Клеопатра

Пробуждение Гармахиса. – Перед лицом смерти. – Приход Клеопатры. – Она утешает Гармахиса

Еще раз я проснулся. Я находился в собственной комнате. Наверное, я спал и видел сон. Это было не что иное, как сон! Разве я проснулся для того, чтобы почувствовать себя предателем, чтобы вспомнить, что удобный случай более не вернется, что я погубил великое дело, что прошлой ночью храбрые, честные люди под руководством моего дяди прождали меня напрасно у ворот дворца.

Весь Египет ждал, и ждал – напрасно! Нет, этого не могло быть! Это был ужасный сон, подобный сон может убить человека. Лучше умереть, чем видеть такие сны, ниспосланные адом. Быть может, это была отвратительная фантазия измученного ума? Но где же я теперь? Я должен быть в алебастровом зале и ожидать Хармиону. Где я? О боги! Что это за ужасный предмет, имеющий образ человека, прикрытый белым, испачканный кровью, скорчившийся у подножия моего ложа?

Как лев, прыгнул я с ложа и из всей силы ударил его. От удара ужасный предмет покатился в сторону. Полумертвый от ужаса, я сбросил белый покров и увидал голую фигуру мертвого человека с согнутыми коленями. Это был римский военачальник Павел! В его сердце торчал кинжал – мой кинжал с золотым сфинксом на рукоятке. На свитке латинскими буквами было написано: «Привет тебе, Гармахис! Я был римлянин Павел, которого ты подкупил! Смотри же, хорошо ли быть предателем!»

Почти падая и ослабев, я отскочил от страшного трупа, обагренного своей собственной кровью. Обессилев, я отодвинулся назад и прислонился к стене. За этой стеной наступал день и птицы весело щебетали. Итак, это не был сон! Я погиб! Погиб! Я подумал о моем старом отце, Аменемхате. Мысль о нем сверкнула в моем мозгу, сдавив мне сердце. Что будет с ним, когда до него дойдет весть о позоре сына, о разрушении всех его священных надежд! Я подумал о патриотах-жрецах, о дяде Сепа, напрасно прождавших целую ночь сигнала! Другая мысль последовала за первой. Что сталось с ними? Не один я был предателем. Меня также предали. Но кто? Кто? Может быть, Павел, но он знал не многих участников нашего заговора. Тайные списки были спрятаны у меня в одежде. Озирис! Они исчезли! Судьба Павла может быть судьбой всех патриотов Египта. При этой мысли я совсем обезумел, зашатался и упал там, где стоял.

Когда я пришел в себя, длинные тени от деревьев пояснили мне, что полдень уже прошел. Я вскочил на ноги. Труп Павла лежал неподвижно, наблюдая за мной своими стеклянными глазами. В отчаянии я бросился к двери. Она была заперта, я слышал за ней шаги часовых, которые перекликались и гремели копьями. Вдруг часовые отодвинулись, дверь открылась и вошла сияющая, торжествующая Клеопатра в царском одеянии. Она вошла одна, и дверь заперлась за ней. Я стоял как безумный. Она подошла ближе ко мне, лицом к лицу.

– Приветствую тебя, Гармахис, – сказала она, нежно улыбаясь. – Мой посланник нашел тебя! – Она указала на труп Павла. – Фу, как он страшно выглядит! Эй, часовые!

Дверь отворилась, и двое вооруженных галлов остановились у двери.

– Уберите эту гадость, – сказала Клеопатра, – бросьте ее коршунам! Стойте, возьмите кинжал из груди изменника!

Люди низко поклонились, и кинжал, покрытый кровью, был вытащен из сердца Павла и положен на стол. Потом они схватили труп за голову и за ноги и унесли его. Я слышал, как замерли их тяжелые шаги на лестнице.

– Мне кажется, Гармахис, твое положение скверно, – сказала Клеопатра, – как странно вертится колесо фортуны! Не будь этого изменника, – она указала по направлению к двери, хотя труп уже был унесен, – на меня теперь было бы так же страшно смотреть, как на него, и кровь на том кинжале была бы кровью моего сердца!

– Итак, Павел предал меня!

– Когда ты пришел ко мне в прошлую ночь, – продолжала она, – я знала, что ты пришел убить меня. Когда время от времени ты прятал руку под платье, я знала, что ты сжимал кинжал, что ты собирал все свое мужество для преступления, которое противно твоей душе. О, это был ужасный час, я поражалась, не зная и колеблясь минутами, кто из нас обоих победит, когда мы мерялись хитростью и силой. Да, Гармахис, стража ходит за твоей дверью. Но не обманывай себя! Если бы я не была уверена, что держу тебя здесь узами более сильными, чем цепи тюрьмы, если бы не знала, что ты не можешь сделать мне зло, так как для тебя легче перешагнуть через копья моих легионеров, чем через ограду чести, – ты давно был бы мертв! Гармахис! Смотри, вот твой кинжал! – Она протянула мне его. – Убей меня, если можешь!

