Дочь фараона

Наконец наполнявшая гавань толпа начала редеть, так как приближался час открытия рынка, а свободный эллин редко пропускал это зрелище. Но много любопытных на этот раз осталось на прежних местах, так как только что началась разгрузка самосского судна прекрасной постройки, с длинным, как лебединая шея, носом, на передней части которого виднелось деревянное изображение богини Геры. Особый эффект произвело появление трех красавцев-юношей в одежде лидийских воинов, которые сошли с триеры. Несколько рабов следовали за ними, неся ящики и узлы.

Самый красивый из новоприбывших, в которых читатели, вероятно, узнали наших юных друзей, – Дария, Бартию и Зопира, – заговорил с гаванским надсмотрщиком, прося указать ему жилище Феопомпа. Вежливый и услужливый, как все греки, этот человек пошел впереди иностранцев через весь рынок, открытие которого только что возвестил звук колокола, и привел их к прекрасному дому, принадлежавшему одному из значительнейших жителей Наукратиса, милетцу Феопомпу.

Но юноши не безостановочно прошли через рыночную площадь. Они столь же легко избавились от назойливости нахальных продавцов рыбы, как и от зазываний мясников, колбасников, зеленщиков, горшечников и булочников, но когда они приблизились к тому месту, где размещены были цветочницы, Зопир захлопал в ладоши от восторга перед великолепным зрелищем, открывшимся перед ними.

Три очаровательно-прекрасных существа в белых, полупрозрачных одеждах с пестрыми обшивами сидели, окруженные массами цветов, на низких скамьях и все втроем плели огромный венок из роз, фиалок и цветов апельсинного дерева. Их прелестные головки, украшенные венками, уподоблялись тем трем розовым бутонам, которые одна из них, первой заметившая наших друзей, протягивала к ним.

– Купите мои розы, прекрасные господа! – воскликнула она свежим звонким голосом, – и вплетите их в волосы вашим возлюбленным!

Зопир взял цветы и, удержав в своей руке руку девушки, отвечал:

– Я только что возвратился издалека, прекрасное дитя мое, и не имею еще подруги в Наукратисе; поэтому позволь мне воткнуть эти розы в твои золотистые кудри и эту золотую монету положить в твою белую ручку!

Девушка весело засмеялась, показала щедрый дар своей сестре и воскликнула:

– Клянусь Эросом! Юноши, подобные вам, не будут иметь недостатка в подругах! Вы все трое – братья!

– Нет!

– Очень жаль, так как мы – сестры.

– А ты думаешь, что из нас вышли бы три хорошенькие парочки?

– Я, может быть, подумала так, но не высказала вслух!

– А твои сестры?

Девушки рассмеялись. Они, по-видимому, не воспротивились бы подобному сближению и подали розовые бутоны также Бартии и Дарию.

Юноши приняли цветы, отдали по золотой монете и не могли распроститься с красавицами, пока те не обвили шлем каждого лавровым венком.

Весть о редкостной щедрости иностранцев быстро распространилась среди многочисленных цветочниц, которые продавали ленты, цветы и венки. Каждая подавала им розы и взглядами и словами приглашала их остановиться и купить что-нибудь.

Зопир охотно остался бы с девушками, по примеру многих молодых людей в Наукратисе, так как почти все эти девушки отличались красотой и сердцами, легко поддающимися победе; но Дарий торопил идти дальше и просил Бартию не допускать, чтобы этот легкомысленный юноша оставался там долее. Таким образом, пройдя мимо столов менял и граждан, сидевших под открытым небом и державших совет, наши путешественники добрались до дома Феопомпа.

Как только их проводник-эллин стукнул в дверь металлическим молотом, ее отворил раб. Так как хозяин дома находился на рынке, то ключник, слуга, поседевший в доме Феопомпа, ввел чужеземцев в мужскую половину жилища и попросил подождать там возвращения хозяина.

Пока юноши с удовольствием рассматривали прекрасные стенные фрески и искусную каменную работу на полу этой комнаты, возвратился домой Феопомп – тот оптовый торговец, с которым мы уже познакомились в доме Родопис; его сопровождало множество рабов, несших за ним купленные вещи.

Милетец с изысканной вежливостью приблизился к иностранцам и весьма любезно спросил их, чем он может быть им полезен.

Удостоверившись, что вблизи нет никакого непрошеного свидетеля, Бартия вручил ему свернутое трубочкой письмо, которое ему при прощании передал Фанес.

