В Афганистане, в «Черном тюльпане»

Весь летный экипаж по его приказу тоже оставил борт через десантный салон, а командир подбитого вертолета пошел прямо в лоб в свою последнюю, смертельную атаку на обложенный камнями ДэШэКа.

Он упрямо летел на черные валуны, уже охваченный дымом, вздрагивающий от гибельных очередей, от прямых попаданий, и тоже стрелял и стрелял по духам.

Шульгин увидел, как рассыпались камни укрепления крупнокалиберного пулемета, как свалилась эта страшная машина с ножек своего станка, как выскочили из-под камней и бросились вверх по хребту духи, и как врезалась крылатая стрекоза в черные валуны, безобразно смявшись и рассыпавшись на сотни мелких осколков.

Так же знакомо блеснул огненный шар, и всю высоту душманов накрыло облако черного едкого дыма.

Страшен был этот последний удар.

Обе высоты вздрогнули.

Потемнело небо, пеплом покрылись облака…

И долго-долго падали с небес искореженные куски металла.

Прямо перед Шульгиным вонзилась в землю смятая вертолетная лопасть. А душманская высота на мгновение замолчала, оглушенная, ослепленная, окруженная дымом, и этого непродолжительного затишья хватило шульгинским ребятам и уцелевшим парням из экипажа вертолета, чтобы зарыться в пашне, спрятаться в ней, накидав перед головой и вокруг себя холмы свежевырытой земли.

Шульгин забросал землей счастливо упавшую к нему вертолетную лопасть, врылся под нее, и оказался за надежным бруствером, способным защитить дажде от пулеметного огня.

Его КП в одно мгновение обрело замечательную неприступность, и теперь можно было позаботиться о связи с полком.

– «Первый», я «Метель-один», прием, – раздался в эфире его позывной.

– «Первый» на связи… Слышим, сынок, что у вас происходит, – послышался среди эфирного шороха тихий и горький голос командира. – К вам на помощь уже поднят весь состав боевых вертолетов. А теперь, докладывай о потерях, «Метель».

И повисла в эфире тоскливая траурная черная пауза.

5

Почернело, казалось, все… Черная завеса глухо закрывала царские врата Никольского храма. Черный бархат окутывал аналои, черный сатин спадал рушниками с икон. И священник вышел тоже в черном. Только серебряные ленты струились по черной ризе и тусклым серебром блестели кресты из серебристой парчи.

Траур…

Почему траур, жалобно забилось сердце Анны Ивановны, впервые зашедшей в церковь в это великопостное утро.

Гулким стоном отозвалась душа на суровую простоту храма.

Траур…

И когда она с трудом протянула к огню дрожащую свечу, слезы хлынули у нее бурным потоком.

Траур…

Что же все-таки с сыном? Что с ним, родной кровиночкой?..

Неужели что-то случилось?.. Что-то непоправимое, ужасное…

Траур…

И тут тенью мелькнуло рядом черное священническое облачение, и черные складки ризы колыхнулись возле подсвечника.

– Вам плохо? – священник участливо склонил голову. – Что-то случилось?..

Анна Ивановна попыталась сдержать слезы, но куда там… Сердце зашлось в бурном рыдании. И поплыли, размылись очертания подсвечника, деревянных окладов икон, аналоев. Подогнулись ноги. Так что едва успели церковные служащие подхватить Анну Ивановну и довести до лавочки возле стены.

Священник присел рядом. Привычно. Терпеливо. Будто знал, какие тревоги и горестные сомнения терзают материнское сердце.

– Не унывайте, – тихо вздыхал он. – Бог милостив. Он не даст тяготы свыше сил… Вы уж поверьте… Каждому Бог дает свой крест по силам… Не падайте духом…

Но как же не падать духом? Как терпеть? Как нести этот неведомый крест?

И Анна Ивановна сбивчиво и торопливо рассказала о своих материнских страхах, о своих недоумениях, а батюшка медленно кивал седой бородой на каждое слово.

– Уповайте, милая, уповайте на Бога… Все ведь в руках Божиих. Что ни делается с нами, все промыслительно и не случайно. Вот и мирская поговорка гласит: что ни делается, то к лучшему…

Батюшка вздохнул:

– Воистину так… Что ни делается, все от Бога. И скорби от Бога, и тяготы, и лишения, и радости. А сын у вас хороший. Я вижу, как он вас бережет. А что сыну вашему нужно претерпеть, кто знает?.. Только Бог…

Колыхнулись отражения свечей в серебре нагрудного креста.

– Где он служит, скоро откроется. Только, может быть, лучше этого не знать. Не всякую правду можно снести…

Но только Анна Ивановна вскинула плечи:

– Что вы, батюшка?.. С правдой все же легче… Пусть будет любая, самая горькая правда… Неизвестность куда страшней…

И батюшка пытливо вгляделся в материнское лицо, вздохнул и накрыл рукой Голгофу на священническом кресте.

– Скоро вы узнаете, где ваш сын, – сказал он кротко. – Бог откроет.

Батюшка покачал головой.

– Материнское сердце крепкое, многое может снести. И вы держитесь, матушка, ибо материнской молитвой держится мир.

Священник протянул Анне Ивановне маленькую икону, которая обожгла руки холодом меди.

– Возьмите этот образ на молитвенную память. Многие муки перенес этот маленький образок. Соловецкие лагеря, ссылки, сталинские тюрьмы. Он даже почернел от испытанных горестей. Многие старцы передавали его из рук в руки. Мне он достался от духовного отца. Пусть он теперь вашу душу согреет.

Медная иконка действительно быстро согрелась в руках у Анны Ивановны. И какое-то особое тепло пошло от нее еле уловимыми токами.

– И вот эту молитву возьмите, матушка, – протянул священник Анне Ивановне сложенный вчетверо машинописный листок, отпечатанный на серенькой бумаге. – Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небесного водворится…

Священник перекрестился.

– Читайте каждый день за спасение вашего сына.

И добавил совсем тихо: