Хоннорун. Исток

– Что забавно, – фыркнул Костя, – у него были брат и сестра. Брата звали Руджеро, а сестру – Мелисса. Только вот, с братом они поссорились, а тётя их не примирила. Так и исчезли.

– Что же касается тренировок… – через некоторое время мальчик продолжил. – Я год занимался один, всячески избегая приглашений в другие клубы. У моего, как ты его назвал, «сэнсэя» – целая компания по интересам собралась по всему региону. Почти всех их я знаю лично, некоторых по рассказам учителя. Так меня они доконали, особенно те, что постарше, ты бы знал. В итоге, протекции ради, и чтобы отвязались наконец, записался полгода назад, – посмеёшься, – к одной женщине в клуб кэндо. Так там и не был.

Костя с удовольствием отметил, что озадаченное лицо Монахова всё ещё способно вызвать в нём ребяческий восторг.

– Это же… – Лёня прокашлялся. – Неожиданно. Ты об этом стиле отзывался не в лучшем свете.

– Поверь, вкус здесь роли не играет. Дело в комфорте – зато теперь мне не досаждают с надоевшими вопросами. Так что всю свою скептичность относительно данных… плясок с бамбуковыми палками я готов опустить. Ко всему прочему, есть там одна наша общая знакомая, которой только повод дай – мигом в меня перчатки полетят.

Лицо Монахова олицетворяло саму суть слова «неведение». Костя снова прыснул в ладонь и немного отвёл её в сторону, открывая другу зубоскалящую ухмылку.

– Ты думаешь, что я нашу классную отличницу просто так зову «Великое бедствие кэндзюцу»?

– Как она тебе ещё голову не открутила..? – Лёня решил сменить позу и удовлетворённо выдохнуть. Жар от камина приятно защекотал подмёрзшие пятки, по телу мальчика скопом пробежали мурашки.

Костя молча пожал плечами. Он и сам не знал. Отношения с людьми у него были сложными, он считал пустым делом растрачиваться на эмоции и делать вид, что ему интересны проблемы других. Конкретные цели, которых он желал достичь, как ему казалось, с людьми никак не взаимодействовали. Что в свою очередь значило: обращать на них должного внимания не стоит. Мальчик искренне не понимал, к чему вся эта напускная горячность и чувственность, которая его так задевала порой и тревожила при общении с другими. Едва возникали разногласия в любом вопросе, он разводил руками в стороны и оставлял реплики без комментария, особенно если они казались ему простыми, «без изюминки». Вникать в суть ему было без надобности, ведь он считал своё мнение неприкосновенным, а себя – всеосознанной личностью, которая может сбить спесь с любого. К сожалению, кроме самого себя.

Тщеславная искра тлела и возгоралась, а мальчик настойчиво это игнорировал. В методе самоанализа и самокритики он считал себя сродни архату

. «Себя занижать нельзя, – любил повторять он. – Ни в коем случае. Ведь если перед человеком стоят глобальные цели, то проще контролировать ситуацию, находясь на вершине. Лягушка в колодце всего неба не видит». А цели перед ним стояли, и корни их уходили так же далеко, как если бы он взращивал Иггдрасиль. Кстати, о целях…

Аргентин внимательно вгляделся в символы, которыми были испещрены страницы блокнота. Красивые штрихи, элегантные завитушки – всё было там, где и должно было быть и именно в том виде, в котором должно было присутствовать. Отец никогда не ругал его за каллиграфию, он никогда и слова не говорил насчёт его чистописания. Но также он его и не хвалил. Лишь пасмурно качал головой, тряся белёсыми, зачёсанными назад, волосами. Он грустно улыбался и лишь похлопывал сына по плечу, отвечая на показанные Костей «успехи». Мальчик злился. Он не понимал, почему на него смотрят так… сочувственно. Словно одними глазами говорят: «Ничего. Вырастешь – поймёшь. Всему своё время, а тебе его нужно, пожалуй, даже больше, чем другим. Горячая кровь, да..?».

