Шекспир. Жизнь и произведения

Не пережить моих прославленных стихов, –

или следующих стихов в 81-м сонете:

Твоим памятником будут эти нежные стихи, которые будут перечитываться очами еще не родившихся поколений. Ты будешь жить вечно – такова сила моего пера.

Однако конечной мыслью поэта является постоянно мысль о друге, о его красоте, достоинствах и славе. Подобно тому, как он будет жить в будущем, он существовал и в прошедшем. Шекспир не может себе представить жизни без него. В некоторых сонетах, не находящихся во внутренней связи (59, 106, 123), он постоянно возвращается к странной мысли о вечной повторяемости явлений, мысли, проходящей через всю мировую историю от пифагорейцев до Фридриха Ницше. При таком восторженном культе дружбы понятно, что измена друга или, если хотите, похищение друга возлюбленной, ее двойная интрига и трагическая развязка 1601 г. произвели глубокое впечатление на впечатлительную душу Шекспира. Эта катастрофа оставила на долгое время след в его душевной жизни.

В то же самое время случилась другая неприятная история чисто личного характера. Имя Шекспира было замешано в скандальную историю. В 112-м сонете он заявляет:

Твоя любовь и пыл изглаживают знаки,
Наложенные злом на сумрачном челе, –

(в подлиннике сильнее: which vulgar scandal stamp’d upon my brow, т. e. «которыми пошлая сплетня заклеймила мое чело»).

По его словам, ему безразлично, что люди называют добром или злом; он придает значение только взглядам друга. Но в 121-м сонете, где он касается подробнее этой истории, он признается, что вызвал эти сплетни предосудительным поступком, в котором, как мы видели, был виноват его горячий темперамент. Он не отрицает этого факта, но глубоко возмущен теми людьми, которые следят с жадными и лицемерными взорами за его жизнью, хотя они сами хуже его.

Нам неизвестны подробности этой скандальной истории. Мы можем только догадываться, что предметом этих сплетен была мнимая связь с какой-нибудь женщиной, какое-нибудь амурное приключение. Тайлер обратил очень остроумно, но, конечно, не совсем неубедительно, внимание на два современных свидетельства. Первое – это вышеупомянутый анекдот, записанный в дневнике Джона Мэннингема под 13 марта 1601 г., о том, как Шекспир вместо Бербеджа пошел на свидание с мещанкой под псевдонимом «Вильяма Завоевателя». Этот анекдот курсировал, по-видимому, по всему городу и был, вероятно, записан вскоре после того, как произошло это событие. Второй намек встречается в пьесе «Возвращение с Парнаса», где выступают Бербедж и Кемп. Здесь последний говорит: «О, этот Бен Джонсон опасный парень! Он вывел на подмостки Горация, который заставляет поэтов проглотить порядочную пилюлю, но наш друг Шекспир дал ему такого слабительного, что он загрязнил им свою репутацию». Это, по-видимому, намек на ссору между Беном Джонсоном с одной стороны и Марстоном и Деккером с другой, достигшей в 1601 г., когда появилась пьеса первого «Рифмоплет», где автор говорит устами Горация. Марстон и Деккер ему ответили в том же году пьесой «Бич сатиры, или Обличение поэта-юмориста» (Satiromastix or the Untrussing of the Humours Poet). Так как Шекспир не был непосредственно замешан в эту ссору, то нам остается только одно – угадать смысл вышеприведенных слов. Ричард Симпсон высказал предположение, что король Вильям Рыжий, в царствование которого происходит действие в пьесе «Satiromastix», никто другой, как Вильям Шекспир. Вильям Рыжий не обнаруживает в этой пьесе особенного целомудрия и овладевает невестой Вальтера Терилла приблизительно так, как в анекдоте Мэннингема Вильям Завоеватель овладевает подругой Ричарда III. Симпсон считает вероятным, что Вильям Завоеватель анекдота превратился по недоразумению в Вильяма Рыжего пьесы, и что это имя содержит, быть может, намек на цвет лица Шекспира. В таком случае пьеса «Satiromastix» служила бы лишним доказательством распространенности этого анекдота. Имел ли Шекспир в виду эту историю или какую-нибудь другую, один факт остается несомненным, что поэт принял близко к сердцу эти сплетни.

