Бедолага

– Только поговорить, Евдокия Григорьевна. Что захотите – то расскажете, чего не захотите – не надо. Честное слово, я мучить вас не буду!

– Ладно, проходите. – Евдокия Григорьевна развернулась и, не оглядываясь, стала подниматься по высокому крыльцу в дом.

Лариса поспешила за ней.

Сидели на кухне: Евдокия Григорьевна на лавке, Лариса – на табуретке. Плащ хозяйка не предложила снять гостье, а сама Лариса не решилась сделать это. Чаю тоже не предложила Евдокия Григорьевна: мол, и так ладно, нечего рассиживаться, я никого не приглашала. Лариса не ожидала такого приема. Уж кто-кто, думала она, а Евдокия Григорьевна должна бы обрадоваться появлению корреспондента.

– Вы что, не любите нашу газету? – осторожно поинтересовалась Лариса.

– А за что ее любить? Газета как газета. У вас свои дела, у меня – свои.

– Простите, Евдокия Григорьевна, мне кажется – в данном случае наши интересы должны совпасть. Мы хотим помочь вам.

– Помочь мне? – усмехнулась Евдокия Григорьевна. – Никто мне помочь не может. Вот так, никто! – решительно подтвердила она.

– Но ведь Глеб Парамонов…

– Какой Глеб Парамонов? Не знаю никакого Глеба Парамонова! – По лицу Евдокии Григорьевны потекли густые белые пятна.

– Как не знаете?! Это же…

– Не знаю и знать не хочу! Ясно вам?

– Но как же, Евдокия Григорьевна…

– А вот так! И вообще – оставьте меня в покое! Вы что, хотите, чтобы я и внучку потеряла? Побойтесь Бога!

– Что вы, Евдокия Григорьевна, – совсем наоборот. Мы хотим помочь вам, хотим разоблачить зло, наказать его. Мы хотим в газете…

– Ради всего святого, – взмолилась Евдокия Григорьевна, – если в вас есть хоть капля сердца – не лезьте в мою жизнь. Она погублена, пусть так. Но внучку свою я хочу видеть живой, а не мертвой. Понимаете, жи-вой?!

В это время хлопнула входная дверь, и в дом, раскрасневшаяся, с плюшевым медведем в руках, вбежала девочка лет пяти:

– Ой, бабушка, у нас гости! – воскликнула она. – Здравствуйте!

– Здравствуй, – улыбнулась Лариса. – Тебя как зовут?

– Надюшка. А вас?

– Меня – Лариса Петровна.

– Лариса Петровна, вот посмотрите, у моего Панфила рука болит, вот здесь. – Она показала на руку медвежонка. – Скажите, есть надежда вылечить его? – Надюшка ткнулась тельцем в колени Ларисы и начала игриво-вопросительно заглядывать в ее глаза.

– Я думаю, есть надежда. Надежда всегда должна быть у человека. – И Лариса погладила девочку по голове.

– Ты вот что, слышь, Надя, – спохватилась Евдокия Григорьевна, – не мешай тете, она уходить собралась, а ты встать не даешь. – И без всякого перехода произнесла, уже для Ларисы: – Вот такие, значит, дела, Лариса Петровна, чем богаты, тем и рады, как говорится, не обессудьте, всего вам доброго!

Делать нечего, пришлось опешившей Ларисе подниматься с табуретки и идти к выходу. Евдокия Григорьевна шла за ней следом и чуть ли не руками подталкивала гостью к выходу, делая вид, что показывает ей нужное направление.

– А вы к нам еще придете? – Надюшка смотрела на Ларису снизу вверх, и столько в ее глазенках лучилось любопытства и доброй заинтересованности, что и соврать было нельзя, и правду сказать невозможно. Лариса пожала плечами:

– Жизнь покажет, Надюшка. Ну, до свиданья! Лечи своего Панфила.

– Хорошо, я вылечу, раз есть такая надежда. До свиданья, тетя Лариса!

Евдокия Григорьевна вывела Ларису за ворота и еще раз, на прощание, обратилась к ней с заклинанием:

– Не трогайте нас, оставьте в покое! Подумайте о девочке, ей надо жить, жить, а вы хотите… Ради всего святого – бросьте свою затею! Не знаю я ничего и знать не хочу. Вы слышите? Не хочу! – И Евдокия Григорьевна с грохотом закрыла за Ларисой ворота.

Глава 2

Как всё это началось

Вернулся он в поселок, как всегда, неожиданно. Года полтора его черти по свету носили – и вот, объявился. Как снег на голову. Марья Трофимовна возроптала было, но Глеб с порога спросил:

– Мать, слышь, у тебя паяльная лампа где?

