Мы с братом и Рыжая

Меня трясло от злости. Ух ты, поганка какая! Она что, следит за нами? Увидела, что Ильюшка пошёл с сумкой, приготовила колу, бутыль – не меньше, и сидела с ковшом, ждала, пока он пойдёт обратно. Ну паучиха! Из какого окна она его облила? Из того, что в башне, напротив нашего дерева, или которая на углу? Если напротив, то я ей напишу, что о ней думаю, и выставлю. Пусть почитает. А что написать, чтобы проняло? А то этим сытым плевать, что о них думают. Только порадуется, если покажу, что разозлился.

Я схватил листок картона, быстро написал чёрным фломастером: «Рыжая-бесстыжая! Кола-то пролитая, и ты теперь немытая! Кока-кола истраченная – волосы будут некрашеные!» Вообще-то глупо написал, ну и ладно, умных стихов она не стоит. Я взял картонку и полез на дерево.

Окно башни было прямо напротив моего гнезда. Раньше мы в него не заглядывали, смотрели на двор, а сейчас я из глубины листвы стал глядеть на него в бинокль. Сквозь занавеску комнату было не разглядеть, но кто-то в ней был: занавеска иногда колыхалась, будто её касались изнутри. Я ждал. Вдруг занавеска сдвинулась в сторону, и появилась Рыжая, собственной персоной, глянула вниз, на пустую улицу, полюбовалась мокрым пятном, посмотрела на наш забор, усмехнулась и исчезла.

Так. Ясно. Это её комната. В бинокль были хорошо видны кровать с набросанной на ней одеждой, всякие картинки на стенах, кресло с большим плюшевым леопардом, стол с компьютером – в общем, всё, что полагается в девчоночьих комнатах. А на подоконнике – ковш. Это что же, она думает, что Илья снова выйдет и она его опять обольёт?

Я выставил свой плакат в просвет листвы, укрепил и стал ждать. Выглянет, не удержится, вдруг Ильюшка опять появится. Так и есть, вот она. Посмотрела вниз, подняла глаза, увидела плакат, прочитала, глаза выкатила, рот открыла, а высказаться-то некому, меня-то не видно. Аж перекосилась от злости и кулаками застучала по подоконнику… Пора.

Я раздвинул ветки, чтобы она могла меня увидеть, улыбнулся ей пошире и помахал рукой: привет! Она как меня увидела, схватила свой ковш и плеснула в мою сторону. Ха-ха, и до середины улицы не долетело! Ну ладно, хорошенького понемножку, я засмеялся, отпустил ветки и спрятался. А плакат оставил, пусть любуется. Хорошо получилось.

Когда я слезал, под деревом появился Ильюшка. Чистый, в свежей одежде.

– А мокрая где? – спросил я.

– В таз сложил. Мама велела постирать, чтобы в следующий раз не обливался. И не виноват, а ничего не скажешь. Обидно. А ты что на дереве делал?

– За тебя мстил. Написал Рыжей, что она – бесстыжая и что волосы у неё крашенные кока-колой. Здорово придумал, правда?

Брат побледнел.

– А она что? – спросил он охрипшим голосом.

– Аж кулаками застучала и плеснула в меня колой из ковша. Не доплеснула, конечно. Представляешь, приготовила колу и сидела, ждала, чтобы опять тебя облить, если ты снова выйдешь. А вместо этого – плакат на дереве, всё время перед глазами, и не достать его. Отлично получилось. Ты-то что молчишь? Почему не радуешься?

– А чего радоваться? Теперь с ней уж точно не помиришься.

– Ты же с ней – всё! Сам сказал.

Ильюшка ничего не ответил, понурился и пошёл к дому. «Да-а… – подумал я. – Кажется, перестарался. Кто ж его знал, что у него это настолько серьёзно. Придётся снимать свой плакат, и поскорее. И как потом с ней мириться?» И я снова полез на дерево.

Занавеска в комнате Рыжей была отодвинута, но её видно не было. Я стал отцеплять плакат, а он не отцеплялся, и вдруг рядом по листве что-то ширкнуло и глухо стукнуло в ствол. Я раздвинул листву и увидел Рыжую: она стояла в окне с разинутым ртом и вытаращенными глазами, а в руках у неё был спортивный лук, только маленький, детский.

В первый момент я аж озверел от злости, был бы у меня лук – выстрелил бы в неё, хоть она и девчонка. Но тут меня осенило: изобразить раненого! Какая она ни есть, а того, что серьёзно меня покалечила, должна испугаться. Я громко застонал и стал спускаться. Спустившись, я пошарил под деревом и нашёл стрелу, правда тупую. Всё равно могла покалечить. А если бы в глаз! Откуда у неё лук? И лошадь, и теннис, и лук. Спортивная девочка. Да, здорово я её разозлил. Я спрятал стрелу и пошёл разыскивать Ильюшку.

Я нашёл брата возле умывальника, над тазиком с одёжкой. Он исполнял наказание – тёр свои вещи в мыльной воде, а мама стояла рядом и объясняла ему, что он сам виноват. Нечего было пить коку по дороге, дома попил бы из стакана, как все воспитанные дети, что стирать нужно аккуратно, не брызгать грязной мыльной водой на чистую одежду, а то придётся стирать и её, и так далее. Илья уже был красным от злости, но выхода у него не было. На меня не свалишь. Мне ужасно хотелось сказать, что это ему за все его грехи передо мной, но я сдержался. Вместо этого я наклонился к его уху и тихо сказал:

– Заканчивай скорей, есть новости.