Клеопатра подошла ближе, открыла грудь и ждала, спокойно смотря на меня.

– Ты не можешь убить меня, – продолжала она, – потому что я хорошо знаю: такой человек, как ты, не способен совершить преступление – убить женщину, которая принадлежит ему, – и жить! Долой руку! Не направляй кинжала в свою грудь! Если ты не можешь убить меня, как же можешь отнять у себя собственную жизнь? О ты, преступивший клятву жрец Изиды! Разве тебе так легко предстать пред лицом оскорбленного божества в Аменти? Как ты думаешь, какими глазами взглянет небесная мать на своего сына, опозоренного, нарушившего священный обет! Как будешь ты приветствовать ее, обагренный своей собственной кровью? Где будет уготовано тебе место твоего искупления и очищения, если ты можешь еще очиститься в глазах богов?

Я не мог выносить более. Сердце мое было разбито. Увы! Это была правда – я не смел умереть.

Я дошел до того, что не мог умереть. Я бросился на свое ложе и заплакал кровавыми слезами тоски и отчаяния.

Клеопатра подошла ко мне, села около меня, стараясь утешить меня, обняла мою шею руками.

– Любовь моя, послушай, – сказала она, – еще не все потеряно для тебя, хотя я и рассердилась на тебя. Мы играли большую игру; сознаюсь, я пустила в ход женские чары против тебя и победила. Но я могу быть откровенной. Мне очень жаль тебя как царице и как женщине, даже более, мне тяжело видеть тебя печальным и тоскующим. Это было хорошо и справедливо, что ты хотел вернуть назад трон, захваченный моими предками, и свободу Египту! Я как законная царица сделала то же самое, не останавливаясь перед преступлением, так как дала клятву. Я глубоко сочувствую тебе как всему великому и смелому. Вполне понимаю твое горе и скорбь о глубине твоего падения, а как любящая женщина сочувствую тебе и жалею тебя! Не все еще потеряно. Твой план был смел, но безумен, так как Египет не может подняться на прежнюю высоту, хотя бы ты завоевал и корону, и страну – без сомнения, это удалось бы тебе, – есть еще римляне, с ними надо считаться. Пойми меня, здесь мало знают. Но во всей стране нет сердца, которое билось бы такой преданной любовью к древней стране Кеми, как мое, даже больше, чем твое, Гармахис! Война, возмущения, зависть, заговоры – все это отвлекало меня и мешало мне служить так, как я могу, моему народу. Ты, Гармахис, научишь меня! Ты будешь моим советником, моей любовью! Не трудно, Гармахис, завоевать сердце Клеопатры, сердце, которое – стыдись! – ты хотел умертвить! Ты соединишь меня с моим народом, мы будем царствовать вместе, объединим новое царство с старым, старую и новую мысль! Все делается к лучшему. Другим и лучшим путем ты взойдешь на трон фараонов! Видишь, Гармахис! Твоя измена будет скрыта, насколько это возможно. Разве ты виноват, что римлянин выдал тебя? Тебя опоили, твои бумаги украдены, и ключ к ним найден. Что ж позорного для тебя, хотя великий заговор и не удался и те, кто были участниками его, рассеялись, – ты остался тверд в преданности своей вере, воспользовался средствами, которыми одарила тебя природа, завоевать сердце египетской царицы? Под лучами ее нежной любви ты можешь добиться своей цели и расправить свои мощные крылья над страной Нила! Подумай, разве я плохой советник, Гармахис?

Я поднял голову, и слабый луч надежды загорелся во мраке моего сердца; падающий человек хватается за перышко. Я заговорил в первый раз.

– А те, кто был со мной, кто верил мне, – что стало с ними?

– А! – произнесла она. – Аменемхат, твой отец, престарелый жрец в Абуфисе, Сепа, твой дядя, горячий патриот. Под простой внешностью его кроется великое сердце!

Я думал, что она назовет Хармиону, но она не упомянула о ней.

– И другие, – добавила она, – я знаю их всех!

– Что сталось с ними? – спросил я.