Нам остается только еще бросить взгляд на внешнюю форму сонетов и сказать несколько слов об их поэтических достоинствах.

Что касается формы, то прежде всего следует заметить, что эти сонеты собственно вовсе не сонеты и имеют с ними только то общее, что состоят из 14 стихов. В этом случае Шекспир следовал просто поэтической традиции родной литературы.

Сэр Томас Уайет, вождь старой школы английских лириков, посетил в 1527 г. Италию, познакомился там с формой и стилем итальянской поэзии и ввел сонеты в английскую литературу. К нему примкнул более молодой граф Генри Суррей, предпринявший также путешествие в Италию и подражавший тем же образцам. После смерти обоих поэтов их сонеты были изданы в сборнике «Totel’s Miscellany» (1557).

Ни один из них не сумел воспроизвести сонет Петрарки, состоящий из октавы и секстета. Уайет сохраняет, правда, обыкновенно восьмистишие, но расчленяет шестистишие и заканчивает куплетом (т. е. двустишием). Суррей удаляется еще дальше от строгой и сложной формы образца. Его «сонет» состоит очень часто, как впоследствии сонет Шекспира, из трех квартетов (четверостиший) и одного куплета, не связанных между собою рифмой. Сидней снова стал придерживаться октавы, но разбивал обыкновенно секстет на части. Спенсер пытался соединять довольно оригинально второй и третий квинтеты, но сохранял заключительный куплет. Дэниель, непосредственный предшественник Шекспира, вернулся опять к довольно бесформенной форме Суррея. Главный метрический недостаток шекспировских сонетов как метрического целого заключается в прибавлении двустишия, которое обыкновенно уступает началу, редко содержит образ, ласкающий глаз, и заключает обыкновенно отвлеченную мысль, придающую определенному в стихотворении чувству скорее риторическую, чем поэтическую окраску.

Художественное достоинство сонетов самое разнообразное. Ниже остальных, несомненно, первая группа, этот 17 раз повторенный и варьированный совет другу – оставить миру живую копию своей красоты. Здесь совершенно естественно личные чувства поэта высказываются лишь в незначительной степени. Хотя мы доказали, что эти стихотворения могли быть написаны уже в 1598 г. Вильяму Герберту; но так как образ мыслей и манера выражения имеет много общего с «Венерой и Адонисом», «Ромео и Джульеттой» и с другими юношескими драмами поэта, то возможно, что эти стихотворения возникли раньше. Два последних сонета (153 и 154), разрабатывающих ту же самую античную тему, также совершенно безличны. В 1879 г. немецкий ученый В. Герцберг, следуя указанию Фризена, нашел в палатинской антологии греческий источник обоих сонетов.

Стихотворение, которым воспользовался Шекспир и которое он перевел почти дословно в 154-м сонете, принадлежало византийскому схоластику Мариану, жившему, вероятно, в V веке. Оно было издано в 1529 г. в Базеле среди других эпиграмм на латинском языке, переводилось неоднократно в продолжение XVI века и попало в этом виде в руки Шекспира.

Таким образом, сонеты, написанные по условной схеме, вроде тех, где глаза и сердце ведут между собой тяжбу, или тех, где поэт играет своим именем и именем своего друга, отличаются наименьшими поэтическими достоинствами.

Однако эти стихотворения составляют только незначительную часть всего сборника. Все же остальные сонеты отличаются высоким подъемом чувства, и чем сильнее настроение, выраженное в них, чем глубже эмоция, вызвавшая их, тем энергичнее стих и тем мелодичнее речь. Среди его сонетов существуют такие, которые написаны столь благозвучным и мощным языком, что с ними не сравняется ни одна из песен, вставленных в его пьесы, ни один из прекрасных и знаменитых диалогов его драм. По-видимому, свободная и растяжимая форма оказала здесь Шекспиру существенную услугу. То, что в итальянском языке не чувствуется как затруднение, т. е. необходимость подбирать к одному слову три или четыре рифмы, оказалось бы в английском языке очень ощутительным осложнением. Так мог Шекспир отдаваться вдохновению с полной свободой, не стесняемый оковами, которые налагает рифма. Он многое сделал в смысле благозвучия и мощности языка, он нашел самые разнообразные выражения для горя и скорби, меланхолии и покорности судьбе. Трудно представить себе нечто более мелодичное, нежели упомянутое начало 40-го сонета или следующие стихи 86-го сонета:

