Убийца Сталина

Тогда, осенью 1932 г. во мне вдруг всколыхнулось смутное чувство. Что, если избавить страну от тирании одного человека? – Ведь все окончательные решения принадлежали именно ему.

Именно он, из всех лиц, стоявших у истоков большевистской революции, больше всех любил работать с бумагами: распоряжениями, директивами, приказами и тому подобными. Именно он правил лично проект постановления «О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству», ведя крестьянство к катастрофе. Именно он надиктовал постановление «О порядке ведения дел о террористических актах против работников Советской власти» после убийства Кирова, открывая путь к репрессии.

Последней каплей в чаше моего терпения были репрессии военных, которые начались примерно с середины 1936 г. с ареста комдива Шмидта, комкора Примакова. Теперь уже принялись за Армию. Уничтожили Тухачевского и комкоров Фельдмана и Эйдемана, лично знакомого мне Корка, начальника Военной академии, и других. Судили втихую, 11 июня 1937 г. ближе к полуночи огласили приговор, который, скорее всего, продиктовал «любитель работы с бумагами», товарищ Сталин. А уже через 6 часов всех расстреляли.

От всех этих событий кругом шла голова, я поверил поначалу, что в стране действительно существовал некий заговор военных с целью свержения действующей власти.

Но когда в январе 1938 г. по доносу арестовали первого заместителя наркома обороны Егорова …

Вся вина его заключалась в том, что он, будучи в подпитии, имел неосторожность жаловаться на незаслуженное восхваление Сталина и Ворошилова в качестве победителей Гражданской войны.

После этих событий во мне окончательно созрела решимость совершить убийство Сталина при малейшей возможности к тому. Я должен был действовать – остановить, хоть и ценой своей жизни, ручьи и потоки крови, перераставшие в полноводные ее реки.

Естественно, я никого не посвящал в свои планы, даже самых близких мне людей, решил действовать в одиночку. В наше время, когда даже косой взгляд на портрет вождя может иметь фатальный исход, делиться с другими своим недовольством, а уж тем более, вслух желать ему смерти – чистой воды безумие.

Я понимал – совершить убийство Сталина в одиночку, с учетом того, что Сталин чуть ли не в нужник ходит в сопровождении охраны, практически невозможно.

Мне был прекрасно известен случай с Огаревым, который совершенно бестолково использовал представившийся ему шанс убить Сталина – 16 ноября 1931 г. он столкнулся со Сталиным на улице, но не смог даже выстрелить из револьвера.

Я долго размышлял – что, если бы у Огарева получилось тогда воспользоваться случаем и уничтожить тирана? Может быть, и не было бы тогда Голодомора, может быть и мои родители были бы живы. Не хотелось мне верить, что Каганович с Молотовым, да и кто бы то ни было иной, сравнятся по кровожадности с Кобой.

Рассуждая об Огареве и других, ему подобных, неудавшихся убийцах, я начал понимать, что бог, в которого так верили несчастные мои родители, где-то там, далеко, и существует только в нашем представлении, является чистой воды абстракцией. А дьявол, который хранит Сталина от смерти, более чем реален – он здесь, между нами, ходит неслышно и смеется нам в лицо.

Повторюсь, я никого не привлекал к исполнению своего замысла. Я просто ждал удобного момента, когда мне представилась бы возможность оказаться лицом к лицу со Сталиным.

Да, я осознавал, что план мой предполагал слишком много условий и мог сорваться из-за любой случайности: меня могли не пригласить на торжество с участием Сталина, при несанкционированном приближении к нему, путь к телу могли преградить головорезы из его охраны, возглавляемой Власиком.

Я винил себя за то, что окончательное осознание необходимости уничтожения «Великого вождя» пришло ко мне после очередного большого кремлевского приема для избранных участников первомайского парада в 1937 г., на котором я присутствовал. Я боялся, что упустил свой шанс.

После этого, 26 июля 1937 г. проводилось торжество в честь летчиков Чкалова, Байдукова и Белякова, на который меня уже не пригласили. Меня не пригласили и на следующий прием в Кремле, состоявшийся 02 мая 1938 г.

С учетом того, что командный состав Красной Армии был обычно представлен на приемах с участием Сталина, эти обстоятельства дали мне основания полагать, что надо мной сгущаются тучи. Почти полтора года я ожидал своего ареста, зная, что в любом случае НКВД сделает на мне план по арестам, а с учетом моей должности – план по выявлению заговорщиков в рядах РККА и расстрелам.