– Слушай, Гармахис, – ответила она, вставая и положив руку мне на плечо, – ради тебя я буду милосердна к ним. Я сделаю то, что должно быть сделано. Клянусь моим троном и всеми богами Египта, что ни один волос не упадет с головы твоего престарелого отца. Если еще не поздно, я пощажу твоего дядю Сепа и других. Я не буду брать примера с моего предка Епифана, который погубил массу людей, когда египтяне восстали против него. Он привязывал их к колеснице и волочил за собой вокруг городских стен. Я же пощажу всех, кроме евреев; их я ненавижу!

– Евреев – нет! – возразил я.

– Это хорошо, их я не буду щадить, евреев. Разве я такая жестокая женщина, как говорят? В твоем списке, Гармахис, многие осуждены на смерть; я отняла жизнь только у римского негодяя, двойного изменника, так как он предал меня и тебя. Если ты удивлен, Гармахис, теми милостями, которыми я тебя осыпаю, то это – по женскому расчету – ты мне нравишься, Гармахис! Нет, клянусь Сераписом, – добавила она с легким смехом, – я меняю мое намерение, я не могу тебе так много дать даром! Ты должен купить все это у меня – и ценой одного поцелуя, Гармахис!

– Нет, – возразил я, отвернувшись от прекрасной искусительницы, – цена очень тяжела. Я не целую более!

– Подумай, – ответила она, нахмурившись, – подумай и выбирай! Я – женщина, Гармахис, и не привыкла о чем-либо просить мужчин. Делай как знаешь, но я говорю тебе: «Если ты оттолкнешь меня, я переменю свое намерение и возьму назад свои милости». Итак, добродетельнейший жрец, выбирай: или тяжкое бремя моей любви, или немедленная смерть твоего престарелого отца и всех остальных участников заговора!

Я взглянул на нее, заметив, что она рассердилась. Глаза ее заблестели, и грудь высоко поднялась, я вздохнул и поцеловал ее, окончательно запечатлев этим свой позор и рабство.

Улыбаясь, как торжествующая греческая Афродита, она ушла, унося с собой мой кинжал. Я не знал тогда, как низко я был обманут, почему нить жизни моей не была порвана, почему Клеопатра, обладавшая сердцем тигра, была так милосердна ко мне; не знал, что она боялась убить меня. Заговор был очень силен, она же так слабо держалась на троне двойной короны, что слух о моей насильственной смерти произвел бы сильное волнение и мог свергнуть ее с престола, даже если бы я не существовал более на свете.

Я не знал, что только из страха и политических расчетов она оказывала мне столько милости, что не ради священного чувства любви, а из хитрости – хотя поистине она меня любила! – она постаралась привязать меня к себе сердечными узами. Но я должен сказать в ее защиту, что потом, когда тучи опасности затемнили небо ее жизни, она сдержала данное мне слово: кроме Павла и еще одного человека, никто из участников заговора против Клеопатры и ее рода не был убит, хотя они претерпели много других бедствий.

Она ушла, и ее образ боролся в моем сердце со стыдом и печалью. О, как горьки были эти часы, которые я не мог облегчить даже молитвой! Связь между божеством и мной порвалась, и Изида отвернулась от своего жреца. Тяжелы были эти часы мрака и упоения, но в этом мраке мне блестели дивные глаза Клеопатры и звучал ее нежный смех, отголосок ее любви. Чаша скорби еще не была полна. Надежда закралась в мое сердце, я мог думать, что пал ради достижения высокой цели и что из глубины падения я найду лучший, менее опасный путь к победе!

Так обманывают себя падшие люди, стараясь взвалить бремя своих порочных деяний на судьбу, пытаясь уверить себя, что их слабость поведет к лучшему и заглушит голос совести сознанием необходимости. Увы! Рука об руку угрызения и гибель двигаются по пути греха! И горе тому, за кем они последуют! Горе мне, тяжкому грешнику из всех грешников!

IX

Заключение Гармахиса. – Упреки и презрение Хармионы. – Освобождение Гармахиса. – Прибытие Квинта Деллия