Was is the proud full sail of his great verse,
Bound for the praise of all-too-precious you,
That did my ripe thoughts in my brain rehearse,
Making their tomb the womb wherein they grew?[13 - Его ли стих, прекрасный и могучий,Возвышенный мечтой награду получить,Сковал в мозгу моем паренье мысли жгучей,Где прежде рок сулил родиться ей и жить?]

А 116-й сонет, посвященный верной любви, захватывает своей серьезной трогательностью:

К слиянью честных душ не стану больше вновь
Я воздвигать преград! Любовь уж не любовь,
Когда меняет цвет в малейшем измененьи
И отлетает прочь при первом охлажденьи.
Любовь есть крепкий столп, высокий как мечта,
Глядящий гордо вдаль на бури и на горе,
Она – звезда в пути для всех плывущих в море:
Измерена же в ней одна лишь высота!

Сонеты Шекспира являются теми из его произведений, которые для обыкновенного читателя недоступнее других, но от которого труднее других оторваться. «Это ключ, которым Шекспир отпер свое сердце», – сказал Вордсворт. Многие приходят в ужас от тех человеческих, по их мнению слишком общечеловеческих настроений, которые наполняли это сердце. К числу этих людей принадлежит Браунинг, который, приводя слова Вордсворта, говорит:

«Этим ключом Шекспир отпер свое сердце. Если он это сделал, то не был похож на Шекспира».

Но читатель, привыкший к той мысли, что великие гении – не идеал в смысле обыденной морали, произнесет иной приговор. С напряженным вниманием будет он следить за теми событиями, которые взволновали и потрясли душу Шекспира.

Он будет радоваться той перспективе, которую открывают эти, пренебрегаемые большой публикой, стихотворения во внутреннюю жизнь одного из величайших людей, исполненную бурь и тревог. Только здесь мы видим, как сам Шекспир, а не созданные им фигуры, жаждет, тоскует, любит, преклоняется, мечтает, обожает и страдает, подвергаясь обману и унижению. Только здесь мы слышим его исповедь.

Здесь больше, чем где бы то ни было постигает тот, кто по прошествии трехсот лет благоговеет перед Шекспиром-худож-ником, – Шекспира-человека!

Глава 35

Однажды, в послеобеденное время, незадолго до трех часов множество яликов пересекало Темзу, прокладывало себе путь между лодками и лебедями и высаживало своих пассажиров на южной стороне реки; с Блэкфрайрской пристани отчаливают между тем все новые и новые ялики с театральными посетителями, несколько запоздавшими с обедом и опасающимися не поспеть к сроку, ибо на флагштоке театра «Глобус» развевается флаг и возвещает, что сегодня представление. Публика видела театральную афишу на уличных столбах и прочитала, что будет представлена трагедия «Юлий Цезарь» Шекспира; эта пьеса привлекает зрителей. Приехавшие уплачивают свои шесть пенсов и входят в театр; ряды лож и партер наполняются. Знатные и привилегированные посетители занимают свои места на сцене, позади занавеса. Затем трубят в первый, во второй, в третий раз, и занавес, раздвигаясь на обе стороны, открывает сверху донизу обтянутую черным сцену.

Выходят трибуны Флавий и Марулл; они бранят ремесленников и разгоняют их по домам за то, что они в будни ходят не в рабочем платье и без своих инструментов, – следовательно, нарушают одно из запрещений лондонской полиции, которое кажется столь натуральным публике, что она (наравне с поэтом) может представить его себе состоящим в силе в античном Риме. Сначала эта публика немного неспокойна. В партере вполголоса разговаривают, закуривая трубки, но стоило второму гражданину произнести имя Цезаря, как все кричат «титле! тише!» и с напряженным вниманием начинают следить за ходом пьесы.