Едва Феопомп успел прочесть эти строки, как воскликнул, обращаясь с глубоким поклоном к царскому сыну:

– Призываю в свидетели Зевса, покровителя гостеприимства, на долю моего дома не могла бы выпасть более великая честь, чем это твое посещение. Считай все, здесь находящееся, своей собственностью и попроси твоих спутников быть также моими гостями. Извини, если я не узнал тебя с первого раза в твоей лидийской одежде. Мне кажется, твои кудри стали короче, а борода гуще с тех пор, как ты покинул Египет. Я ведь прав, и ты желаешь оставаться неузнанным? Пусть будет по-твоему! Самое лучшее гостеприимство – то, которое предоставляет гостям полную свободу. О, теперь я снова узнаю и твоих друзей! Но и они также изменились и, подобно тебе, подстригли свои кудри. Я даже готов утверждать, что ты, мой друг, которому имя…

– Дарий.

– Что ты, Дарий, начернил свои волосы. Не так ли? Вы видите, что моя память не обманывает меня. Впрочем, мне не следует слишком гордиться этим; ведь я видел вас неоднократно в Саисе и здесь, когда вы приезжали и уезжали. Ты спрашиваешь, царевич, не узнают ли вас другие? Разумеется, нет. Чужеземная одежда, короткие волосы и подкрашенные брови удивительно изменяют вас. Но извините меня на минуту! Мой старый ключник делает мне знаки и, по-видимому, желает сообщить что-то важное.

Через несколько минут Феопомп возвратился и воскликнул:

– Эх вы, мои дорогие гости! Так нельзя вести себя в Наукратисе, если вы желаете оставаться неузнанными! Вы любезничали с цветочницами и за пару роз заплатили не как беглые лидийские гекатонтархи, а как настоящие вельможи. Всему Наукратису известны прекрасные, легкомысленные сестры Стефанион, Хлориса и Ирина, которые своими венками околдовали не одно юное сердце и нежными взглядами выманили много блестящих оболов[95 - Обол – самая мелкая серебряная или медная монета, равная 1/6 драхмы.] из кошельков наших легко увлекающихся молодых людей. Во время ярмарки молодежь охотнее всего вертится около цветочниц, и то, о чем идут там переговоры, оплачивается в тиши ночной не одной золотой монетой. Но за ласковое слово и несколько роз никто не платит так щедро, как вы! Девушки стали хвастаться вашими подарками перед своими более скупыми обожателями и показали им блестящие золотые монеты. Молва есть божество, способное страшно преувеличивать и превратить ящерицу в крокодила. Таким образом, до египетского сотника, надзирающего за ярмаркой со времени управления Псаметиха, дошло известие, что трое только что прибывших воинов разбрасывали золотые монеты между цветочницами. Это возбудило подозрение и заставило топарха[96 - Топарх – правитель области или большого города.] прислать сюда должностное лицо для осведомления о вашем происхождении и цели вашего путешествия в Египет. Поэтому я принужден был прибегнуть к хитрости и наврать ему всякой всячины. Я поступил сообразно вашему желанию и выдал вас за богатых юношей из Сардеса, сбежавших от гнева сатрапа. Но вот идет чиновник с писцом, который выдаст вам паспорт для беспрепятственного пребывания на берегах Нила. Я обещал ему значительную награду, если он окажет вам свое содействие для вступления в наемную дружину царя. Он попался в ловушку и поверил мне. Ввиду вашей юности никому не может прийти в голову подозрение о каком-либо тайном посольстве.

Словоохотливый эллин едва успел окончить свою речь, как писец, худой, одетый в белое человек, точно вырос из-под земли перед нашими путешественниками и с помощью переводчика стал расспрашивать об их происхождении и цели путешествия.

Юноши подтвердили заявление, что они – беглые лидийские гекатонтархи, и просили чиновника помочь им вступить в египетское вспомогательное войско и снабдить их паспортами.

После того как Феопомп представил свое поручительство за молодых людей, чиновник без дальнейшего колебания выдал им желаемые бумаги.

Паспорт Бартии был такого рода:

«Смердес, сын Сандона из Сардеса, – около 22-х лет, стройного роста, приятной наружности, с прямым носом и высоким лбом, среди которого находится небольшой шрам, может, вследствие данного за него поручительства, проживать в Египте там, где закон терпит иноземцев.

    Во имя царя. Сахон, писец».

Паспорта Зопира и Дария были написаны таким же образом.

Когда должностные лица покинули дом, Феопомп, потирая руки, сказал:

– Теперь, слушаясь во всем моих советов, вы можете безопасно проживать в этой стране. Храните эти бумажные свитки как зеницу ока и всегда имейте их при себе. Теперь же я прошу вас отправиться со мной позавтракать и, если возможно, рассказать, насколько справедлив был слух, распространившийся на рынке. Триера, пришедшая из Колонфона, привезла известие, Бартия, что твой царственный брат собирается идти войной на Амазиса.

