Одиссей, сын Лаэрта. Человек Космоса

– …занята… важные дяди… покажем собачку!..

Лицо малышки – сплошная обида. Вот-вот разревется. Когда радость внезапно перегорает, становясь грязной золой, трудно придумать боль горячее. Однако заплакать (по крайней мере, на виду у всех) она не успевает. Слуги расторопны, и боковая дверца захлопывается с виноватым лязгом.

Мне кажется, я слышу отдаленный плач. Струйка пота затекает под веко, обжигая. Все. Представление окончено. Тихо склоняюсь к глашатаю:

– Это и есть Ифигения?

Дочери Агамемнона и Клитемнестры должно быть года два. Не больше. Но после знакомства с Не-Вскормленным-Грудью я разучился удивляться. Каков жених, такова невеста!

– Нет. Я ее впервые вижу.

Даже так? Выступаю вперед:

– Мы ждем, богоравная. Надеюсь, твоему царственному супругу не придется самому являться в Микены за дочерью. Ванакт был бы весьма раздосадован, случись ему, бросив войска, спешить сюда…

Задохнулась от возмущения. Побагровела – под белилами видно. Уж больно напоказ возмущается. И щеголь-красавчик на меня волком смотрит. Эй, уважаемые: что у вас за девочки по дворцовому мегарону, как по родному дому, шныряют?! И, главное – чьи девочки? Ох, досадовать ванакту, заявись он домой невпопад…

Плохо стреляешь, Одиссей. Мажешь. Девочке-то лет пять-шесть. Может, дочь местного дамата? Нет, даматыши – они скромные, тише воды.

– …волю своего супруга. Ифигения поедет с вами. Ждите – я прикажу слугам собрать ее в дорогу.

Киваю в ответ. Заберем, кого дадут, – и обратно, в Авлиду. Не ждут дома хозяина, не ждут и боятся. Чует сердце: пока мы лже-Трою брали, ванакт микенский Минотавром сделался.

Берегись, троянцы, – забодаю!

* * *

– Богоравная Ифигения, дочь ванакта Агамемнона!

Это не Талфибий объявил. Другой глашатай. Вроде и громко, и торжественно, а все ж – не то. Понятно теперь, отчего Талфибия «покровителем ахейских глашатаев» зовут. Ну что ж, давно пора – ждем тут, ждем…

Обернулся я ко входу.

Увидел.

…Маленькая женщина, вся в голубом, золото волос на плечи льется. И тут меня ударило. Наотмашь. Ослеп я, оглох, умер. Стою мертвый. Беспамятный. Лет триста мне, не меньше. Руки ходуном ходят, поджилки трясутся, в глазах – толченый хрусталь. Не вижу я Елены. Женихи в сто глоток: «А-а-а-ах!» – а у меня дыханье сперло.

– Радуйся, прекрасная! – издали, сквозь туман, сквозь боль и память. – Нас послал твой отец, ванакт…

Тень маленькой женщины сперва на ступенях лежала, складками – поднялась. За Еленой встала. Женщина маленькая, тень большая. Женщина светлая, тень темная. Хуже моего эфиопа. Старуха. Крылья за спиной кожистые, злые…

Очнулся.

Стою, головой мотаю, будто по темечку приложили.

А она уже рядом совсем. Резь в глазах унялась, попустила. Взглянул. Нет, не Елена, конечно. Но похожа! Гарпии меня раздери, как похожа! Золото кудрей собрано на затылке в сетку с жемчугом… пояс аграфом схвачен, тоже золотым, под цвет волос: бабочка с синей эмалью. У Елены, помню, тоже бабочка…

Стою, моргаю – а губы мои с языком за хозяина отдуваются:

– Радуйся, прекрасная! Я – Одиссей, сын Лаэрта.

– Ой, Одиссейчик! – В ладоши захлопала, брызнула смехом. – А ты правда самый хитренький?!

Нет, не Елена. И улыбка другая. И голос писклявый. Откуда у микенского зазнайки дочка на выданье? Ни в мать, ни в отца… Самому-то Агамемнону двадцать пять сравнялось!