Он долго и муторно объяснял Лёне, в чём смысл этих рун. Монахов в детстве и сам видел, как Дмитрий Астольфович творил с их помощью нечто такое, что ему, как ребёнку, казалось сказочным. Необъяснимым. Притягательным. Костя объяснял ему правильно: важно не только начертание, но и вкладываемый смысл. Смысл шёл даже впереди всего прочего. Лёня видел, как при этих словах Костя корчился, изображая непредвзятость и безразличие. И был бы рад не раз сказать ему, мол, хватит врать самому себе, что он и сам всё понимает. А соглашаться с тем, что с «вершины» не замечает мелочей – не хочет из-за подростковой вредности. Но Монахов молчал. Он верил в друга и понимал, что словами тут мало поможешь. Проблемы – на то и проблемы, что преодолеть их должен каждый сам, единолично. С мастерством человека создавать эти проблемы собственноручно – тем более. А Костя злился, отвергал… но понимал, что согласиться со своей дуростью придётся. Иначе его «глобальные цели» – лишь пшик и не больше.

Аргентин глубоко вздохнул, выдохнул и чертыхнулся. Бросил блокнот на кофейный столик и задумчиво посмотрел на пол, через плечо. Оттолкнувшись ногами от мягкой сидушки кресла, он перекинул ноги за спинку и встал.

Деревянный пол отдавал приятно прохладой. То, что нужно. В самый раз, чтобы освежить голову и проветриться от сумбурных мыслей. Он лёг на спину, подложил руки под голову и сквозь ножки кофейного столика уставился в огонь. Лёня в вытянутых на всю длину руках вертел блокнот.

– Как же так получилось, что в нашем мире существует такая вещь? – спросил Монахов, перестав крутить блокнот в разные стороны. – Откуда эти руны?

Языки пламени весело играли в салки, красовались рыжиной и дразнились, кусая теплом пятки. Костя прочистил горло. Он знал, что Лёня понимает его любовь к разглагольствованиям и очень друга за это ценил – тот всегда предоставлял ему возможность высказаться и был отличным слушателем. Ему, пожалуй, несправедливо повезло. Мальчик улыбнулся.

– Отец мне говорил не много, – таинственно начал он. – Но из его слов следовало одно – что эти руны пришли в наш мир как бы случайно. Они здесь имеют свою силу, которая полностью им не принадлежит. Якобы всё из-за того, что наш мир писан и ограничен другими правилами. Символика нашего мира отличается от этих рун, поэтому они не могут полностью раскрыться. Другой вопрос – откуда тогда они здесь? Я не знаю. Могу лишь догадываться. Возможно их принёс кто-то, кто жил давным-давно… или даже жив до сих пор. Возможно, их привнёс в этот мир сам отец. Но может быть и такое, что их принесла моя мать.

– Я о ней почти ничего не знаю, – через некоторое время ответил мальчик на безмолвный вопрос. – Даже имени. Сказать, что я не интересовался – не могу. Отец старательно избегал ответов и сам не распространялся. В итоге я… не потерял интерес, нет. Просто сдался. Отец любил повторять, что всем вопросам – своё время.

Поэтому я задался другими. Например, почему именно руны? В нашем мире тоже есть нечто подобное, но оно имеет другой смысл и иную окраску. И касается скорее вопроса моралистики и философии в целом. Искусство слова, мастерство написания – для нашего мира это нечто другое, и если сравнивать с рунами… одновременно едино и различно. Едино по смыслу, различно по силе. Ведь, как ни смешно, смысл в слова вкладывается меньший, оттого и силы нет. Или же наша письменность не схожа по виду и форме с той, которой наш мир «прописан». Либо кто-то наш мир от такой способности ограничил, либо мы её осознанно растеряли. Но тогда возникает уже другой вопрос, на который я ответа не знаю. Значит ли всё это, что наш мир – не единственный? И зачем его было ограждать от рун?

Оба мальчика уставились в потолок. Смотрели, в общем-то, в никуда. Каждый задумался о своём, то и дело возвращаясь к одному началу. Мир – беспримерно сложная штука. Если их не один, а множество – то как вообще им найти ответы на интересующие вопросы? Не меркнет ли значимость всего сущего на фоне малозначимых мелочей или незначительных сущностей? Много сложных вопросов посещали их молодые, пылкие умы. Но увы, одно будет схожим во всех мирах, – как ни крути, ответов всегда меньше вопросов. Этакий закон ассиметричности. На один ответ – два вопроса, на одну античастицу – две частицы. Молодость ошибок не прощает, что правда, но ничто не мешало двум друзьям смешивать в голове всё, что попадалось им под руку. От «Чего бы мне съесть сегодня на ужин?» до «Можно логосом феории постичь алетейю

?»

Так они пробыли в тишине без малого час. А чуть позже оба заурчали животами. Лень пробирала насквозь, так что друзья нехотя передвигаясь, перенесли кагал

из двух лиц на кухню. И загремели тарелками. Вечеря перетекла в неспешный ужин, где работали в основном ртом и руками. Вопросы и ответы остались на время за бортом. Но лишь на время.