Вечером того же дня Бартия и Сапфо праздновали свое свидание; счастье и удивление, произведенное неожиданным появлением царственного юноши, было так велико, что сначала девушка не могла выразить никакими словами свой восторг и благодарность. Когда они, наконец, остались одни в той беседке из акантуса, которая своими цветущими ветвями прикрывала их зарождавшуюся любовь, Сапфо упала на грудь дорогого путешественника. Оба долго не говорили ни слова и не видели ни луны, ни звезд, сиявших над их головами среди невозмутимой тишины теплой летней ночи. Они не внимали песням соловьев, доносившихся повсюду, не чувствовали влажной росы, ниспадавшей на их головы так же, как и на чашечки цветов, притаившихся в траве.

Наконец, Бартия схватил обе руки своей возлюбленной и долго вглядывался в нее, не произнося ни слова, точно хотел неизгладимо запечатлеть ее черты в своей памяти; она же стыдливо опустила глаза, когда он, наконец, воскликнул:

– Когда я мечтал о тебе, то ты представлялась мне прекраснее всего, созданного Аурамаздой; теперь же я нахожу, что твоя красота далеко превосходит все мои мечты!

Девушка поблагодарила его за эти слова сияющим взглядом, он еще раз обвил ее стан своей рукой, крепче прижал ее к себе и спросил:

– Думала ли ты обо мне?

– Только о тебе одном!

– А надеялась ли ты так скоро увидеться со мной?

– Ах, я чуть не каждый час думала: он должен появиться! Когда я утром входила в сад и глядела на восток, где лежит твоя родина, и оттуда, с правой стороны, летела птичка прямо ко мне, то я чувствовала дрожание в правом веке; когда я убирала у себя в комнате и глядела на лавровый венок, который так хорошо шел к тебе и который я поэтому сберегла на память, – Мелита говорит, что такой венок сохраняет неизменную любовь, – я хлопала в ладоши и думала: «Сегодня он должен приехать», бежала на берег Нила и махала платком при виде каждого челнока, так как думала, что каждое судно может примчать тебя ко мне. А так как тебя все не было и не было, то я с грустью возвращалась домой, пела песню и глядела в огонь очага в женской комнате до тех пор, пока бабушка не нарушала моих мечтаний, говоря:

«Послушай, дитя, тот, кто мечтает днем, подвергается опасности провести бессонную ночь и встать на другой день со своего ложа с помутившимся духом, утомленным мозгом и ослабевшим телом. День дан нам для того, чтобы бодрствовать, не предаваться дремоте и стараться, чтобы ни один час не прошел бесполезно. Прошлое принадлежит умершим, безумцы надеются на счастье в будущем; а мудрец придерживается настоящего, вечно юного, и принимает его, как и все дары, ниспосылаемые Зевсом, Аполлоном, Палладой, Кипридой, чтобы посредством труда и забот разработать его до такой степени, чтобы оно, постепенно разрастаясь и облагораживаясь, в конце концов сделало наши помышления, чувства и речи благозвучными, как сладостные мелодии струнного инструмента! Ты не можешь сделать большего удовольствия человеку, которому принадлежит твое сердце, которого ты считаешь выше себя, потому что любишь его, ничем не можешь выказать ему свою верность лучше, нежели старанием, по возможности, облагородить свой дух и ум. Все, что ты вновь изучишь прекрасного и доброго, все будет подарком твоему возлюбленному, так как ты предаешься ему всем своим существом и он вместе с тобой принимает и все твои добродетели. А пребывая в мечтаниях, никто не одержал еще никогда никакой победы. Роса, освежающая цветок добродетели, называется потом!»

– Так говорила бабка, я же, пристыженная, вскакивала со своего места у огня, брала арфу, начинала разучивать новые песни или вслушивалась в речи своей наставницы, которая, превосходя мудростью многих мужчин, давала мне устные и письменные уроки. Так проходило время, этот быстрый поток, который, подобно нашему Нилу, вечно катит свои волны и мчит мимо нас, смертных, то пестро разукрашенную флагами золотую лодочку, то прожорливо-злобного крокодила.

– А теперь мы сами сидим в этой восхитительной лодочке! О, если бы в эту минуту время задержало свой быстрый бег, о, если бы всегда все оставалось так, как теперь! Как ты умно говоришь, моя очаровательная девочка, как ты хорошо понимаешь прекрасные наставления и еще прекраснее передаешь их. Да, моя Сапфо, я горжусь тобой! В твоей добродетели для меня заключается сокровище, делающее меня гораздо богаче моего брата, которому принадлежит полмира!

– Ты, царский сын, гордишься мной, будучи сам прекраснейшим и совершеннейшим из всего своего рода!

– Все мое достоинство состоит, по-моему, в том, что ты считаешь меня достойным тебя.