Госпиталь

– А ты скажи, Петр Андреевич, много у них танков и аэропланов?

Фролов раскатисто захохотал.

– Что ты, Митрич, вот чудак. Против такой силы не устоять красным.

Панкратов стал невеселым, хмурым.

– Так, американцы и англичане, – ни к кому не обращаясь, говорил он, – чего забыли они на нашей русской земле?..

Здоровье Фролова резко ухудшилось. Его непрерывно бил сухой кашель. Петр Андреевич еще больше пожелтел, острые скулы выдались вперед. Кашель вызывал, видно, сильные боли. В часы приступов лицо штабс-капитана становилось смертельно бледным, на лбу выступал холодный пот.

За последнее время Фролов сделался очень раздражительным. Один раз ночью он разбудил Ивана Митрича. Тот спал крепко и проснулся неохотно.

– Чего, Андреич? – недовольно спросил он. Штабс-капитан сидел на кровати, подобрав под себя босые желтые ноги, глаза его торопливо бегали по палате.

– Страшно, Митрич… страшно, – хрипло прошептал он.

Иван Митрич. насмешливо покачал головой:

– Хе… чудак ты, право. Чего ж тут бояться, а еще боевой офицер.

Но и насмешка на этот раз не подействовала на Фролова. Он повернул голову к окну, с минуту смотрел в него, не отрываясь, потом вскрикнул и вскочил с кровати. Худой и высокий, в белых кальсонах и рубашке, похожий на привидение, он подошел к кровати Митрича и сел на табуретку.

– Ругай меня, Митрич, сколько хочешь ругай, только говори, ради бога, говори, иначе я сойду с ума, – бормотал Фролов.

Фролов повернул к нему синевато-бледное лицо и схватился за спинку кровати. Стыло блеснули остановившиеся глаза.

– Страшно, Митрич, страшно. Ходит, проклятый, под окном, ходит, черт его побери. Ты прислушайся, Митрич. Тсс…

Фролов поднял вверх вздрагивающий указательный палец.

– Ничего не понимаю. Кто ходит?

– Он… – прошептал Фролов. – Он… Афанасьев. Петр Андреевич глубоко вздохнул и дотронулся ладонью до мокрого холодного лба.

– Покойник, Иван Митрич, – заикаясь от страха, прошептал Фролов. – Был у меня денщик Афанасьев Митька. Что ни дай – разобьется, а сделает. Заболела у него молодая жена, он просился к ней на побывку, но я не отпускал. Афанасьев не выдержал и сбежал самовольно. Его поймали, и я уговорил полковника дать ему сто шомполов. Вечером прихожу на конюшню, лежит он на сене весь в крови, опухший. Узнал меня и говорит: «Ну, ваше благородие, доконал ты меня, живодер, умру, буду каждый понедельник к тебе приходить». Через два дня скончался… После этого, Митрич, как вспомню, жуть берет. Ходит он под окном, каждую ночь ходит. Вот и сейчас, слышишь?

Фролов вздрогнул и заплакал. Митрич отвернулся от него. Если бы было светло, штабс-капитан смог бы заметить, как побелело лицо соседа по палате.

На другой день во время обхода в палате появился главный врач Стаценко. Митрич видел пепельно-серое лицо с заостренным птичьим носом и косой складкой на правой щеке.

– Как у вас, Панкратов? – спросил он, щуря карие глаза.

– А ничего, – хмуро ответил Митрич. – А вы кто, товарищ, будете?

Доктор поднял голову, безразлично пожал плечами:

– Главный врач госпиталя. Митрич удивленно раскрыл рот.

– А-а-а, – пробормотал он. – Вот что. А я думал, что вы не такой. Либо лысый, либо седой весь. Ученый человек завсегда седым должен быть, – убежденно заключил он.

Стаценко нахмурился и хотел что-то сказать, но больной опередил:

– А скажите, и это ваша работа? – Митрич кивнул на пустое, аккуратно разглаженное по матрасу одеяло. Доктор не понял. Тогда Митрич печально усмехнулся. – Я про ноги, – пояснил он. – Ноги, стало быть, мне тоже вы отрезали?

В глазах Стаценко появилась холодная усмешка:

– Да, я.

Митрич с уважением поглядел на него.

– Вот как. Здорово вы их, значит, мне. Поди, часто приходится такие операции делать?

Стаценко махнул рукой и, поворачиваясь спиной к Митричу, сказал Фролову:

– Лежите вот… А там судьба наша решается. Вы понимаете, не сегодня-завтра решающий бой. Или мы, или эти вандалы…

Жизнь в госпитале была нерушимо спокойной. Дни тянулись медленно, страшно нудные и однообразные. По утрам выпадал свежий мартовский снежок. Был он мягким и пушистым, словно мох. Иван Митрич выздоравливал. Сестра с радостью отмечала перемену к лучшему.

– У вас-то и лицо посвежело, Иван Митрич, – певуче говорила Люба.

Панкратову это нравилось, и он счастливо улыбался, зажмуривая глаза. Люба напоминала ему молодость и первые, наполненные до краев счастьем, годы семейной жизни с Натальей. К штабс-капитану сестра относилась равнодушно. Фролов это понимал и, когда она приходила, старался держаться подчеркнуто холодно.

– Скучно у вас, сестричка, – цедил он сквозь редкие зубы. – Вы бы хоть карты, что ли, достали, мы бы с Митричем в дурачка срезались.

Люба широко разводила руками и поправляла локоны под косынкой.

– Да я же забыла. У доктора шахматы есть! Фролов снисходительно улыбнулся.

– Шахматы, шахматы. Что вы, сестричка, шахматы– игра трудная, логики требует, а разве Иван Митрич может.

Панкратов добродушно усмехнулся.

– А вы принесите нам все-таки шахматы, Люба, – попросил он. – Мы сыграем с Петром Андреевичем разочка два.

Брови Фролова насмешливо приподнялись:

– Неужели умеешь?

– Умею.

– Чудеса!

Штабс-капитан с достоинством пожал плечами. Принесли шахматы. Иван Митрич расставлял фигурки любовно и неторопливо.

– Занятная штуковина – шахматы, – гудел он. – Я в них играть еще с германской войны выучился, только вот давно не брался.

Фролов хотел разыграть мат в три хода, но Митрич умело защитился, и игра приняла затяжной характер. Митрич морщил лоб и долго думал над каждым ходом. Фролов, наоборот, переставлял фигуры быстро, и с его бледных губ не сходила снисходительная усмешка. Еще не так давно он увлекался шахматами и теперь в своей победе над соседом был твердо уверен. Только когда противник снял обоих коней и ладью, он задумался и стал играть осторожнее.