Одиннадцать дней я был заключен в моей комнате и не видел никого, кроме часовых, рабов, которые молча приносили мне пищу и питье, и Клеопатры, часто приходившей навещать меня. Хотя она говорила мне много нежных слов, уверяла в своей любви, но не обмолвилась ни одним словом о том, что делалось за стенами моей тюрьмы. Она приходила ко мне в разном настроении, то веселая, сияющая, удивляя меня мудрыми мыслями и речами, то страстная, любящая, и каждому своему настроению придавала новую, своеобразную прелесть. Она много толковала, как должен я помочь ей сделать Египет великой страной, облегчить народ и прогнать римских орлов. Сначала мне было очень тяжело слушать ее речи, но мало-помалу она все крепче опутывала меня своими волшебными сетями, из которых не было выхода, и мой ум привык думать ее мыслями. Тогда я раскрыл ей мое сердце и некоторые планы. Она, казалось, слушала внимательно, весело, взвешивала мои слова, говорила о разных средствах и способах к достижению цели, о том, как желала она очистить древнюю веру, возобновить древние храмы, построить новые в честь египетских богов. Все глубже вползала она в мое сердце, пока я, для которого не осталось больше ничего на свете, не полюбил ее со всей глубокой страстью еще не любившего сердца. У меня не было уже ничего, кроме любви Клеопатры, моя жизнь сосредоточилась на этой любви, и я лелеял свое чувство, как вдова своего единственного ребенка. Виновница моего позора была для меня самым дорогим существом на свете, моя любовь к ней росла, пока все прошлое не потонуло в ней, а мое настоящее не превратилось в сон! Она покорила меня, отняла у меня честь, обрекла на позор, а я – бедное, падшее, ослепшее создание! – я целовал палку, которой она меня била, и был ее верным рабом.

Даже теперь, в грезах, которые слетают ко мне, когда сон раскрывает тайники сердца и всякие ужасы свободно появляются в обителях мысли, мне кажется, что я вижу царственную красоту Клеопатры, как я увидел ее впервые, ее протянутые нежные руки, огоньки страсти в ее чудных глазах, роскошные, рассыпающиеся локоны и прелестное лицо, сияющее любовью и нежностью, той чарующей нежностью, которая присуща только ей, ей одной! После многих лет, мне кажется, я вижу ее такой, какой увидел в первый раз, и снова спрашиваю себя: неужели это была ложь?

Однажды она явилась ко мне поспешно, говоря, что пришла прямо с большого совещания относительно войны Антония в Сирии, как была, в царском одеянии, с скипетром в руке и золотой диадемой, с царственной змеей на челе. Смеясь, она села передо мной и рассказала, что давала аудиенцию каким-то послам и, когда они надоели ей, сказала, что ее отзывает внезапное посольство из Рима, и убежала. Это ее очень позабавило. Вдруг Клеопатра встала, сняла диадему, положила на мои волосы и, сняв царскую мантию, возложила ее на мои плечи, дала мне в руки скипетр и встала на колени передо мной. Затем, смеясь, поцеловала меня в губы и сказала, что я – настоящий царь. Припомнив свое коронование в Абуфисе и душистый розовый венок, который венчал меня царем любви, я встал, побледнел от гнева, сбросил с себя царскую мантию и спросил ее, смеет ли она издеваться над своим пленником – над птицей, посаженной в клетку! Видимо, мой гнев поразил ее, она отшатнулась.

– Нет, Гармахис, не сердись! Почему ты думаешь, что я издеваюсь над тобой? Почему думаешь, что не можешь быть действительно фараоном?

– Что ты хочешь сказать? – сказал я. – Не будешь ли ты короновать меня перед всем Египтом? Как я могу иначе быть фараоном?

Она опустила глаза.

– Быть может, любовь моя, у меня есть мысль короновать тебя! – нежно произнесла она. – Выслушай меня: ты бледнеешь здесь, в тюрьме, и мало принимаешь пищи! Не противоречь мне! Я знаю это от невольников. Я держала тебя здесь, Гармахис, ради твоего собственного спасения, ты дорог мне. Ради твоего блага, ради твоей чести все должны думать, что ты мой пленник. Иначе ты был бы опозорен и убит – убит тайно. Сюда я больше не приду, так как завтра ты будешь свободен и появишься опять при дворе как мой астролог. Я пущу в ход все доводы, которыми ты оправдал себя. Все предсказания твои о войне оправдались, но за это мне, впрочем, нечего благодарить тебя, так как ты предсказывал согласно твоим целям и твоему плану. Теперь прощай. Я должна вернуться к меднолобым посланникам. Не сердись, Гармахис, кто знает, что еще может произойти между мной и тобой?!

Она кивнула; головой и ушла, заронив во мне мысль, что она хочет открыто короновать меня.

Действительно, я верю, у нее была эта мысль в то время. Если она и не любила меня, то все же я был дорог ей и не успел еще надоесть.

На другой день вместо Клеопатры пришла Хармиона, которую я не видал с той роковой ночи.

Она вошла и остановилась передо мной с бледным лицом и опущенными глазами. Ее первые слова были горьким упреком.

– Прости, что я осмелилась прийти вместо Клеопатры, – сказала она своим нежным голосом, – твоя радость отсрочена ненадолго, ты скоро увидишь ее!

Я вздрогнул при этих словах, а она воспользовалась своим преимуществом и продолжала: