Повести о карме

* * *

«В этой стране семь уровней террас, семь рядов деревьев, пруды с чистейшей водой и разноцветными лотосами. Всё украшено золотом, серебром и драгоценными камнями. С неба шесть раз в сутки идет дождь из цветов. Жители утром собирают цветы и подносят их бесчисленным буддам, а потом возвращаются к своим обиталищам: трапезничают, прогуливаются, слушают пение чудесных птиц, помня об учении и общине.»

Повесть о мертвой старухе и живом самурае

«Карп, напрягая все силы, поднимается вверх по течению, проходит Драконьи врата – и становится драконом. Дракон парит в небесах и спускается в морские глубины. Отчего же мне, недостойному монаху, кажется, что дракон ищет новый путь, ведущий против течения, новые врата – чтобы войти в них и опять стать карпом?»

    «Записки на облаках»
    Содзю Иссэн из храма Вакаикуса

Глава первая

Подарок будды

1

«Это конец. Конец всему…»

Хоронили бабушку Мизуки.

Носильщики стоили денег, а с этим в нашей семье дела обстояли хуже некуда. Погребальные носилки тащили сын и внук покойной: Хидео, стражник почтовой станции на выезде из Акаямы, и я, Рэйден, его первенец – оба в чёрных кимоно с семейными гербами. К счастью, если уместно говорить о счастье в минуты скорби, весной я справил праздник совершеннолетия, отметив свой пятнадцатый день рождения. В противном случае хочешь, не хочешь, а пришлось бы раскошелиться на носильщиков – или просить соседей о помощи.

Впереди траурной процессии брёл монах Иссэн, старый настоятель храма Вакаикуса. Лицо его, казалось, было вырезано из коры древней криптомерии. Неподвижность морщинистой маски нарушали только губы – они слабо шевелились, читая священные сутры.

Бабушка Мизуки лежала в гробу, сбитом соседом-плотником из сосновых досок. Верней, не лежала, а полусидела – размещая тело в тесном гробу, больше похожем на ящик, колени бабушки согнули, блюдя традицию, а под спину подложили тюфячок, набитый соломой. Усопшая слегка покачивалась в такт движению. На небо набежали тучи, превратив день в вечер. Вся в белом, с лицом, покрытым густым слоем рисовой пудры, покойница светилась в подступающей мгле. Бродячий певец сказал бы, что бабушка хочет в последний раз оправдать своё имя – «Красивая Луна» – прежде чем пройти через огонь к лучшему рождению. Отец мой не сказал ничего, просто запретил заколачивать гроб крышкой. Уговаривали: встал стеной, закрыл гроб собой.

Махнул рукой: так понесем.

Наверное, хотел, чтобы бабушка попрощалась с миром, который покидает. Она давным-давно не выходила из дома, заперта болезнью в четырех стенах, как в тюрьме. Пусть хоть теперь прогуляется напоследок.

– Убогое, слабое человечье тело – наш провожатый в поисках просветления…

Настоятель Иссэн возвысил голос:

– Поэтому есть чему радоваться – что родились среди людей…

Следовало торопиться, пока ворота не закрыли на ночь. Смерть – дело нечистое. С ней надо покончить быстрее, совершить все обряды, пока злые духи не слетелись в дом, привлеченные запахом мертвечины. Отложить до завтра? Об этом мой отец, удрученный потерей матери, и думать не хотел. Бледный, угрюмый, с лихорадочно блестевшими глазами, он сидел на крыльце и курил трубку. Если спрашивали – отвечал невпопад или просто молчал, прикусив губу.

Я понимал, каково ему, и не жаловался, хотя все хлопоты по устройству похорон легли на меня. Утром я договорился с настоятелем Иссэном, встретив монаха на базаре – он покупал просо и овощи, пока его послушники ходили между рядами с мисками для подаяния. Потом я бегал в городскую канцелярию – подавал прошение властям. Видя слезы на моих глазах, меня пустили к чиновнику без очереди. Я ждал разбирательства и проволо?чек, но чиновник спешил в ближайшую харчевню. В животе у него бурчало, а все мысли сводились к хорошей порции лапши с креветками – короче, вопреки моим страхам все завершилось благополучно, а главное, быстро. Семья получила разрешение на похороны в Вакаикуса, нас пустили бы обратно в город, даже вернись мы к полуночи. Но я понимал, что лучше не искушать судьбу. Сам стражник, мой отец хорошо знал повадки сослуживцев. Запрут ворота на засов, напьются дешевого саке, захрапят, поди потом дозовись лентяев из караулки…

Взятку станут требовать, мздоимцы.

Дорога свернула направо, пошла в гору. По обочинам, нависая над процессией, росли клены и дубы. Время от времени по склонам катились камни, шурша и постукивая. В такт маленьким лавинам шаркали и стучали пятками оземь ноги мужчин, обутых в соломенные сандалии.

– Если в момент смерти сознание человека не будет колебаться, то обретет он рождение в Стране Высшей Радости…

У меня болели плечи. Но сердце болело куда больше. Я корил себя за дурные мысли и дурные чувства. Любил ли я бабушку? Разумеется. Скорбил о ее кончине? Вне сомнений. Но и скорбь, и гадкая радость, которую я не мог изгнать из головы, как ни старался, выходили неуместными, гнусными, подлыми. В знак траура я перестал брить макушку и распустил волосы, чем был немало огорчен. Я так и не успел привыкнуть к новому статусу. Каждый день, проходя мимо пруда или тайком беря материнское зеркальце, я с удовольствием любовался своей замечательной взрослой прической. Где ты сейчас, красивый узел волос на темени?! Одни лохмы висят.