Он внимательно на меня посмотрел и задвигал руками быстрее. Мама тоже покосилась на меня, но промолчала.

Ильюшка сначала слушал мрачно, но, когда я изложил ему свою идею, у него аж глаза засветились.

– Думаешь, получится? – спросил он с надеждой. – А если опять обольёт? Или опять выстрелит?

– Не выстрелит, это точно. Когда я застонал, знаешь, как она испугалась? Она побледнела, и глаза сделались круглые, как у кошки. А если плеснёт – увернёшься, ты же будешь на неё смотреть и заранее увидишь. Только я думаю, что и плескать она не станет. Представляешь, бинт на голове, на нём красное пятно – накрасим фломастером – и ещё под ним на щеке будто струйка крови, тоже фломастером. И укоризненный взгляд печальных синих глаз. Ну-ну, не надувайся, пожалуйста. Главное, чтобы ты не стал улыбаться как дурак, когда её увидишь. Понял?

Фломастеры и бинт мы заранее перетащили за сарай, и, когда мама ушла на кухню готовить обед, я стал делать из брата «раненого». Забинтовал голову, накрасил на бинте как раз над глазом красное пятно, густое посредине, послабее к краям, нарисовал свежую кровь на щеке и полез на дерево, поглядеть, на месте ли Рыжая. Так и есть, мелькает в своей комнате, время от времени выглядывает в окно.

Я махнул Ильюшке рукой, и он схватил сумку, будто опять в магазин, и медленно пошёл-потащился вдоль нашего забора, глядя на её окно. Я с биноклем замер на своей ветке. Вид у него был – хоть «скорую помощь» вызывай.

Рыжая выглянула из окна, увидела Илью и замерла. Глаза у неё расширились, руки поднялись к щекам. «Ужас!» – шёпотом сказала она, я не услышал, но понял это слово по губам. Потом она перегнулась через подоконник и крикнула вниз:

– Мальчик, это из-за меня?!

Ильюшка медленно и скорбно покивал ей.

– Подожди! – крикнула она, отскочила от окна и заметалась по комнате.

Мне не всё было видно, но вот она снова подскочила к окну – в руках у неё был свёрнутый в трубку конверт, перехваченный резинкой, крикнула:

– Это тебе! – и кинула его вниз.

Конверт был лёгкий, его отнесло к самой их калитке в воротах. Записку она ему написала, что ли, с извинениями? Вот брат будет счастлив! Мне ужасно захотелось крикнуть ему, чтобы он гордо отвернулся и ушёл, пусть она помучается подольше, но нельзя, я бы всё испортил. Конечно, Ильюшка не удержался, хорошо хоть не кинулся бегом, а медленно подошёл, нагнулся, держась за раненую голову, подобрал конверт, вскрыл его, достал бумажку…

Мамочки мои, доллары! Президентская морда на бумажке, в бинокль – как на столе! Это что же, она от нас откупается?! Ах ты, дрянь богатенькая! Я едва не задохнулся от злости. Ильюшка покраснел, сунул доллары в конверт, достал какую-то бумажку… Записка… Читает… И вдруг расплылся в такой улыбке, что стало ясно: сейчас всё испортит.

– Эй, пацан, – раздалось вдруг, и я увидел у калитки здоровенного мужика в камуфле и коротких сапогах. – Иди-ка сюда. Что ты там подобрал? Это из нашего окна упало. Ну-ка сюда, быстро!

Ильюшка замер, потом попятился и спрятал конверт за спину.

– Это моё, – сказал он. – Это мне подарили.

– Чего тебе там подарили? Разберёмся. Давай сюда, я сказал.

Ильюшка дёрнулся бежать, но мужик мгновенным рывком схватил его за руку и выхватил конверт. Брат взвыл, как сирена. Я в растерянности глянул на Рыжую: она окаменела в своём окне.

«Почему она молчит?! – пронеслось у меня в голове. – Неужели она нарочно это подстроила? Ну, совсем подлая!» И в этот момент сверху понёсся крик:

– Отпусти! Это его! Это я ему кинула!

Этот поганый «шкаф» задрал голову, и Ильюшка извернулся и укусил его за руку.

– Ах ты, сопля драная! – взревел «шкаф», перехватил Ильюшку другой рукой за ухо и потащил к калитке.

Илья, конечно, орал, извивался, но где ему было вырваться у такого.

«Ну, всё, – подумал я. – А если его там убьют? Что тогда с мамой и папой будет? И как же тогда я?»

И в этот момент из открытой калитки вылетела Рыжая, вопя во весь голос:

– Пусти его, гад! Не смей его трогать! Отцу скажу! – накинулась на «шкафа» и стала стучать по нему кулаками.

У «шкафа» вытаращились глаза, он мгновенно отпустил Илью, бросил конверт, схватил Рыжую в охапку и понёс к калитке.

– Что ты, что ты, Леночка! Нельзя на улицу, Пал Сергеич не разрешает. Домой, скорее домой…

Девчонка визжала и вырывалась, стараясь заехать кулаком ему по морде, но он унёс её обратно и захлопнул за собой дверь. Над воротами мигнули красные лампочки, и всё стихло. Я на дереве, Ильюшка внизу, совершенно потрясённые, тупо смотрели на это.