– Какая еще лампа? – не поняла Марья Трофимовна.

– А кто вякать будет, того за ноги – и в конюшню. Опалю, как борова.

– Ну, явился не запылился… нехристь… Постыдился бы мать стращать.

– Сама знаешь, ага: сынок для матери – до смерти дитя. Не обижай младенца!

– Обидишь такого, как же… Чего опять прикатил, чего надо?

– Курица на шестке тоже квохчет, а спроси ее: о чем она? Не бери, мать, пример с курицы.

– Тьфу, век бы тебя не видать! – в сердцах сплюнула Марья Трофимовна.

Устроился Глеб, как обычно, в маленькой комнате. Кровать, матрац, подушка. Шкаф матери выставил вон. Вытащил из кладовки магнитофон, пощелкал тумблерами, повозился с отверткой, включил – пошла лента. И песни прежние выжили, вон их сколько – десяток катушек наберется. Прилег Глеб на матрац, не раздеваясь, прямо в ботинках, закурил сигарету, вслушался в музыку… А что, жить можно!

…Лето стояло, горячий июнь. В первый же день отправился Глеб на пруд, к яхтам. Смолоду занимался спортом, тянуло к яхтам и теперь. Воля, вода, скорость, азарт – чего еще надо душе? Многое менялось в его жизни, а тяга к воде, к простору, к риску осталась навсегда. Кое-кто из прежних, из старых знакомых встретился на пруду – затянули в подсобку, где инвентарь хранился, угостили.

– Как жилось в далеких краях? – спросили.

И он рассказывал, похохатывая. С учительницей одной жил, баба ничего, все на месте, конечно, но образованная попалась, взялась за него, перевоспитывать решила. Где это? Да недалеко от Аркалыка, город такой есть, не слыхали? Вот там. Но это что, это цветочки, главное – расстались красиво. Вошел к ней в класс, малолетки притихли, поднял дорогушу на руки: «Целуй – или в окно выброшу!» Она до этого три дня в молчанку играла: или переменишься, Глеб, или больше разговаривать с тобой не буду. Три дня молчала. На четвертый он в класс вошел, на руки поднял дорогую учительницу. Короеды онемели – оглохли, ослепли. «Ну, поцелуй!» Она ему оплеуху. Ага, оплеуху, весело смеется Глеб. Ну – я ее в окно. Школа там деревянная, одноэтажная, падать невысоко. Летела со звоном, стекла брызгали в разные стороны.

– «Спокойно, короеды! – объясняю классу. – Ваша мамка больна. Все по домам!» Их как ветром сдуло, – смеется Глеб.

– И как, ничего, обошлось? – спрашивают.

– Сама дело заминала. Я ведь как у нее жил? Без прописки. И штампа в паспорте нет – ни муж мы, ни жена. А это что? Это разложение общественной морали. А она, не забывай, учительница, чего ей шум поднимать? Позор на всю чучмекскую волость. Самолично в милицию рванула: прошу, умоляю! – смеется Глеб. – Никакого скандала! Он уедет – только чтоб ни шума, ни дела! И вот – уехал. Надоела ее ученость, как тигру пасть. Пускай другого приучает…

Посидели в подсобке хорошо, посмеялись. «А что, Глеб, на яхте хочешь полетать?» – «Ну, еще бы!» И – полетели! На той стороне пруда, у подстанции, задели мачтой высоковольтку. Спасло только то, что заряд стрелой, через мачту, прошил воду – и вылетел куда-то в сторону, в подводные дали. Три человека их было на яхте, каждого так тряхнуло, что метрах в десяти от яхты оказались. Главное, живы – только оглохшие слегка.

Неподалеку лодка плыла: муж, жена, ребенок, – их тоже таким ударом пронзило, что сначала в воздухе несколько раз кувыркнулись, а потом в воду. Глеб, когда вынырнул, слышит: «Спасите!» Женщина надрывается. И барахтается что-то рядом с ней, вопит, в волосы цепляется. Ребенок, девочка. Глеб – к женщине. Еле отодрал от нее девчонку, мать уж пузыри пускала. Подхватил дочку, потянул к берегу. А мужа, видать, так ударило, что тот забыл, где свет, где тьма: не к берегу плывет, а на середину пруда, ничего не соображает. Женщина опять в крик. Короче, пришлось Глебу снова в воду лезть, догонять мужика. Тот, правда, сам вскоре очухался, повернул назад.