И макушка заросла неопрятной щетиной.

Горевать следовало о бабушке, а не о прическе. А уж радоваться не следовало вообще. Тем не менее, вспоминая, как отец все свободное от службы время проводил у постели матери, как Хидео, почтительный сын, самурай низкого ранга с нищенским жалованьем в двадцать коку[1 - Коку – традиционная японская мера объёма (около 180,39 литра). В пересчёте на вес в одном коку содержится прим. 150 кг риса. Это усреднённая годовая норма потребления риса одним человеком. Жалование чиновников, служащих и военных исчислялось в коку риса (реже в деньгах).] риса, тратил последние деньги на лекарства для больной родительницы, как он плакал ночами, закусив рукав и думая, что его никто не слышит…

Надрываясь под тяжестью погребальных носилок, я искренне считал, что для нашего семейства здоровая бабушка была гораздо лучше больной, а мертвая бабушка стала гораздо лучше живой. Я бы вспорол себе живот за такие отвратительные мысли. Но делать этого не стоило: самоубийство сына могло бы свести в гроб отца, а мать лишило бы рассудка.

– Хидео-сан!

Сам не знаю, зачем я окликнул отца. Он шел первым и все равно не смог бы обернуться – с носилками-то на плечах! Он и не обернулся, не откликнулся. Продолжал идти мелкой семенящей поступью: должно быть, у него болели колени. У отца часто болели суставы к дождю.

Не слышит, понял я.

В просвете между деревьями мелькнула трехъярусная крыша храма. Красная, с карнизами, украшенными позолотой, она ярко выделялась на фоне темной зелени. Настоятель Иссэн возвысил голос, изредка срываясь на кашель. Послушники застучали молитвенными трещотками. Ощутив прилив сил, я ускорил шаг. Скоро все закончится. Бабушка упокоится с миром, а злые духи улетят прочь – и перестанут нашептывать разные гнусности.

Вот и храм.

Про Вакаикусу говорили, что храм воздвигли на том самом месте, где сто лет назад знаменитому Хонган-дзи Кэннё явился будда Амида. С этого места – и с этого часа! – Страна Восходящего Солнца начала свое превращение в Чистую Землю, изменив судьбы людей, живущих здесь, до неузнаваемости. Красный цвет храмовой крыши символизировал цвет тела будды Амиды, а также капли крови, пролитые Кэннё на траву, когда он порезал руку мечом. Сам же храм красили в зеленый цвет, оправдывая название: Вакаикуса значило «молодая трава».

Посвящен храм был милосердной Каннон, спутнице будды Амиды.

При ближайшем рассмотрении становилось заметно, что мало кто балует Вакаикусу щедрыми подношениями. Столбы ворот облупились, пошли трещинами, а воротная крыша грозила обрушиться на головы паломников в любой момент. Позолота храмовых карнизов большей частью осыпалась, красную краску подновляли редко: на общем, потускневшем с годами фоне выделялись яркие багровые пятна.

Процессия вошла в ворота.

– Туда, – указал рукой старый настоятель.

Стараясь не кряхтеть, мы с отцом установили носилки – так, чтобы бабушка Мизуки лежала головой на север. Послушники оставили трещотки в покое и кинулись обкладывать гроб вязанками сухого хвороста. Настоятель Иссэн присел на крыльце храма, давая отдых усталым распухшим ногам. Сидел он недолго – приняв у отца священные предметы, старик уложил нож на грудь покойной, дабы злые духи боялись приблизиться к телу, а сандалии и горсть медяков – рядом с бабушкой, чтобы ей было в чём добраться до священной реки Сандзу и чем заплатить за перевоз.

– Алтарь, – хмурясь, напомнил Иссэн.

Бегом кинувшись в храм, послушники вернулись с маленьким переносным алтарем. Настоятель возжег благовонные курения, наполнил мисочки рисом, водой и солью, после чего опять принялся бормотать сутры.

Начался дождь: мелкий, колючий. Послушники ёжились, втягивали затылки в плечи. По знаку Иссэна они стали поливать отсыревший хворост маслом. На лице отца капли воды мешались со слезами. Уже нельзя было разобрать, где вода, где слезы. Отцовские черты окаменели, утратили всякое выражение. Не лицо, черепаший панцирь. Казалось, плачет не он, а кто-то другой. Ни всхлипа, ни стона – губы срослись в бледный шрам.

Я боялся на него смотреть. Хотел отвернуться и не мог.

– Вот и все, – пробормотал отец, становясь на колени. – Это конец.

Я кивнул, опускаясь рядом.

Оставалось дождаться костра, уносящего бабушку в лучший мир, и вернуться домой. Настоятель обещал захоронить прах на крошечном кладбище позади храма и поставить могильный камень с новым, посмертным именем бабушки – чтобы нам было куда приходить для поминовения.

– Это конец. Конец всему…

Мы еще не знали, что смерть бабушки – это начало.

2

«Он украл моего мужа!»

Ветхое одеяло отлетело в угол. Я сел, заморгал спросонья. Судорожно сжимая кулаки, я пытался понять, что меня разбудило. Какой-то шум? Крик?