Она была встречена сочувственно и сделалась вскоре одной из любимейших пьес. Об этом свидетельствуют современники. Леонард Диггес в приведенном выше стихотворении восхваляет ее сценический успех в сравнении с римскими драмами Бена Джонсона. Там сказано: «Когда должен был показаться Цезарь, и когда Брут и Кассий в горячем споре выступали на сцену, как увлечены были тогда слушатели, и в каком восторженном настроении выходили они из театра! Зато в какой-нибудь другой день они не могли вынести ни одной строки из скучного, хотя так тщательно разработанного «Каталины» Бена Джонсона».

Ученые радовались веянию Древнего Рима, несшегося к ним навстречу из этих сцен, простолюдин же сидел глубоко заинтересованный и наслаждался сильными происшествиями драмы и ее величественными характерами. Одна строфа в поэме Джона Уивера «Зерцало мучеников, или Жизнь и смерть сэра Джона Олдкэстля, рыцаря лорда Кобгема» говорит следующее: «Многоголовая толпа была увлечена речью Брута о том, что Цезарь был честолюбив, но когда красноречивый Марк Антоний выставил на вид его добродетели, кто же тогда был порочен, как не Брут!»

О Юлии Цезаре было, конечно, написано много драм – они упоминаются в «Schoole of Abuse» Госсона от 1579 г., в «The Third Blatt of Retraite from Plaies» от 1580 г., в дневнике Генсло за 1594 и 1602 год, в «Mirror of Policie» 1598 г. и т. д. – но ни к одной из сохранившихся не подходят слова Уивера. Поэтому вряд ли можно сомневаться в том, что они относятся к драме Шекспира, а так как стихотворение появилось в печати в 1601 г., то это в то же время дает нам решающую точку опоры для определения даты «Юлия Цезаря». По всей вероятности, пьеса был написана и поставлена на сцене в том же году. Уивер говорит, положим, в своем посвящении, что его поэма была уже окончена «около двух лет тому назад», но если даже это и правда, то вышеприведенные строки весьма легко можно было вставить задним числом. Ранее 1601 г. «Юлий Цезарь» едва ли мог возникнуть по многим причинам; с одной стороны, 1599 и 1600 годы слишком уж заполнены работой, чтобы могло еще остаться место для этой обширной трагедии, с другой – внутренние свидетельства говорят в пользу того, что пьеса должна была быть написана в непрерывной связи с «Гамлетом», представляющим такое поразительное сходство с ней по стилю.

Как сильно пьеса понравилась с первого же момента публике видно, между прочим, из того обстоятельства, что она тотчас же вызвала конкуренцию на тот же сюжет. Генсло отмечает в своем дневнике, что в мае месяце 1602 г. он за счет своей труппы уплатил 5 фунтов за драму, озаглавленную «Падение Цезаря», поэтам Моидею, Дрейтону, Уэбстеру, Мидлтону и нескольким другим. Очевидно, что они работали по заказу. Как во время Шекспира эта драма имела необычайный успех на сцене, так еще и поныне «Юлий Цезарь» считается одной из превосходнейших и глубочайших шекспировских пьес, единичной драмой, стоящей особняком от всех других драм из английской истории, – драмой, представляющей своеобразную композицию и являющейся, несмотря на кажущуюся раздельную черту – убийство Цезаря – замкнутым целым, созданным с замечательным пониманием античной жизни и римского характера.

Что привлекало Шекспира в этом сюжете? И, прежде всего, что такое этот сюжет? Пьеса называется «Юлий Цезарь». Но достаточно ясно, что не личность Цезаря имела здесь притягательную силу для Шекспира. Настоящий герой пьесы Брут, возбудивший к себе интерес поэта. Мы должны уяснить себе, каким образом и почему?

