Там он и протрубил до самой пенсии, занимался проектированием гидротехнических металлоконструкций (затворов гидростанций, шлюзовых ворот и всяких других железных устройств). Некоторое время он работал в Египте на строительстве Асуанской гидроэлектростанции. В отличие от своего брата Володи, который позже написал воспоминания, Лёня никогда, нигде и никому не говорил о своем происхождении, о своих родителях. Не знаю, была ли это врожденная скрытность характера или заложенное с раннего детства неистребимое чувство страха.

За кожаной кепкой Лужкова

Мы шли на Поклонную гору. Именно шли, а не взбирались, так как той знаменитой возвышенности, откуда Наполеон когда-то обозревал сданную ему Кутузовым Москву, давно уже не существовало. Ее снесли в угаре урбанизаторского социалистического энтузиазма в точном соответствии с дерзкой гиперболой Маяковского: «А если Казбек помешает – срыть, все равно не видать в тумане».

Вместо горы перед нами простиралась плоская равнина с редкими рядами недавно посаженных худосочных деревьев – парк Победы. Широкие ступени вели к большой круглой площади, плотно одетой в бетон, камень и асфальт. В центре высилась трехгранная стела-штык. К ее верхней части бабочкой была прикреплена крылатая скульптура древнегреческой богини победы Ники, с ног которой свисали плохо различимые издали пухлощекие ангелы.

Стояла холодная слякотная осень. Туфли шлепали по грязной жиже мокрого снега. Я поскользнулся и чуть было не упал – под ногами блеснула черная зеркальная поверхность. Что это? Нет, это был не лед. Я внимательно пригляделся и увидел длинные широкие полосы гладко отшлифованных гранитных плит. Какие же они должны были быть дорогими! И неудобные для хождения по ним.

Но если бы дороговизна относилась только к ним – позже я узнал, что эти зачем-то полированные плиты были верхушкой «айсберга». Они служили только облицовкой гигантского железобетонного фундамента, стоявшего на толстых железобетонных сваях. На таком мощном ростверке мог бы прочно стоять целый небоскреб. А тут…

Огромные деньги были здесь в буквальном смысле зарыты в землю еще при Брежневе. Бровастый генсек когда-то задумал именно здесь построить главный монумент страны, посвященный победе над Германией во Второй мировой войне. А то как же? В Волгограде на Мамаевом кургане давно уже красовался грандиозный мемориал – «Родина-мать» скульптора Е.Вучетича. Подобные ему величественные памятники стояли в Белоруссии, на Украине, даже в самом Берлине в Трептовом парке.

А Москву обделили.

И к очередному юбилею окончания Великой Отечественной герой «Малой земли» решил исправить ту промашку, и вышло высочайшее Постановление. Вслед за этим заурчали на Поклонной экскаваторы и бульдозеры, застучали сваебойные станки, потекла бетонная смесь в арматурные каркасы фундаментной плиты.

Но потом вдруг грянула Перестройка, и все приостановилось. Вместо подьемных кранов, бетономешалок и сварочных станков закрутились вокруг будущего столичного мемориала разные архитектурные конкурсы, газетные статьи, общественные обсуждения, дискуссии. Что строить, зачем, почему? Так ничего и не решили. А потом и вовсе стало не до этого – начался развал государства, смена власти, рынок-базар, казна опустела.

Но вот пришел новый Хозяин и решил вопрос без лишней волокиты: строить! Сам строитель по образованию, Ельцин, наверно, поленился взглянуть на строительную часть проекта. Впрочем, если бы и взглянул, вряд ли понял нелепость совмещения разных архитектурных решений с одной и той же конструкцией фундамента.