Однако же до 15 июня сего года меня не трогали. Именно в этот день меня вызвали на допрос в НКВД, который продлился 5 часов. В ходе допроса мне настойчиво предлагали содействовать в изобличении остатков заговорщиков внутри Наркомата обороны. Когда же я сказал следователю, что сообщить мне, даже и при всем желании содействовать следствию, нечего, мне предложили «хорошо подумать» и отпустили восвояси.

Вечером того же дня я получил приятное, но странное в данных обстоятельствах известие – по телефону меня пригласили в Кремль на торжество по поводу образования Сталинской и Ворошиловской областей в составе СССР.

Я высказал определенное сомнение по поводу того, по тому ли телефону позвонили, не ошибся ли звонивший, действительно ли меня пригласили прийти 17 июня 1938 г. в Кремль. Однако звонивший мне сообщил, что никаких ошибок быть не может и, разумеется, я приглашен на торжество, на котором предполагалось участие товарища Сталина.

16 июня на работу в Наркомат, сославшись на недомогание, я не поехал. Сказав, что, скорее всего, мне необходимо готовиться к аресту, я предложил жене и детям немедленно покинуть Москву, по крайней мере, месяца на два, но, вероятно все-таки, на больший срок, до тех пор, пока все не утрясется.

После поспешных сборов мы выдвинулись на вокзал, указать точно товарищу следователю наименование вокзала не могу, поскольку, как я уже раньше говорил, опасаюсь за жизнь близких мне людей. Отправив семью на ближайшем поезде, я направился домой, готовиться к торжественному собранию, вернее, к совершению поступка, ставшего единственным смыслом моей жизни в последнее время.

Оказавшись один в квартире, я начал тщательно готовиться к задуманному. Я приготовился задействовать в деле наградной сувенирный кортик, который, как я смог убедиться, был изготовлен из твердой стали. Поскольку лезвие его заточено не было, я заострил его с обеих сторон с помощью точильного камня. Чтобы рукоятка не проскальзывала, я плотно обмотал ее тряпичным материалом и закрепил его металлическими полосками, прижав их плоскогубцами к рукоятке.

Некоторое время я провел, рассуждая, каким образом лучше нанести удар. Наиболее верным способом являлось, на мой взгляд, полоснуть кортиком по шее, поскольку именно в шее близко к поверхности кожи находятся магистральные кровеносные сосуды. Обильная кровопотеря в случае их повреждения практически гарантированно влечет быструю смерть.

Остальные варианты убийства я отверг – в сердце попасть с первого раза, дело случая – его защищают ребра и грудина. Не исключено также, что во внутренних карманах одежды Сталина хранится портсигар или еще какая-нибудь ерунда, способная задержать удар. Вообще наиболее верный удар – по открытым участкам тела. Что там, под кителем, – не известно, может, бронежилет?

Я также отверг и другие орудия убийства. Столовые ножи с зазубринами для этой цели явно не годились – слишком мягкая сталь, слишком неудобная рукоятка. К тому же соседи по столу наверняка бы заметили, что я взял нож со стола.

Наградной пистолет я тоже решил не брать с собой. Я знал, что обычно наличие оружия при входе на территорию Кремля и в Большой кремлевский дворец не проверяли – знали, что рисковать свободой, а может быть, и жизнью, пытаясь пронести оружие на встречу со Сталиным, никто не станет. Однако было бы глупо ставить под удар успех моего предприятия, взяв с собой пистолет как раз в тот прекрасный день, когда охрана Кремля решила бы проводить досмотр на предмет наличия оружия.

Сувенирный кортик же идеально подходил на роль орудия убийства – я решил спрятать его в носок и пронести в Кремлевский дворец, а, затем, выйдя в туалет, перепрятать его в левый рукав кителя, чтобы в решающий момент, не мешкая, достать его правой рукой и нанести удар наотмашь по шее Сталина.

Для того, чтобы кортик не выпал случайно в какой-нибудь неподходящий момент я нашил с внутренней стороны рукава кителя потайной карман.

Наступило 17 июня. Приготовления к покушению мной были закончены далеко за полночь. Все мои попытки уснуть закончились безуспешно – меня одолела бессонница, нервы были расшатаны. Я понимал, что сегодня или, как максимум, завтра дни мои будут сочтены.

До 17 часов я находился в каком-то оцепенении, состоянии ступора, ленивые мысли водоворотом крутились в моей голове. Конечно же, я хотел исполнения своего плана, но осознавал, что шансов – ничтожно мало.

В 17 часов 30 минут я вызвал служебную машину, чтобы доехать до Кремля, хотя от своего дома на Берсеневской набережной я мог бы пройти пешком, но мне лишний раз не хотелось показываться перед глазами охраны. Может быть, это обычное состояние человека, затеявшего то, за что он неминуемо будет казнен.