Почему? Момент, когда была написана пьеса, служит ответом на наш вопрос. Это был тот тревожный год, когда самые ранние друзья Шекспира среди вельмож, Эссекс и Саутгемптон, составили свой безрассудный заговор против Елизаветы, и когда их попытка восстания окончилась казнями или тюремным заключением. Он увидел, таким образом, что гордые и благородные характеры могли, в силу обстоятельств, совершать политические ошибки, могли во имя свободы затеять бунт. Между попыткой Эссекса произвести дворцовую революцию, которая при непредвиденных капризах королевы могла обеспечить ему власть, и попыткой римских патрициев путем убийства защитить аристократическую республику против только что основанного единодержавия было, конечно, весьма мало сходства; но точкой соприкосновения являлось само восстание против монарха, само это неразумное и неудачное стремление произвести переворот в общественном строе.

К этому присоединилась у Шекспира в раннюю эпоху известная симпатия к личностям, которым счастье не улыбалось, которые не были способны приводить свои намерения в исполнение. В прежнее время, когда он сам еще был бойцом, идеалом для него служил Генрих V, человек с практическими задатками, прирожденный победитель и триумфатор; теперь же, когда сам он пробился вперед и близился уже к вершине возможного для него почета, теперь он, по-видимому, с особым предпочтением и с грустью останавливал свой взгляд на личностях, которые, подобно Бруту и Гамлету, при самых великих свойствах не имели дара разрешить поставленную себе задачу. Они привлекали его как глубокомысленные мечтатели и великодушные идеалисты. В нем была доля и их природы.

Добрых двадцать лет раньше, именно в 1579 г., в Англии были напечатаны «Параллельные жизнеописания» Плутарха в переводе Порта, сделанном не с подлинника, а с французского перевода Амю. В этом переводе Шекспир нашел свой сюжет.

Способ, которым он пользуется этим сюжетом, значительно отличается от метода, применяемого им обыкновенно к своим источникам. У хрониста, как Холиншед, он сплошь и рядом берет лишь ход событий, основной очерк главного лица и анекдоты, которыми он может воспользоваться; у новеллиста, как Банделло или Чинтио, он берет контуры действия, не особенно много почерпая из них для характеров или диалога; из старинных пьес, которые он разрабатывает или переделывает, как например «Укрощение строптивой», «Король Иоанн», «Победы Генриха V», «Король Лир», – первоначальный «Гамлет», к сожалению, не сохранился – он переносит в свой труд всякую сцену и всякую реплику, которые годятся на то, что годится в тех случаях, где мы можем контролировать положение дела; никогда не заимствуется в больших размерах и никогда не представляет чего-либо особенно ценного. Здесь же, наоборот, мы можем поразительным и поучительным образом изучать метод работы Шекспира, когда он всего вернее придерживался своего источника. И мы видим, что он с тем большей точностью следовал за своим авторитетом, чем более последний был развит и чем более имел психологического чутья.

Здесь Шекспир оказался впервые лицом к лицу с совершенно цивилизованным умом, нередко наивным в своей античной простоте, но все же незаурядным художником, писателем, которого Жан Поль в преувеличенных, но вполне понятных выражения назвал биографическим Шекспиром всемирной истории.

Всю драму «Юлий Цезарь» можно предварительно прочесть у Плутарха. Шекспир взял у него три жизнеописания: жизнь Цезаря, Брута и Антония. Если мы прочтем их одну вслед за другой, то у нас будут налицо все частности «Юлия Цезаря».

Вот ряд примеров из первых актов драмы: пьеса начинается завистью трибунов к любви, которой пользуется Цезарь у простого народа. Все до малейших мелочей заимствовано здесь у Плутарха. Равным образом и то, что следует: неоднократные предложения Цезарю короны со стороны Антония на празднике Луперкалий и неискренний отказ, которым Цезарь отвечает на них. Подозрительность Цезаря по отношению к Кассию. Реплику, с которой Цезарь вторично выступает на сцену – «Меня должны окружать люди тучные, беззаботные, покойно просыпающие ночи; не такие, как этот Кассий: он слишком сух и тощ, слишком много думает; такие люди опасны» – у Плутарха мы находим в буквально тех же словах; более того, этот анекдот произвел на него такое впечатление, что он три раза пересказывает его в различных биографиях. Далее, у греческого историографа встречается: как Кассий постепенно втягивает Брута в заговор, записки с призывами, подбрасываемые ему, соображения о том, должен ли Антоний умереть вместе с Цезарем, и несправедливое суждение Брута о характере Антония, жалобы Порции на то, что она лишена доверия своего супруга, и доказательство мужества, которое она дает, вонзая себе нож в ногу, все предзнаменования и чудеса, предшествующие убийству: жертвенное животное без сердца, огненный дождь и огненные волны в воздухе, предостерегающее сновидение Кальпурнии, решение Цезаря не идти в сенат 15 марта, старания Деция Брута переубедить его, бесплодная попытка Артемидора удержать его от опасности и т. д. и т. д. Все можно здесь найти штрих за штрихом.