В девять лет отличился?!

– …ой, а я уже все знаю! Все-все! Папочка хочет обручить меня с Лигерончиком! А ты его видел, Лигерончика моего? Какой он? Красивый?

Ага, киваю. Красивый.

* * *

Мамаша богоравная даже проститься с дочкой не вышла. Усадили мы деточку нашу в колесницу, Талфибий править взялся. Это он молодец: я, во-первых, басилей, а во-вторых, колесничий из меня… И в-третьих, очень уж хотелось поболтать с лже-Еленой. А с вожжами в руках только на дороге колдобины выискивать.

Насчет поболтать все в лучшем виде оказалось. То ли дома ей рот затыкали, то ли еще что, но щебетала без умолку. Вопросы градом. Я отвечать, а она до конца не дослушает – и ну опять расспрашивать. Или о своем трещать. Скучать дорогой не пришлось.

Мне эти дни вечностью показались. Пустой такой вечностью, трескучей.

Ах, Лигерончик – великий герой?! Ах, самый сильный? Самый ловкий? Самый-самый?! Поддакиваю: самый-рассамый. Самее некуда. Ой, как это папочка здорово придумал! Ой, хочу замуж, прямо из пеплоса выпрыгиваю! А почему – помолвка? Почему не сразу свадьба? Да-а, гадкие, вы ведь еще когда-а-а из-под Трои вернетесь… А мне сидеть-куковать! А вы меня с собой возьмите! Мы с Лигерончиком среди бурной битвы возьмем да и поженимся! Ой, прелестно! Заодно и мамочку увижу, как Трою возьмете. Вы ее освободите, она мне на свадьбу колечко подарит, и бусики…

Приехали!

– Как это: мамочку? Как это: освободите?! Твоя мать в Микенах царствует, зачем нам ее освобождать?!

А у самого красавчик-щеголь из головы нейдет. Тайный захват власти?

Почему тогда госпожа ванактисса знака не подала?!

– А-а, – беззаботный взмах изящной ручки мигом разрушает мои опасения. – Клитемнестрочка-душенька – это моя приемная мамочка. И папочка у меня приемный. Мой настоящий папочка со скалы упал. Его Тезейчиком звали, моего настоящего папочку. Он еще буку рогатенького убил, да я забыла, кого именно. Этот рогатенький деток кушал. А мамочка живая, только ее вечно крадут! Отвернешься – раз, и нету!

Наш возница чуть вожжи не выпустил. Раскатилось над дорогой, по-глашатайски:

– Боги! Так ты… дочь Тезея-Афинянина и Елены?!

Выходит, и от него скрывали?

– Ну да! – Девица удивленно захлопала ресницами. – Я думала, Одиссейчик, раз ты самый хитренький, ты все-все на свете знаешь… Мой родной папочка мою родную мамочку тоже похитил. Потом дяденьки-Диоскурики заругались, драться стали… Отобрали мамочку обратно. А позже я родилась.

На миг почудилось: за спиной глупышки Ифигении встает с земли беспощадная черная тень. Простирает крылья: кожистые, злые. Где-то далеко – надрывный детский крик. Кыш, проклятая! Сгинь! Сколько же тебе лет на самом деле, щебетунья-златовласка? Двадцать пять? Тридцать? Когда Тезей похищал Елену?.. Нет, не вспомню. Мы едем по смутной дороге, столбы из тумана дразнятся, маяча вдоль обочин, а за нами на драконьей упряжке, распугивая вереницу теней, замыкая кольцо, мчится из прошлого в настоящее спартанская бойня. Небывшая – желая быть. Лучше поздно, чем никогда.

Ответь мне, внучка Возмездия: может, я просто мнителен?

…мы ехали по смутной дороге…

* * *

Тихонько смеюсь на ночной террасе. Сонмище мужчин, мы были слепы и наивны, подобно юной девице, попавшейся в чаще лихому сатиру. Глядя на растущий живот, она бормочет в ответ на упреки матушки: «Обойдется… сквозняком надуло!.. Съела гнилую смокву – пучит!..»