Без семи шесть я был уже в Георгиевском зале. Опаздывать на торжество, лишний раз обращать на себя внимание, как я предположил, было бы, мягко говоря, опрометчиво, особенно в моем положении – положении без пяти минут арестанта.

Меня усадили рядом с командармом 2-го ранга с Дальнего Востока. Мы редко встречались, поэтому фамилию его я точно не помню – по-моему, Нациевский. С правой стороны от меня сидел Щаденко – заместитель Наркома обороны. Больше опасений у меня вызывал Нациевский – если он успеет разгадать мои намерения, мне явно несдобровать. Этот верзила с лицом держиморды мог бы просто раздавить меня своим телом, помешав исполнению задуманного мной. Щаденко я не опасался – он больше специалист по работе с пером и бумагой – не станет соваться.

Примерно в шесть десять появился Сталин в окружении свиты и охраны. В основном меня интересовала охрана. Два дюжих молодца ростом под два метра и весом килограммов под сто. Ну и, разумеется, праздничный стол со всех сторон окружили официанты с бульдожьими мордами – сомнений не было, что это натренированные молодчики из НКВД, готовые мгновенно среагировать на малейшее подозрительное, по их мнению, движение.

Десятиминутная овация сопровождала вход «любимого вождя» с прихлебателями. Я в это время был сосредоточен на своих мыслях. Теперь мне оставалось дождаться, когда Сталин пойдет по нужде либо же пойдет обходить всех участников торжества – чокаться и следить, как его подданные раз за разом осушают бокалы. Второе, разумеется, менее вероятно – природная подозрительность вождя троекратно усилилась после неоднократных покушений на его жизнь, поэтому он не решался «ходить в народ».

Начался пир, вино и водка лились рекой – вождь любил, когда все упивались, ему нравилось, как гости упивались до поросячьего визга, а на утро, помимо тяжелого похмелья, пытались вспомнить, что было накануне и мучились неизвестностью вкупе с чувством вины.

Примерно через полчаса я вышел из-за стола и направился в туалет, где, убедившись, что мои действия никому не заметны, я высунул кортик из носка и засунул его в потайной карман в рукаве кителя.

Вернувшись, я стал выжидать удобного момента. Для исполнения моего плана существовал еще один риск – Сталин мог уйти в разгар пиршества неожиданно и тогда все будет упущено, все пойдет прахом.

Пока я предавался таким размышлениям, произошло неожиданное – меня подозвали к столу, где находились члены Политбюро. И, чего я совсем уж не ожидал, – навстречу мне поднялся сам Сталин. Он взял со стола бокал с «Цинандали» – его любимым «летним» вином и, к моему удивлению произнес тост в мою честь, сказав при этом, я сейчас точно не вспомню слова, но что-то наподобие:

«Некоторым не нравится товарищ Сталин, некоторые критикуют его политику, как внутреннюю, так и внешнюю, некоторые, я знаю, даже желали бы убить товарища Сталина, уничтожить его, стереть с лица земли».

Я видел как напряженные выражения появились на лицах людей, сидящих за столами. Сталин, тем временем, развивал свою речь:

«Стереть с лица земли не одного меня, но и всю нашу социалистическую родину с его великим народом. Но благодаря нашей доблестной Армии, славный сын которой, командарм 1-го ранга Константинов, стоит сейчас рядом со мной, нам никакой внешний враг не страшен!».

Я отказывался верить своим ушам. Мне присвоили очередное военное звание? После вызова в НКВД?

Зал, тем временем, взорвался аплодисментами, а Сталин в это время сказал, обращаясь ко мне:

«Ну что смотришь волком, командарм 1-го ранга, с присвоением очередного военного звания», и потянулся ко мне рукой с бокалом.

Дальше я действовал, словно в полусне. Протянув левую руку, в которой я держал бокал, в направлении Сталина, я опережающим движением правой руки достал из потайного кармана кортик и, перехватив его так, чтобы лезвие шло вперед руки, полоснул им по горлу диктатора.

Кровь у него оказалась красная, обычная человеческая кровь. Она толчками вырывалась из зияющей раны под подбородком. Коба, схватившись за горло, накренился набок и, вцепившись в скатерть, упал на паркетный пол, увлекая за собой выставленное на столе.

Все произошло достаточно быстро, я не успел моргнуть глазом и оказался прижатым к полу, рядом с распростертым телом Сталина, который уже издавал предсмертные хрипы и какие-то булькающие звуки.

Дальнейшие события следствию известны – я был арестован (доблестные сотрудники НКВД удержались сами от того, чтобы застрелить меня на месте, и оградили меня от гнева пьяной толпы) и доставлен в Наркомат Внутренних Дел СССР на Лубянской площади, где пожелал изложить все произошедшее.