– Что там с… – Лёня зашкрябал вилкой по тарелке, пытаясь насадить на неё как можно больше зелёного горошка. – С… чтоб вас черти драли! – с психбольницей!

Мальчик победоносно поднял вилку, на зубцах которой красовалось четыре нетвёрдо сидящих горошины. Пока Лёня давил лыбу и поправлял сползающие очки, две горошины свалились обратно в тарелку. Мальчик разочарованно цыкнул и продолжил своё занятие. Костя чинно и неспешно перемешивал кашу. Ему вечно казалось, что овсянка не желает растворять в себе соль полностью.

– Я на эту… эм, это добровольное сборище затесался лишь для одного, – Костя вынул ложку и слизал остатки каши. Соль растворилась. – Левин Ксантий Аркадиевич.

Монахов отпустил вилку и упёрся подбородком в ладонь. Правой рукой почесал затылок. В голове заиграла ненавязчивая мелодия из смутно знакомой рекламы.

– Это тот, которого по местным новостным каналам крутили? – мальчик щёлкнул пальцами и понятливо кивнул. – Понимаю, с твоей-то нездоровой психикой его услугами просто необходимо воспользоваться. «В связи с тяжёлой обстановкой в поимке преступника, а так же с целью предотвращения случайных жертв – предлагаем услуги известного специалиста нашей области Левина Ксантия Аркадиевича…» – голосом безликого диктора закривлялся Монахов. За что сразу получил по лбу ложкой.

– Он, чтобы ты знал, друг семьи, – спокойно проговорил Костя и бросил ложку в раковину, после чего взял новую из выдвижной полки. – Единственный, с кем отец меня успел познакомить. И так же тот, кто в детстве пытался меня кое-чему в своей сфере обучить, – на этих словах он снова предупреждающе замахнулся на Лео ложкой, пока тот с наигранным сочувствием покрутил пальцем у виска и развёл руками в стороны. – И я не про психиатрию. Я о начертании. Они с отцом вечно закрывались в его кабинете. Дом ходил ходуном, а на улице за полчаса солнце успевало переодеться в тучи восемь раз. Но с тех пор как отец исчез – я виделся с ним лишь единожды. Он зашёл в дом за какими-то бумагами и на прощание лишь потрепал меня по макушке. Вполне логично, что с появлением этого маньяка у него появилось больше работы. Нам с отцом уже давно известно о его нелёгких отношениях с мэрией, которой вечно мало педагогических программ. Мало – потому что под напускной кипучей деятельностью и акций, наподобие, например, «Милосердного сердца» – можно списать просто немеренные средства с бюджета региона в пустоту. И по карманам. Ответственным за деятельность назначить того же Левина, за что налоговая будет обращаться по всем вопросам именно к нему. Мужика можно понять, почему о своём обещании навещать меня почаще он позабыл. И вообще, это мне следует проявить инициативу, ведь именно я хочу научиться этому искусству начертания, а не он. Вот и всё.

Лёня кивнул. Пазл в его голове сложился в общую картину происходящего. Теперь ему стало понятно к чему они записались добровольцами и почему Костя последнее время бегал с такой таинственной миной. Мальчик покачал головой, смотря на то как его друг медленно наслаждается кашей. Он закатил глаза, и ещё бы, кто на их веку поддерживает в себе привычку не прикасаться к ложке мизинцем?

На языке уже зрела парочка язвительных комментариев, относительно напускной аристократичности его друга, но в прихожей раздался звонкий стук. Во входную дверь нещадно молотили колотушкой, причём с таким энтузиазмом, что даже Костя поперхнулся. Лёня хихикнул и направился к двери.

Стук не прекращался даже спустя время, хватившее бы Монахову дойти до двери и семь раз её открыть, не забыв при этом расшаркаться в приветственном поклоне перед нежданным гостем. Но мальчик вернулся и скрестив руки на груди, остановился в арочном проёме, ведущем из коридорчика на кухню. Он медленно смерил Костю взглядом с головы до ног и обратно под аккомпанемент уже раздражающего стука. Прикрыв глаза и смущённо кашлянув в кулак, он учтиво поклонился. У Аргентина уже задёргался глаз. Ему что-то настойчиво захотелось кинуть в этого шута тарелкой.