По временам материал передается с мелкими и тонкими отклонениями, в которых просвечивает то темперамент Шекспира, то его взгляд на жизнь, то идея, проводимая им в пьесе. У Плутарха нет пренебрежения к народным массам, которое питает к ним Шекспир, он не заставляет их менять фронт так бессмысленно. У него нет монолога Брута перед окончательным решением (II, 1). Вообще же Шекспир употребляет, где это только возможно, те самые слова, которые находит в данном случае в переводе Норта. И даже более того: Шекспир берет характеры такими, какими они обрисованы Плутархом, например Брута, Порцию, Кассия. Брут совершенно одинаков в том и другом изображении, характер Кассия у Шекспира углублен.

Что касается великого Цезаря, чьим именем озаглавлена драма, то Шекспир в точности придерживается частных анекдотических данных у Плутарха; но изумительно то, что он не воспринимает значительного впечатления, которое у Плутарха получается от характера Цезаря, хотя и он, впрочем, не был в состоянии вполне его понять. Кроме того, следует принять во внимание еще то обстоятельство, неизвестное, конечно, Шекспиру, что Плутарх, родившийся сотню лет спустя после смерти Цезаря, в такое время, когда самостоятельность Греции была одним лишь преданием, а столь великая некогда Эллада – частью римской провинции, писал свои сравнительные жизнеописания с целью напомнить гордому Риму, что каждой из его великих личностей Греция могла противопоставить свою.

Плутарх был проникнут мыслью, что побежденная Греция была владыкой и учителем Рима во всех умственных сферах. Он в Риме читал лекции на греческом языке, не умел говорить по-латыни, между тем как всякий римлянин говорил с ним по-гречески и понимал этот язык, как свой родной. Довольно характерно, что римская литература и поэзия для него не существуют, между тем как он беспрестанно цитирует греческих писателей и поэтов. Никогда не упоминает он имя Вергилия или Овидия. Он писал о своих великих римлянах так, как в наши дни пишет о великих русских какой-нибудь просвещенный и чуждый предрассудков поляк. Он, в глазах которого древние республики были озарены идеальным светом, не особенно был склонен ценить величие Цезаря.

Так как Шекспир задумал свою драму таким образом, что ее трагическим героем являлся Брут, то он должен был поставить его на передний план и наполнить сцену его личностью. Необходимо было устроить так, чтобы недостаток политической проницательности у Брута (относительно Антония) или практического смысла (спор с Кассием) не нанес ущерба впечатлению его превосходства. Все должно было вращаться вокруг него, и поэтому Цезаря Шекспир умалил, сузил и, к сожалению, так сильно, что этот Цезарь, этот несравненный гений в области политики и завоеваний, сделался жалкой карикатурой.

В других пьесах есть явственные следы того, что Шекспир прекрасно знал, что такое был этот человек и чего он стоил. Маленький сын Эдуарда в «Ричарде III» в восторженных словах говорит о Цезаре, как о герое победы, которого не победила сама смерть. Горацио в одновременно почти с «Юлием Цезарем» написанном «Гамлете» говорит о великом Цезаре и о его смерти, а Клеопатра в трагедии «Антоний и Клеопатра» гордится тем, что принадлежала Цезарю. Правда, в комедии «Как вам угодно» плутовка Розалинда к знаменитым словам «пришел, увидел, победил» применяет выражение «тразоническая похвальба Цезаря», но в чисто шутливом значении.