Поправив очки, Лёня, в такт стуку доложил, по всем правилам камергера:

– Молодой господин. К вам гость. Прежде чем впустить, я пришёл доложить о его прибытии, дабы не возникло неловкостей. Изволила нас почтить своим присутствием личность спорная и…

– Кончай этот цирк, – буркнул Костя и громко поставил тарелку на стол. – Кто пришёл?

Монахов расплылся в улыбке Каширского кота.

– К нам нагрянуло «Великое бедствие».

С чистого листа II

Он недовольно крякнул и отложил листок в сторону. Бумажка, с намал?ванными наспех корявыми строчками обнаружилась случайно, как это всегда бывает, в неряшливой кипе творческого беспорядка на столе. В общем-то, вся комната представляла из себя маседуан

разбросанных записных книжечек, ручек с перьями и альбомных листков. Мгновение назад, прежде чем прочитать когда-то написанное, он споткнулся о брошенный на полу маркер. Желания разбирать кучу барахла не было. Оно мерно угасало, пропорционально тому, как парень находил под одной кинутой вещью ещё три других. Задумчиво оглядываясь в поисках свободного места, он критично оглядел кровать. Лакированный дуб хвастался столбиками балдахина и роскошными шторками карминного цвета. Из-за щели в ней проглядывалось скомканное одеяло и выглядывала рукоять невесть как там оказавшегося меча. Деревянного, для тренировок. Стальные мечи висели над камином на первом этаже.

В панорамное полукруглое окно стучали редкие капли дождя и дико выл ветер. Стояла кромешная тьма. Парень долго вглядывался во мрак, пытаясь разобрать в тёмных силуэтах крыш знакомые здания, но видно было ровно столько, сколько может понадобиться слепцу при ярком свете. Не было видно ни черта. Он грустно вздохнул и почесал макушку. Никто его занятия не прервет и усердием не поделится.

А следовало бы. Поиски начались с носка. Одного, хотя бы примерно похожего на тот, что уже на нём был. Холодная плитка кусала левую пятку, а парень в который раз мысленно проворчал о том, что в такие морозные времена отопление следовало бы включать раньше. Значительно раньше. Взглянув в последний раз под кровать с надеждой найти хоть что-то потребное там, он снова одарил этот серый мир грустным вздохом и вышел из комнаты. Следовало растопить камин.

С чердака, а именно на чердаке под самой крышей была его комната, вела винтовая лестница. Чёрная, с кованными перилами и незатейливым мотивом плюща, который оплетал тонкие столбики. Сталь не была крашенной и звонко, но холодно отвечала пением на постукивание пальцев. Левая пятка прилипала, но молодой человек стоически терпел и сдерживал рвущиеся наружу ругательства.

Он спустился в маленькую комнатку, отделанную красным кирпичом. К стене прислонилось большое старинное зеркало. Его стальной ободок покрывала мелкая вязь рун, но под слоем пыли их разглядел бы только антиквар. Раздумывая лишь мгновение он стряхнул ладонью пыль. На него смотрел небритый человек с длинными, висящими копной волосами. Человек походил на узника и глядел на него укоряющим взором. Молодой человек безмерно устал. Он недовольно цыкнул на отражение и вош?л в большой холл… или гостиную, а быть может и вовсе столовую. Он не помнил что здесь было. Забыл, это было давно.

Камин был по правую руку. Пузатый кирпичный холмик возвышался и полукруглой трубой уходил вверх, под высокий потолок с деревянным сводом. Открытую пасть, где должен был гореть огонь, как острые клыки отгораживал маленький, высотой в фут, кованый заборчик.

Холл был округлый, окрашен в светло-бежевый цвет, изредка стены пестрели островками темно-рыжего облицовочного кирпича. Слева от камина был арочный проход в небольшой коридорчик, откуда можно было выйти как в прихожую, так и в кладовку с кухней. Из кладовки можно было спуститься в погреб. Справа же от камина начиналась широкая дубовая лестница, каскадами ведущая наверх, ко второму этажу, где были две спальни, ванная и туалетная комнаты.

Напротив стоял небольшой кофейный столик из перечного дерева, пара коричневых пуфиков и вместительный кожаный диван с деревянными подлокотниками. По левому боку ютилась кресло-качалка.

– Ничего не изменилось, – тихо проговорил он и коснулся пальцами дивана. – Кроме пыли. Пыли немеренно.

Отряхнув о штаны руку, он смело переступил через защитный заборчик и заглянул внутрь топки. Было холодно, это правда. Как он не понял этого раньше? Воздух пропитался пылью, забивался в лёгкие, как перья в подушку.